Текст книги "Уйти, чтобы не вернуться"

Глава 14

Проведя двое суток в дороге, 10 марта 1463 года мы без особых приключений добрались до Вышневолоцкого яма. Погода стояла довольно теплая, и сугробы под яркими лучами весеннего солнца начали быстро съеживаться, а на льду рек, по руслам которых в основном двигался обоз, появились первые промоины. Нам удалось беспрепятственно покинуть Торжок, но не все прошло так гладко, как я надеялся. Около полудня нас нагнали сани концертной бригады скоморохов, выступавшей в трактире в ту злосчастную ночь, когда я по пьяни пообещал взять Казань, а Расстрига организовал запись добровольцев в ополчение.

Рулил творческим коллективом гусляр по прозвищу Садко, который даже не подозревал, что это имя переживет века. На самом деле гусляра звали Евлампием, но прозвище Садко давно заменило ему имя, и он даже перестал на него откликаться. Как потом я узнал, Садко – герой нескольких былин Обонежской пятины[20]20
  Обонежская пятина – район по берегам реки Онеги.


[Закрыть] и довольно популярный персонаж различных сказаний и побасенок, чем-то схожий с поручиком Ржевским из моего времени. На богатого гостя[21]21
  Богатый гость – заезжий купец.


[Закрыть] из фильма конопатый Садко похож не был, но парень оказался истинным служителем Мельпомены и прицепился к нам словно клещ, почему-то решив, что моя ватага – это бродячий театр.

Я очень разочаровал Садко, объяснив ему, что он обознался и мы обычные охранники купеческих караванов, а пение для меня просто хобби. Однако отделаться от настырного парня не было никакой возможности, и его сани влились в наш обоз. Правда, я поставил скоморохам условие, что мы едем вместе только до Вышневолоцкого яма, но судьба распорядилась по-своему.

Помимо гусляра Садко в ватагу скоморохов входили два брата-акробата Тимофей и Лукьян, а также кривой на левый глаз мужичок по прозвищу Шпынь. Появление нежелательных попутчиков довольно серьезно подпортило мне настроение, но на постоялом дворе, где мы заночевали, поджидал еще один неприятный сюрприз, который взбесил меня до безобразия.

Когда последние сани обоза въезжали за ограду постоялого двора, я случайно заметил, что из-под сена, лежащего на этих санях, торчит человеческая нога, обутая в стоптанный лапоть. Мои гвардейцы давно ходили в унтах или трофейных сапогах, поэтому непонятный лапоть сразу привлек внимание. Я разбросал сено ногой и вытащил из саней спрятавшегося в них зайца. Безбилетным пассажиром оказалась молодая девка в потрепанном зипуне с замотанной в рваный платок головой.

Поверить в то, что девица ехала в санях Акинфия Лесовика без его ведома, мог только полный идиот, поэтому я сразу выписал Акинфию здоровенного пинка за самовольство. Видимо, мое панибратство с личным составом окончательно подорвало дисциплину среди гвардейцев, если в обозе стали появляться незарегистрированные пассажиры.

К счастью для провинившегося, он оказался шустрее меня, поэтому я не смог его поймать, когда он бросился в бега. Так как Акинфий смылся, мне пришлось отложить расправу над ним и заняться допросом девицы. Во время дознания выяснилось, что нежданной попутчице четырнадцать лет, зовут ее Машкой, а родом она из Твери. Родной отец Марии оказался подлой тварью и горьким пьяницей, который, чтобы залить свою глотку брагой, продал родную дочь заезжим купцам из Астрахани.

В Торжке во время заварушки в трактире, где расейские патриоты навешали по шеям астраханским купцам, девчонка, воспользовавшись удобным моментом, сбежала от побитых хозяев и затаилась на конюшне. Акинфий Лесовик пожалел сироту и спрятал беглянку в своих санях перед нашим отъездом. По действующим на Руси законам я был обязан вернуть Машку ее хозяевам, но совершить такой поступок мне не позволила совесть.

В принципе я успел наворотить таких дел, что укрывательство беглой рабы весьма незначительный факт в моей преступной биографии, а потому я махнул на Машку рукой и отправился договариваться о ночлеге. Увы, но на этот раз нам не повезло с постоем и свободной комнаты в гостиной избе не оказалось. По этой причине моей гвардии пришлось заночевать под навесом для лошадей, что еще больше испортило и без того гнусное настроение.

