Текст книги "Почему властвует Запад… по крайней мере, пока еще. Закономерности истории, и что они сообщают нам о будущем"

Так что же произошло? Если бы неоэволюционисты добились успеха и объяснили все связанное с социальной эволюцией, мы все об этом бы услышали. И, что более важно сейчас, они бы уже ответили на вопрос, почему Запад властвует. Данный вопрос, в конце концов, связан с относительными уровнями развития восточных и западных обществ: или, как утверждают представители теорий «давней предопределенности», Запад давно вырвался вперед, или, как считают представители теорий «краткосрочной случайности», первенство Запада – явление весьма недавнее. Если бы неоэволюционисты могли измерять социальное развитие, нам не нужно было бы возиться со сложными диаграммами, наподобие табл. 2.1. Дело состояло бы попросту в том, чтобы рассчитать баллы для Востока и Запада в разные моменты времени после окончания ледниковой эпохи, сравнить их и выяснить, какая из теорий лучше согласуется с реальностью. Почему же никто до сих пор этого не сделал?

Я подозреваю, этого не случилось по большей части потому, что неоэволюционизм «сдулся». Еще даже до того, как Нэролл в 1950-х годах воспользовался логарифмической линейкой, многие антропологи считали наивным желание измерять общества. «Толпа, выступающая за поддержание правопорядка» (как критики именовали Нэролла и подобных ему), с перфокартами с закодированными данными, заумными дебатами о статистике и компьютерами размером со склад, казалась странно оторванной от археологов, ведущих раскопки в разрезах, или антропологов, беседующих с охотниками и собирателями. Так что в 1960-х годах – во времена начавшихся перемен – неоэволюционизм начал восприниматься скорее не как смешное, а как откровенно зловещее явление. Антрополог Маршалл Салинз, например, чье эссе «Общество первоначального изобилия» я упоминал в главе 2, начинал свою карьеру в 1950-х годах как эволюционист, но в 1960-х решил, что «симпатия и даже восхищение борьбой вьетнамцев в сочетании с моральной и политической потерей доверия к этой войне, которую ведут американцы, могут подорвать антропологию экономического детерминизма и эволюционного развития»[102]102
  Sahlins, 2005, p. 22−23.


[Закрыть].

В 1967 году – когда Салинз находился в Париже, где доказывал, что охотники и собиратели не были на самом деле бедными, – новое поколение антропологов, которые активно участвовали в движении за гражданские права в Америке, антивоенном и женском движениях и зачастую находились в гуще контркультуры, занимали куда более жесткую позицию. Они предполагали, что единственным, что реально делали эволюционисты, было ранжирование незападных обществ по тому, насколько сильно они напоминают людей Запада, которые проводят эти измерения, и – что поразительно – всегда ставят себе наивысшие баллы.

«Теории эволюции, – писали в 1980-х годах археологи Майкл Шэнкс и Кристофер Тилли, – легко превращаются в идеологии самооправдания или утверждения приоритетов Запада по отношению к другим культурам, чья значимость состоит прежде всего в том, чтобы являться ответвлениями нашей современной «цивилизации»[103]103
  Shanks and Tilley, 1987, p. 164.


[Закрыть]. Многие критики, правда, полагали, что повышенное доверие к числам не является просто безобидной игрой, в которую играют люди Запада, поскольку им от этого становится хорошо. Оно было неотъемлемой частью высокомерия, которое породило ковровые бомбардировки, вьетнамскую войну и военно-промышленный комплекс. «Эй, эй, хо-хо, Линдон Джонсон должен уйти» (Hey, hey, ho, ho, LBJ had got to go)[104]104
  Речовка времен движения против войны во Вьетнаме. – Прим. ред.


[Закрыть], – и их туда же, профессоров этноцентризма, со всем их высокомерием и их математикой!