Сегодняшний день явно не задался, но, наверное, в моей душе что-то перегорело, и я не стал устраивать разноса своим подчиненным. Посчитав, что утро вечера мудренее, я наскоро перекусил всухомятку и завалился спать, закутавшись в тулуп, а гвардейцы о чем-то долго шушукались у коновязи. Видимо, народ с тревогой ожидал заслуженного нагоняя, но, когда его не последовало, перепугался не на шутку. Вслушиваться в разговор подчиненных я не стал, потому что в тот момент мне было все по барабану, и вскоре заснул.

Утром меня разбудило чье-то тихое покашливание. Открыв глаза, я увидел своих бойцов, выстроившихся в ряд перед санями.

– Что за митинг спозаранку? – спросил я собравшихся.

Заграничное слово «митинг» мои гвардейцы уже знали, а потому Дмитрий Молчун не стал задавать вопросов и, теребя в руках шапку, ответил:

– Командир, виноваты мы перед тобой. Прости нас, дураков, за самовольство и за то, что сразу не доложили тебе про Машку. Богом клянусь, не хотели мы этого, бес попутал. Акинфия мы уже сами поучили за дурость, и общество просит не выгонять его из дружины. Больше такого не повторится. Что с Машкой делать, мы теперь и сами не знаем, но бросать ее в дороге тоже негоже, сгинет девка. Может, довезем ее до Новгорода, а там Акинфий пускай с ней сам разбирается или идет вместе с ней куда глаза глядят?

– Где Акинфий? Машку тоже сюда ведите, – велел я, садясь в санях.

Из-за спин гвардейцев, понурив головы, вышли вперед виновники вчерашнего происшествия. Если судить по заплывшим от синяков глазам и распухшей щеке, то «общество» с Лесовиком побеседовало весьма строго, и парень наверняка раскаивался в содеянном. Зареванная Машка вообще производила впечатление самого несчастного на Земле существа, которому оставалось жить на белом свете только до разговора со мной.

– Акинфий, ты осознал свою вину? – спросил я.

– Осознал, – потерянным голосом ответил парень.

– Казнить тебя я не буду, выгонять тоже. Да и куда ты пойдешь? Только Машка теперь на тебе. За все ее бабские выкрутасы головой ответишь! Будем считать, что сестра она тебе единокровная. Или ты на ней жениться надумал?

– Нет!!! – испуганно ответил боец.

– Что – нет?

– Пусть сестра будет! Рано мне жениться, да и не знаю я ее толком.

– Ну вот, приехали! Когда ты ее в санях своих прятал и наши головы под топор подводил, не думал, а как жениться на девке, так уже и не знаешь ее! Теперь понял, чего ты учудил?

– Понял, – просипел Акинфий.

– С тобой все понятно, а теперь с тобой, Машка, разберемся, – заявил я, грозно взглянув на перепуганную до смерти девчонку. – У тебя есть куда податься?

– Нет у меня никого. Мать в прошлом годе померла. Братец Димитрий летом ушел из дому куда глаза глядят и сгинул. Отец родный хотел меня на позор продавать, а когда я отказалась, побил и купцам продал. Некуда мне идти, не выгоняйте меня, Христом Богом молю! – заскулила Машка побитой собачонкой, размазывая по грязным щекам текущие из глаз слезы.

Александр Томилин много чего в жизни повидал и сам горя нахлебался, – мама не горюй, но вид стоящего на последней грани забитого существа рвал душу на куски, поэтому я обреченно вздохнул и сказал:

– Оставайся, но с одним условием. Подол перед моими воями не задирать, а если кто полезет, то сразу докладывать мне! Промолчишь, – все одно узнаю и вышвырну на улицу, как сучку шелудивую! Я лично любителя бабских прелестей оскоплю, чтоб другим неповадно было! У нас все равны, и если я тебя взял в дружину, то ты такая же, как и они. Поняла?

– Поняла, Александр Данилович! Все исполню, как вы прикажете! – бросилась мне в ноги уже простившаяся с жизнью Машка.

– Расстрига, договорись с хозяевами о бане. Лично проследи, чтобы Акинфий Машку переодел за свой счет и отмыл, смотреть на эту оборванку не могу. Пусть братец сестру в порядок приводит! Ее вшивое рванье сжечь, чтобы заразу не разносила. На все про все даю полтора часа времени, и по коням. Время пошло! – приказал я своему заместителю и отправился завтракать.

Мой приказ был выполнен в точности и досрочно. Конечно, Акинфий в одиночку бы не справился, поэтому ему помогала вся дружина. Уже через час Машка стала похожа на человека. Разумеется, Золушка не стала принцессой, но теперь она была одета пусть и в поношенные, но добротные вещи. После бани и переодевания девушка резко преобразилась, и в моей голове сразу всплыл образ Аленушки с картины Васнецова, где убитая горем сирота сидит на камне у пруда, в котором утоп ее братец Иванушка. Нервы у меня не железные, так что я не стал ничего говорить, а просто отдал приказ отправляться в путь.

До Новгорода оставалось всего два дневных перехода, которые неожиданно растянулись на четверо суток, потому что резко потеплело и началась весенняя распутица. Несмотря на прилагаемые титанические усилия, нам так и не удалось добраться до конечной цели нашего путешествия, и мы, совсем выбившись из сил, вынуждены были остановиться в деревеньке Лужки, от которой до Новгорода всего-то верст десять. Оттепель затянулась почти на неделю, и дороги стали совсем непролазными, поэтому нам волей-неволей пришлось дожидаться, когда подсохнет грязь.

Весенняя распутица и задушевные беседы с влачившим жалкое существование хозяином подворья, на котором мы остановились, быстро развеяли мои иллюзии о радужных перспективах новгородской жизни. Как оказалось, весенняя голодуха была обычным делом на Руси того времени, и за дефицитные продукты, а также за сено для лошадей с нас драли три шкуры. За время вынужденной остановки я плотно пообщался с местным населением и выяснил, что наших финансов явно не хватит, чтобы обосноваться в Новгороде. До лета, конечно, мы проживем, но потом начнутся серьезные финансовые проблемы. Жизнь в столице северо-запада Руси была по карману только зажиточным гражданам города, богатым гостям и немцам, скупавшим в Новгороде пушнину. Пришлую лимиту в Новгороде не жаловали, и приезжие гастарбайтеры перебивались с хлеба на воду, выживая только за счет поденного заработка или продаваясь в закупы к зажиточным новгородцам.

Из-за наступившей распутицы торговый сезон в Новгороде еще не начался, и хорошую цену за наши боевые трофеи выручить было нереально. Настоящей обузой стали лошади, которых проще было пустить на колбасу, нежели с прибылью продать из-за весенней бескормицы. На наше счастье, к концу недели снова ударили морозы, и мы наконец вырвались из грязевого плена. Дорога до городских ворот заняла около трех часов, однако в этот день попасть в Новгород нам так и не удалось. Оказалось, что за въезд в город с обозом нужно заплатить внушительную пошлину с каждых саней, а также торговый налог за товар.

Конечно, за новгородской крепостной стеной можно было устроиться с большим комфортом, чем в пригороде, но если позволять себе бессмысленные траты, то мы вскоре останемся вообще без штанов. Поэтому нам пришлось забыть про обеды в городских трактирах и развернуть оглобли в обратную сторону, чтобы найти себе пристанище по карману. После двухчасовых блужданий по закоулкам новгородских предместий мы остановились на каком-то зачуханном постоялом дворе, однако даже в этой трущобе цены за постой кусались.

На следующее утро, оставив на хозяйстве Расстригу, я в сопровождении Павла Сироты снова отправился в Новгород, чтобы осмотреться в городе. На этот раз мы беспрепятственно миновали городские ворота и, наняв в провожатые мальчишку, крутившегося поблизости, пошли разыскивать усадьбу Еремея Ушкуйника. Увы, но и здесь нас поджидала неудача. Здоровенный детина, охранявший ворота в купеческую усадьбу, сказал мне, что обоз Еремея еще не прибыл в Новгород, а если судить по погоде и наступившей распутице, то раньше середины мая ждать его приезда не стоит.

Видимо, изменчивая фортуна на этот раз повернулась ко мне задом, и теперь нам придется рассчитывать только на собственные силы. В принципе сложившаяся ситуация меня не особо удивила, так как встреча с Еремеем Ушкуйником была лишь случайностью, поэтому я не стал расстраиваться, а решил заняться делом. Обзорная экскурсия по городу заняла почти весь световой день и дала обильную пищу для размышлений, а также помогла сориентироваться на местности.