Захваты помещений и оскорбления противников трансформировали академические дебаты в манихейское окончательное сражение [добра со злом]. Для некоторых эволюционистов их критики были релятивистами и моральными банкротами, для самих же критиков эволюционисты были ставленниками американского империализма. На протяжении 1980-х и 1990-х годов антропологи старались стать членами комитетов, которые отвечают за наем преподавателей и назначение на преподавательские должности и за прием студентов на последипломное образование, что приводило к краху карьер и к поляризации в научной среде. Антропологические факультеты в большинстве известных университетских кампусов США деградировали в нечто напоминающее неудачные браки, когда семейные пары наконец-то, устав от многих лет взаимных обвинений, начинают жить своей отдельной жизнью. «Мы даже не называем больше друг друга по именам»[105]105
  Ortner, 1984, p. 126.


[Закрыть], – жаловался в 1984 году один известный антрополог. Как крайний случай – так было в Стэнфорде, моем университете, – антропологи в 1998 году «развелись», формально разделившись на факультет антропологических наук, где положительно относились к эволюции, и факультет культурной и социальной антропологии, где к ней относились отрицательно. Каждый из них самостоятельно нанимал и увольнял сотрудников, а также набирал и обучал своих студентов. Членам одной группы не было необходимости признавать членов другой. В связи с этим даже появился новый глагол – «стэнфордизировать» факультет (то есть разделить его).

Из-за таких вот печальных (или радостных – в зависимости от того, кто говорит) сторон «стэнфордизации» в иные годы антропологи на профессиональных конференциях проводили время, развлекаясь в барах. Однако «стэнфордизация» мало что дает для решения одной из крупнейших интеллектуальных проблем общественных наук[106]106
  В 2007 г. в Стэнфордском университете признали серьезность положения и предприняли повторное «венчание под дулом пистолета», чтобы вновь объединить два направления антропологии.


[Закрыть]. Если мы собираемся объяснить, почему Запад властвует, нам необходимо сопоставить аргументы, приводимые по данному вопросу обеими сторонами.

Критики социальной эволюции были, несомненно, правы в том, что «толпа, выступающая за поддержание правопорядка» была повинна в высокомерии. Подобно самому Герберту Спенсеру, который пытался объяснить «все обо всем», они, возможно, закончили бы в итоге объяснением «очень малого о чем-нибудь». Имела место масса путаницы по поводу того, что в действительности измеряли неоэволюционисты, и даже когда они приходили к согласию относительно того, что именно, по их мнению, эволюционировало внутри обществ (что чаще всего случалось, когда они придерживались любимой идеи Спенсера – дифференциации), то не всегда было очевидно, что ранжирование обществ мира и сведение результатов в «турнирную таблицу» на самом деле сделано безупречно.

Критики настаивали, что оценочные листы скорее затемняли, нежели вносили ясность, маскируя особенности отдельных культур. Я убедился, что это правда, когда в 1990-х годах изучал происхождение демократии. Древние греческие города, которые изобрели эту форму правления, были действительно особенными. Многие из их жителей были искренне убеждены, что лучший способ отыскать истину – вместо того чтобы спрашивать жрецов о том, что думают боги, – это собрать всех мужчин вместе на этой стороне холма, поспорить, а затем провести голосование. Выставление древним грекам баллов за их отличие от других не объясняет, откуда появилась демократия, а скрытие греческих особенностей в общем индексе социального развития может фактически сделать задачу еще более сложной, так как отвлекает внимание от их уникальных достижений.

Однако это не означает, что индекс социального развития – пустая трата времени. Он всего лишь оказался неправильным инструментом для решения данного конкретного вопроса. Вопрос о том, почему Запад властвует, есть особенный род вопроса – это грандиозный вопрос сравнения, который требует от нас выстроить в ряд тысячи лет истории, обозреть миллионы квадратных миль территории и собрать вместе миллиарды людей. Для решения именно этой задачи индекс социального развития – как раз тот инструмент, который нам нужен. Разногласия между теориями «давней предопределенности» и «краткосрочной случайности» в конечном счете касаются общей картины социального развития на Востоке и Западе на протяжении примерно десяти тысячелетий, когда «Восток» и «Запад» были понятиями, имеющими смысл. Вместо того чтобы сосредоточить внимание на этом и напрямую сопоставлять аргументы друг с другом, представители теорий «давней предопределенности» и «краткосрочной случайности» склонны рассматривать разные части этой эпопеи, используя разные массивы данных и определяя свои термины различным образом. Следование примеру «толпы, выступающей за поддержание правопорядка» и сведение океана фактов к простым числовым баллам, конечно, имеет свои недостатки, но в этом есть также и одно несомненное достоинство: это побуждает каждого иметь дело с одними и теми же фактами, – и позволяет получить неожиданные результаты.

Первый шаг, который необходимо сделать, – это понять, что именно нам необходимо измерять. Мы вряд ли смогли бы найти худшее занятие, нежели слушать лорда Роберта Джоселина, воевавшего в «опиумной войне», вследствие которой западное владычество стало очевидным для всех. Душным воскресным днем в июле 1840 года он наблюдал, как британские корабли подходили к Тинхаю, где бывший там форт препятствовал им войти в устье реки Янцзы. «Корабли повернулись бортами к городу, – писал Джоселин, – и на берегу начали ломаться деревья и рушиться дома, раздались крики людей. Огонь с нашей стороны продолжался девять минут… Мы высадились на пустынный берег, где на поле оставалось лишь несколько мертвых тел, стрел и луков, сломанные копья и ружья»[107]107
  Lord Robert Jocelyn, цит. по Waley, 1958, p. 109.


[Закрыть].

Непосредственная причина владычества Запада – прямо здесь: к 1840 году европейские корабли и пушки могли смести все, что Восток мог выставить против них. Но было, конечно, помимо одной лишь военной силы и еще кое-что, способствовавшее наступлению западного владычества. Армин Маунтин, еще один офицер британского флота, сравнивал в 1840 году китайские силы в Тинхае с фигурами со страниц средневековых хроник: они выглядели так, «как будто персонажи с этих старых гравюр ожили, обрели плоть и цвет, – размышлял он, – и стали двигаться и действовать передо мной, не подозревая о столетиях, с тех пор прошедших в мире, и обо всех современных полезных вещах, изобретениях и улучшениях»[108]108
  Armine Mountain, цит. по Fay, 1997, p. 222


[Закрыть].

Маунтин понял, что уничтоженные корабли и форты были всего лишь ближайшей причиной западного доминирования – последним звеном в длинной цепи преимуществ. Более глубинной причиной были британские фабрики, способные производить снаряды, хорошо откалиброванные пушки и океанские суда, а также британские власти, которые могли организовать экспедиции, профинансировать их и направить их действовать на противоположный конец Земли. А главной причиной разгрома британцами Тинхая в тот день было то, что они преуспели в извлечении энергии из природной среды и в использовании ее для достижения своих целей. Все сводится к тому факту, что люди Запада не просто взошли по Великой цепи энергии выше, нежели кто-либо еще. Они также взошли по этой цепи настолько высоко, что – в отличие от любых более ранних обществ в истории – смогли продемонстрировать свою мощь по всему миру.

Этот процесс восхождения по Великой цепи энергии и является основой того, что, следуя традиции антропологов-эволюционистов, идущей от Нэролла в 1950-х годах, я буду называть «социальным развитием». В сущности, это способность группы овладеть своей физической и интеллектуальной средой, чтобы осуществлять нечто[109]109
  Психологи используют термин «социальное развитие» в совершенно другом значении. Оно относится к научению детей нормам того общества, в котором те растут.


[Закрыть]. Выражаясь более формально, социальное развитие представляет собой сплетение технологических, связанных с жизнеобеспечением, организационных и культурных достижений, благодаря которым люди обеспечивают себя пищей, одеждой, жильем, воспроизводят себя, объясняют окружающий их мир, разрешают возникающие в их сообществах споры, расширяют свою власть за счет других сообществ и защищают себя от чужих попыток распространить свою власть. Социальное развитие, можно сказать, измеряет способность общества осуществлять нечто, и эту способность, в принципе, можно сравнивать как во времени, так и в пространстве.