Господин Великий Новгород раскинулся на трех больших островах, образовавшихся на слиянии рек Волхова, Гзени и Тарасовца. Русло Волхова разделяло город на Софийскую и Торговую стороны, а одна из проток Тарасовца отрезала Плотницкий конец от Славенского и собственно Торга.

Новгород производил впечатление весьма ухоженного поселения с продвинутой инфраструктурой. Все центральные улицы оказались замощены деревянными плахами, а вдоль высоких заборов были проложены деревянные тротуары, под которыми проходили канавы для слива дождевой воды и канализационных стоков. Практически на всех перекрестках стояли срубы общественных колодцев с навесами от дождя и скамейками для прохожих. Центральные улицы пестрели разноцветными вывесками лавок, трактиров и постоялых дворов, а на скамейках в переулках можно было увидеть компании местных кумушек, перемывающих кости прохожим и соседям. Все городские здания поддерживались в исправном состоянии, и я нигде не заметил откровенных развалюх с провалившимися крышами или проломленными заборами. Несмотря на весеннюю распутицу, грязи на улицах практически не было, и по Новгороду можно было ходить, не рискуя утонуть в какой-нибудь луже.

Каждый из городских районов опоясывала могучая каменная стена, по сравнению с которой стены Московского Кремля казались деревенским плетнем. Русские города в ту эпоху были сплошь деревянными, но на новгородских улицах часто встречались каменные строения, все храмы, кремль, Никольский и Павлов монастыри были выстроены исключительно из камня и кирпича, а купола церквей сияли позолотой.

Коренные жители Новгорода явно не бедствовали и на фоне обитателей пригорода выглядели зажиточно. Новгородцы одевались нарядно и разнообразно, даже люди среднего достатка не экономили на одежде, и мне ни разу не попался новгородец в лаптях или онучах. Сапоги, считавшиеся роскошью на Москве, были повседневной обувью простого новгородца. На улицах города часто встречались иностранцы, которые отличались от местных жителей своей одеждой, но новгородцы также отдавали дань европейской моде. Можно было встретить прохожего в шубе, сапогах и кафтане, а следом за ним мог идти бородатый новгородец в европейской одежде и башмаках. Откровенных оборванцев на улицах Новгорода я не встречал, даже нищие у храмов выглядели сытыми и ухоженными.

За время путешествия из Вереи в Новгород я убедился, что по меркам двадцать первого века Древняя Русь фактически пустыня. Деревня из двух десятков домов уже крупный населенный пункт, а город в полторы тысячи жителей – настоящий областной центр. Поэтому Новгород считался одним из крупнейших городов не только Руси, но и Европы, хотя, по моим прикидкам, за новгородскими крепостными стенами жили не больше пятнадцати тысяч человек, а если считать вместе с пригородными слободами, то все население Новгорода не превышало двадцати – двадцати пяти тысяч.

Чтобы не терять времени даром, я расспросил у купцов на Торгу об открытых вакансиях охранников, но никому охрана не требовалась, к тому же у нас отсутствовали рекомендации, без которых со мной даже не стали разговаривать. С преступностью в Новгороде боролась городская стража, патрули которой встречались повсеместно, поэтому днем город был абсолютно безопасным, а по ночам законопослушные граждане сидят по домам.

Отсутствие оплачиваемой работы ставило жирный крест на моих планах, а потому единственным выходом из создавшейся ситуации являлась организация колесного производства. Зима скоро кончится, и тележные колеса станут весьма ходовым товаром, а продукция местных умельцев не могла составить нам конкуренции ни ценой, ни качеством. Однако для создания колесной мастерской требовалось помещение и оборудование. Увы, но мечты и реальность редко пересекаются, поэтому нам пришлось серьезно побегать. Почти неделю мы с Сиротой наматывали круги по предместьям Новгорода в поисках подходящего помещения для мастерской, но найти его никак не удавалось. То арендная плата была слишком высокой, то хозяин помещения не внушал мне доверия, однако наши труды не прошли даром.