Прежде чем мы продолжим данную линию аргументации, я считаю необходимым уточнить как можно более строгим образом следующий момент: измерение и сравнение социального развития не является методом перенесения моральных суждений на различные общества. Например, Япония XXI века – это страна с кондиционированием воздуха, компьютеризованными фабриками и шумными городами. В ней имеются автомобили и самолеты, библиотеки и музеи, высокотехнологичная система здравоохранения и образованное население. Современные японцы овладели своей физической и интеллектуальной средой куда более основательно, нежели их предки тысячу лет назад, у которых ничего из вышеперечисленного не имелось. Поэтому имеет смысл говорить, что современная Япония более развита, чем средневековая. Однако из этого никак не следует, что люди современной Японии являются более умными, более достойными или более удачливыми (не будем даже говорить о том, что более счастливыми), нежели японцы из Средних веков. Также это ничего не говорит о моральных, экологических и других издержках социального развития. Социальное развитие – это нейтральная аналитическая категория. Измерять – это одно, а хвалить или обвинять – нечто совсем другое.

Ниже в этой главе я буду приводить доводы, что измерение социального развития показывает, что необходимо объяснить, если нам нужно получить ответ на вопрос, почему Запад властвует. Фактически я выскажу предположение, что, пока мы не придумаем способ измерения социального развития, мы так и будем не в состоянии ответить на этот вопрос. Но прежде всего нам нужно задать некоторые принципы, чтобы руководствоваться ими при составлении нашего индекса.

Думаю, я вряд ли смогу начать это рассмотрение лучше, нежели со ссылки на Альберта Эйнштейна, наиболее уважаемого ученого современной эпохи. Эйнштейн, как говорят, однажды сказал, что «в науке все следует делать как можно более просто, но не проще этого»[110]110
  Люди постоянно приписывают эти или похожие слова Эйнштейну, но никто из них не смог указать их источник. Самый убедительный довод в их пользу я видел на сайте One Degree (http://www.onedegree.ca/2005/04/08/making-einstein-simple), где высказывается предположение, что на самом деле эта фраза появилась на страницах Reader’s Digest, в материале, обобщающем сущность общей теории относительности. Возможно, это было самое важное из того, чего Эйнштейн никогда не говорил (но должен был бы сказать).


[Закрыть]. То есть ученые должны свести свои идеи до сути, которую можно проверить в сопоставлении с реальностью, затем придумать наипростейший из возможных способов проведения этой проверки, а затем осуществить именно его: ничего более, но и ничего менее этого.

Знаменитый пример такого подхода – теория относительности у самого Эйнштейна. Относительность предполагает, что гравитация искривляет свет. Это означает, что если данная теория верна, то каждый раз, когда Солнце проходит между Землей и другой звездой, солнечная гравитация будет искривлять свет, идущий от этой звезды, в результате чего немного изменится видимое нами положение звезды. Это обстоятельство дает возможность легко проверить теорию относительности – за исключением того факта, что Солнце является столь ярким, что мы не можем видеть звезды вблизи него. Но в 1919 году британский астроном Артур Эддингтон придумал остроумное решение, во многом в духе афоризма Эйнштейна: Эддингтон понял, что, рассматривая звезды, расположенные возле Солнца, во время солнечного затмения, он мог бы измерить, действительно ли они изменили свое положение на ту величину, которую предсказывал Эйнштейн.