Видимо, я окончательно достал местных своими расспросами, и мне в одном из кабаков подсказали обратиться к купцу Афанасию Ключнику, оказавшемуся моим старым знакомым по Верее. Афанасий встретил меня дружелюбно, наверное, вспомнил наши с ним посиделки за кувшином с самогоном. Старый знакомый вошел в наше положение и сдал мне в аренду полуразвалившийся амбар недалеко от пристани на Волхове.

Ключник запросил с нас двадцать процентов прибыли от колесного производства, но поставил условие, что я также буду поставлять ему самогон. Мы ударили по рукам. Так я снова превратился в колесных дел мастера, а заодно и самогонщика.

Однако обольщаться свалившейся на нас удачей было слишком рано, так как договор надо еще выполнить, а чтобы организовать поточное производство колес, требовались время и деньги. В Верее мне нужно было прокормиться одному, поэтому к большим объемам продукции я не стремился, а чтобы прокормить семерых мужиков плюс Машку, необходимо было организовывать полноценные мастерские.

К счастью, Новгород обладал хорошей производственной базой и мастерами, поэтому проще было заказать заготовки под оборудование на стороне и выполнить только финишную обработку наиболее трудоемких деталей. Я намеревался оборудовать колесную мастерскую с размахом, чтобы иметь возможность изготавливать сложные механизмы и оружие, а для этого требовались деньги и еще раз деньги! Однако какова будет прибыль – неизвестно, поэтому срочно требовался побочный заработок.

Чтобы бездумно не проесть тающие с катастрофической скоростью финансы, я вынужден был вернуться к концертной деятельности. С ватагой Садко мы расстались в первый же день нашего приезда в Новгород, но уже через неделю гусляр сам нас нашел на постоялом дворе и предложил взаимовыгодное сотрудничество.

Днем Садко со своим ансамблем выступал на новгородском Торгу, а по вечерам подрабатывал в одном из трактиров рядом с Петровым подворьем, где жили в основном иностранцы. Увы, но конкурентов у скоморохов в городе хватало, и заработки гусляра не радовали, поэтому, вспомнив фурор, произведенный мною в Торжке, он обратился ко мне с предложением о совместных выступлениях. Деваться мне было некуда, но я все-таки загнул пальцы и потребовал треть доходов от совместных выступлений как поэт-песенник, а также пятую часть доходов для Машки, которую я прочил в местные примадонны.

Жизнь научила меня мыслить прагматично, я давно перестал верить в чудеса и свой перенос в пятнадцатый век считал скорее бедой, чем чудом. Поэтому, когда мне удалось обнаружить бриллиант чистой воды в навозной куче, я буквально выпал в осадок! Наша «серая мышка» Маша, которая стирала грязные подштанники моим гвардейцам и варила осточертевшую гороховую кашу, неожиданно оказалась истинным самородком, обладающим редким голосом необычного тембра. Чем-то ее голос напоминал мне юную Пелагею, а ее музыкальному слуху могла позавидовать любая солистка Большого театра. Мария исполняла мою любимую песню Historia De Un Amor с таким душевным надрывом, что мне показалось, будто я слышу знаменитую Анну Габриэль, от которой сам буквально тащился.

Певческий талант открылся у Машки совершенно случайно, еще во время нашего вынужденного заточения перед приездом в Новгород. По вечерам я от скуки бренчал на гитаре и пел вполголоса для своего удовольствия все, что помнил из прошлой жизни. Однажды случайно услышал, как Машка мне подпевает, когда я в очередной раз наигрывал Historia De Un Amor.

Испанские слова девушка коверкала безбожно, но если отстраниться от этого недостатка, то при звуках ее голоса по спине ползли мурашки, настолько убедительно она передавала трагизм песни. Память у Машки оказалась великолепной, поэтому ей легко удалось заучить правильное произношение испанских слов, а русские хиты она запоминала практически с первого раза. Поначалу мы пели дуэтом, но постепенно солировать начала Мария, а я превратился в аккомпаниатора. Когда на постоялом дворе появился Садко со своим предложением, Машку уже вполне можно было выпускать на публику. Мне не хотелось в очередной раз светиться и привлекать внимание к своей персоне, а заработать денег вполне могла и Машка, только требовалось ее правильно пропиарить. Самым простым вариантом было выдать девушку за заезжую иностранку и срубить на ее гастролях хороший куш.