Эддингтон отправился в южную часть Тихого океана, построил там свою обсерваторию и объявил, что Эйнштейн прав. Последовали язвительные аргументы: что разница между результатами, подтверждающими теорию Эйнштейна, и результатами, опровергающими ее, была очень мала и что Эддингтон использовал инструменты, имевшиеся в его распоряжении в 1919 году, на пределе их точности. Однако, несмотря на сложность теории относительности[111]111
  Когда один из членов Королевского астрономического общества в Лондоне попробовал сделать комплимент Эддингтону, назвав его одним из трех человек в мире, которые на самом деле понимают теорию Эйнштейна, Эддингтон какое-то время молчал, а затем ответил: «Я пытаюсь понять, а кто же третий?».


[Закрыть], астрономы смогли прийти к согласию относительно того, что им необходимо измерять и каким образом это измерять. Поэтому вопрос в дальнейшем заключался лишь в том, были ли измерения Эддингтона правильными. Однако если перейти от величественных смещений звезд к жестоким бомбардировкам Тинхая, то мы немедленно видим, что, если иметь дело с человеческими обществами, все становится намного более запутанным. Что именно нам следует измерять, чтобы получить числовые значения в баллах для социального развития?

Если Эйнштейн предоставляет нам теоретическое руководство, то в качестве практического руководства мы можем воспользоваться Индексом развития человеческого потенциала, используемым ООН, – не в последнюю очередь потому, что у него много общего с тем родом индекса, который поможет получить ответ на наш вопрос. Данный индекс был разработан в рамках программы развития ООН для измерения того, в какой мере каждая из стран предоставляет своим гражданам возможности для реализации их природного потенциала. Экономисты, участвующие в этой программе, прежде всего задались вопросом – что реально означает «развитие человеческого потенциала». Затем они свели полученные ответы к трем основополагающим характеристикам: средняя продолжительность жизни, средний уровень образования (выраженный в уровнях грамотности и доле детей, которые учатся в школах) и средний доход. После этого они разработали сложную систему дополнительных весовых коэффициентов, чтобы скомбинировать эти характеристики и присвоить каждой стране оценку от нуля, означающего полное отсутствие всякого человеческого развития (в таком случае все бы, наверное, умерли), до единицы, означающей совершенное состояние, с учетом возможностей реального мира на тот год, когда была проведена данная оценка. (Если вам интересно, то самым последним из доступных индексов на момент написания этой книги был индекс за 2009 год. Там на первом месте находится Норвегия, имеющая показатель 0,971, а на последнем – Сьерра-Леоне с показателем 0,340.)[112]112
  Баллы по Норвегии и Сьерра-Леоне взяты из United Nations Development Programme 2009, Table H, p. 171, 174 (доступны на http://hdr.undp.org/en/).


[Закрыть]

Этот индекс удовлетворяет правилу Эйнштейна, поскольку три вышеописанные характеристики, вероятно, настолько просты, насколько это возможно для ООН, но в то же время они позволяют уловить то, что означает «развитие человеческого потенциала». Однако экономисты по-прежнему отмечают многое, что им при этом не нравится. Совершенно очевидно, что продолжительность жизни, образование и доход – это не единственные вещи, которые мы могли бы измерять. Однако их преимущество состоит в том, что их можно относительно легко определить и задокументировать (это было бы гораздо сложнее в отношении некоторых потенциальных характеристик, вроде счастья). Но есть, несомненно, и другие вещи, которые мы могли бы рассмотреть (скажем, уровень занятости, качество питания или обеспеченность жильем), в результате чего могли бы получиться иные показатели в баллах. Даже те экономисты, которые согласны с тем, что эти избранные ООН характеристики являются наилучшими, порой выступают против сведения их к единому показателю «развития человеческого потенциала». Как они говорят, эти показатели – как яблоки и апельсины, и увязывать их вместе просто смешно. Других экономистов устраивают как выбранные переменные, так и то, что они сводятся воедино, но им не нравится то, каким образом статистики ООН определяют «удельный вес» каждой такой характеристики. Получаемые баллы могут выглядеть объективными, указывают эти экономисты, но на самом деле они в высшей степени субъективны. Имеются также и критики, которые вообще отрицают саму идею численного определения «развития человеческого потенциала». По их мнению, при этом создается впечатление, что жители Норвегии уже прошли 97,1 процента пути по направлению к полному блаженству, или что они в 2,9 раза счастливее жителей Сьерра-Леоне, – что в обоих случаях, конечно, представляется маловероятным.

Но, несмотря на всю эту критику, индекс «развития человеческого потенциала» доказал свою чрезвычайную полезность. Он помогал агентствам по оказанию помощи направлять свои средства в те страны, где они могли оказаться наиболее благотворными, и даже критики обычно соглашаются с тем, что сам факт наличия этого индекса способствует прогрессу в дебатах, поскольку вносит во все ясность и определенность. Проблемы, связанные с определением индекса социального развития для последних приблизительно 15 тысячелетий, – те же самые, что и проблемы, связанные с индексом ООН (и некоторыми прочими). Однако также он, я полагаю, дает и некоторые схожие преимущества.

Как и экономисты ООН, мы должны стараться руководствоваться правилом Эйнштейна. Индекс должен измерять как можно меньше параметров общества (чтобы оставаться простым) и в то же время улавливать основные свойства социального развития так, как это было определено выше (не делаясь слишком простым). Любой параметр общества, который мы измеряем, должен соответствовать шести довольно очевидным критериям. Во-первых, он должен быть релевантным – то есть должен сообщать нам нечто о социальном развитии. Во-вторых, он должен быть независимым от культуры: например, мы можем считать, что качество литературы и искусства является полезным мерилом социального развития; однако суждения по такой тематике будут неизбежно привязаны к культуре. В-третьих, параметры должны быть независимы друг от друга: если, например, мы используем в качестве параметров число людей в государстве и объем богатства в этом государстве, мы не должны применять в качестве третьего параметра величину богатства на душу населения, поскольку это просто производная от первых двух параметров. В-четвертых, параметры должны быть адекватно задокументированы. Это серьезная проблема, когда мы заглядываем в прошлое на тысячи лет назад, поскольку имеющиеся свидетельства чрезвычайно варьируют. В особенности что касается отдаленного прошлого, мы попросту многого не знаем о некоторых потенциально полезных параметрах. В-пятых, параметры должны быть надежными. Это означает, что специалисты должны более-менее сходиться во мнениях относительно того, о чем нам говорит данное свидетельство.

И в-шестых, параметры должны быть удобными. Это, возможно, наименее важный критерий; однако чем труднее получить свидетельство, касающееся чего-либо, либо чем больше времени требует подсчет результатов, тем менее полезным будет такой параметр.

Такой штуки, как совершенный параметр, попросту не существует. Каждый из параметров, который мы можем выбрать, неизбежно проявляет себя лучше по одним критериям и хуже – по другим. Поэтому, затратив немало месяцев на изучение возможных вариантов, я остановился на четырех параметрах, которые, полагаю, вполне хорошо соответствуют всем шести перечисленным выше критериям. Они не добавляют чего-то существенно нового к той общей картине восточного или западного общества, которую можно получить при помощи параметров, выбранных ООН: продолжительности жизни, образования и дохода, сообщающих нам все, что нужно знать о Норвегии или Сьерра-Леоне. Но они позволяют получить вполне хороший «снимок» социального развития, показывая нам долговременные закономерности, которые необходимо объяснить, если нам нужно понять, почему Запад властвует.

Первый мой параметр – получаемая энергия. Если бы Британия не была в состоянии извлекать энергию из растений и животных – чтобы кормить солдат и моряков, которые сами мало занимаются сельским хозяйством, из ветра и угля – чтобы довести корабли до Китая, а также из взрывов – чтобы метать снаряды против китайского гарнизона, она ни за что не добралась бы в 1840 году до Тинхая и не разнесла бы этот город вдребезги. Получение энергии является фундаментальной характеристикой для социального развития, причем настолько, что в 1940-х годах известный антрополог Лесли Уайт предложил свести всю человеческую историю к простому уравнению: E u T → C, где Е означает энергию, Т – технологию, а С – культуру[113]113
  L. White, 1949, p. 368.


[Закрыть].

Это уравнение не вполне такое простое, каким кажется. Уайт, конечно, не предполагал на самом деле, что умножение энергии на технологию сообщает нам все, что нам может понадобиться знать о Конфуции и Платоне либо о таких художниках, как, например, старый голландский мастер Рембрандт или китайский пейзажист Фань Куань. Когда Уайт говорит о «культуре», он фактически имеет в виду нечто довольно близкое к тому, что я называю социальным развитием. Но даже в этом случае его формулировка слишком проста для наших целей. Чтобы объяснить происшедшее в Тинхае, нам нужно знать больше.

Вся энергия, получаемая в мире, не смогла бы привести британскую эскадру в Тинхай, если бы британцы не могли ее организовать. Подданные королевы Виктории должны были оказаться способными набрать войска, оплачивать и снабжать их, заставить их подчиняться руководителям, а также решить множество других сложных задач. Нам необходимо как-то измерить эту организационную способность. В какой-то мере организационная способность перекликается со старой идеей Спенсера о дифференциации. Однако – как неоэволюционисты узнали в 1960-х годах – почти невозможно измерять дифференциацию непосредственно, или даже определить ее таким образом, чтобы удовлетворить критиков. Нам нужно нечто тесно связанное с организационной способностью, но более легкое для измерения.

В качестве такового я выбрал урбанизм. Возможно, он покажется странным. В конце концов, тот факт, что Лондон был большим, напрямую не отражает потоки доходов, которые получал лорд Мельбурн, или структуру командования в королевском флоте. Однако я надеюсь, что если подумать, то этот выбор покажется не таким уж и странным. Чтобы поддерживать жизнь трехмиллионного города, требуются поразительные организационные усилия. Кто-то должен доставлять в него еду и воду и удалять из него отходы, обеспечивать людей работой, поддерживать закон и порядок, тушить пожары, а также выполнять всякие прочие задачи, которые изо дня в день возникают в каждом большом городе.

Несомненно, это правда, что некоторые из крупнейших городов мира в настоящее время являются дисфункциональным кошмаром, полным преступлений, убожества и болезней. Но это, конечно, верно в отношении большинства крупных городов на протяжении истории. В I веке до н. э. в Риме проживал миллион жителей. Там также были уличные банды, которые иногда парализовывали деятельность органов власти, а уровень смертности был столь высок, что в Рим каждый месяц должно было переезжать более тысячи сельских жителей, только чтобы численность его населения оставалась неизменной. Однако, несмотря на все эти скверные стороны Рима (великолепно показанные в телевизионном сериале «Рим» (Rome) студии НВО, выпущенном в 2006 году), организация, которая требовалась для того, чтобы город продолжал функционировать, намного превосходила ту, которую могло обеспечить любое более раннее общество. Точно так же обеспечение функционирования Лагоса (11 млн населения) или Мумбаи (19 млн населения), а тем более Токио (с населением 35 млн) намного превосходит возможности Римской империи.

Вот почему ученые-обществоведы регулярно используют урбанизм в качестве приблизительного показателя организационной способности. Это несовершенный показатель, но он, конечно, полезен в качестве приблизительного мерила. В нашем случае величина самых крупных городов того или иного общества обеспечивает дополнительное преимущество: мы можем отслеживать его не только в официальной статистике за последние несколько сот лет, но и в археологических отчетах, что позволяет нам при анализе хотя бы в первом приближении судить об уровне организации в прошлом на всем его протяжении, вплоть до ледниковой эпохи.

Помимо получения и организации физической энергии, британцам, конечно, было необходимо также обрабатывать и передавать огромный объем информации. Ученые и промышленники должны были точно передать знания. Пушкарям, кораблестроителям, солдатам и матросам приходилось читать все больше письменных инструкций, планов и карт. Письма должны были ходить между Азией и Европой. Британская информационная технология XIX века была, разумеется, примитивной по сравнению с тем, что мы теперь почитаем за данность (частным письмам тогда требовалось три месяца, чтобы дойти из Гуанчжоу в Лондон; а правительственным депешам для этого, по некоторым причинам, требовалось четыре месяца). Однако она уже намного превосходила уровень XVIII века, который, в свою очередь, был далеко впереди уровня XVII века. Обработка информации критически важна для социального развития, и поэтому я использую ее в качестве моего третьего параметра.

Последним из выбранных параметров – но, к сожалению, не самым незначительным – является способность вести войну. Как бы хорошо британцы ни извлекали, организовывали и передавали энергию, но в 1840 году исход событий определило их умение трансформировать эти три характеристики в разрушение. В главе 1 я упоминал об Артуре Кларке, который в своем классическом научно-фантастическом произведении «Космическая одиссея 2001 года» приравнивал эволюцию к умению убивать. И если военная мощь не включена в индекс социального развития, им вообще не стоит пользоваться. Как это великолепно сформулировал председатель Мао: «Каждый коммунист должен усвоить ту истину, что «винтовка рождает власть»[114]114
  Взято из работы Мао Цзэдуна «О затяжной войне», написанной в мае 1937 года, цит. по Short, 1999, p. 368.


[Закрыть]. До 1840-х годов ни одно общество не могло продемонстрировать свою военную мощь в масштабах всей планеты, и поэтому было бессмысленно спрашивать, кто в мире «властвует». Однако после 1840-х годов этот вопрос стал, возможно, самым важным вопросом в мире.

Так же как и в случае индекса развития человеческого потенциала ООН, в мире нет такого арбитра, который мог бы заявить, что данные параметры лучше, нежели какой-либо иной их набор, подходят для измерения социального развития, и опять-таки, как и в случае индекса ООН, надо помнить, что любые изменения в параметрах будут приводить к изменению начисляемых баллов. Однако есть и хорошая новость: ни один из альтернативных параметров, которые я рассматривал за последние несколько лет, не изменяет существенным образом выставляемые оценки и ни один из них не меняет в целом общую схему[115]115
  Я также собрал данные о размере населения в крупнейших политических союзах, стандарты жизни, скорость перевозок и число самых крупных зданий. С каждой из этих характеристик были свои проблемы (наложение на другие характеристики, нехватка данных), из-за чего они оказались менее полезными, чем те четыре характеристики, на которых я остановился; но есть одна хорошая новость: каждая из них во многом следовала той же закономерности, что и выбранные мной четыре.


[Закрыть].

Если бы Эддингтон был художником, то он мог бы быть одним из старых мастеров, отображающих мир с такой детальностью, которая порой бывает даже тягостной для рассмотрения. Получение индекса социального развития в этом отношении скорее похоже на художественное выпиливание бензопилой – когда выпиливают медведей-гризли из древесных стволов. Такой уровень точности и готовности, несомненно, заставил бы Эйнштейна еще более поседеть. Однако различные проблемы предусматривают различные пределы ошибок. Для художника, выпиливающего бензопилой, единственным важным вопросом является то, насколько данный ствол дерева напоминает медведя. А для историка-компаративиста таким вопросом является – показывает ли данный индекс общую картину истории социального развития. Это обстоятельство, разумеется, следует иметь в виду историкам при сравнении закономерностей, которые выявляет индекс социального развития, с деталями исторических данных.

Заставлять историков это делать, возможно, – самая большая услуга, которую индекс социального развития может оказать. Разумеется, при этом остается обширный простор для дебатов. Да, различные параметры и различные способы определения баллов вполне могут сработать и лучше. Однако получение конкретных цифр и их обнародование заставляет нас сосредотачивать внимание на том, где именно могут возникать ошибки и каким образом их можно корректировать. Это может и не быть астрофизикой, но это все-таки начало.