Поначалу Машка наотрез отказалась выступать на публике, но я убедил девушку, что ее лицо никто видеть не будет, так как она будет изображать гишпанку, поющую под мантильей. На этот вариант девушка согласилась, и мы пошли заказывать для нее платье. Я уже неплохо ориентировался в Новгороде, и мы отправились искать нужный товар на Петрово подворье, где располагались лавки ганзейских купцов. Как ни странно, но заморское платье для Машки обошлось нам относительно недорого, наверное, из-за отсутствия большого спроса на этот товар. Конечно, костюм, купленный мною для девушки, только отдаленно походил на испанский, но выглядел довольно симпатично. Однако главной фишкой являлась мантилья из полупрозрачного шелка, которая превращала уроженку Твери в загадочную сеньориту из какой-нибудь Сарагосы.

Прилично сэкономив на сценическом костюме для солистки, я прикупил и для себя заграничный прикид, и мы, нагруженные покупками, вернулись на постоялый двор. Чтобы усилить эффект загадочности, я связал из куриных перьев веер для дамы и постарался обучить ее светским манерам. Конечно, испанка из Машки получилась довольно странная, но я решил, что для сельской местности сойдет и такая.

Подготовка к выступлению проходила по вечерам, так как все светлое время суток было занято строительством мастерской, поэтому я опасался возможного провала. Однако наши финансы таяли со страшной силой, и после пяти репетиций до позднего вечера Машке пришлось выходить на сцену. На последней репетиции присутствовал Садко со своими приятелями, которые заменили комиссию худсовета. Гусляр отреагировал на выступление Марии восторженно и убедил меня, что дальнейшие репетиции – это упущенная выгода и дальше учить Машку – только портить.

Я согласился с доводами гусляра, и 3 апреля наступил день премьеры. Машка от волнения едва не падала в обморок, поэтому гусляру пришлось почти час петь на разогреве, пока я приводил в чувство впавшую в прострацию солистку. С огромным трудом мне наконец удалось успокоить Марию, но перед самым выходом на сцену она снова закатила истерику. На этот раз нервы у меня кончились, и я обложил ее матерком из двадцать первого века, после чего Машка мгновенно пришла в себя и пулей выскочила из гримерки.

Садко со товарищи встретили появление Машки на сцене как явление Богородицы, потому что скоморохи были уже готовы к тому, что публика их побьет, так и не дождавшись выступления заморской дивы. Я уселся с гитарой на скамью рядом с куском парусины, заменяющим занавес, и начал вступительный проигрыш. Выход певицы на сцену мы с гусляром отрепетировали, поэтому Садко не оплошал и медленно отодвинул занавес в сторону, показывая зрителям долгожданную певицу, а затем Машка запела.

Ничего подобного я не слышал даже в продвинутом двадцать первом веке, а для века пятнадцатого выступление Марии стало мистическим событием. Зрители были околдованы ее голосом, поэтому сидели тихо как мыши, но, когда песня закончилась, эмоции перехлестнули через край. К подобной реакции я был готов, и нанятые хозяином заведения здоровенные вышибалы не позволили публике прорваться на сцену. Когда стихли продолжительные овации, Машка спела несколько хитов по-русски со специально отрепетированным акцентом, а затем начала петь на бис, разумеется, за отдельную плату. После полуночи нам с трудом удалось закончить представление и выскользнуть из зала через черный ход, захватив с собою выручку за концерт.

Ночевать мы остались в соседней с трактиром гостиной избе, и только утром концертная бригада вернулась на постоялый двор. Здесь мы в узком кругу поздравили Марию с грандиозным успехом и занялись подсчетом наших доходов. Разложив гору серебра по кучкам, я выяснил, что сборы за вычетом накладных расходов составили почти три гривны, что для единственного концерта просто сумасшедшие деньги!

После дележа выручки Садко сказал, что завтрашний концерт принесет намного больше прибыли, но я остудил его пыл, заявив, что Мария будет выступать не чаще двух раз в неделю, чтобы не опускать планку и иметь возможность обновить свой репертуар. Гусляр начал брызгать на меня слюной, но я поднес к его носу кулак, и Садко согласился с моими доводами.

Для шоу-бизнеса Русь пятнадцатого века непаханое поле, поэтому имелась реальная возможность значительно повысить сборы с каждого выступления, не превращая концерты Марии в дешевый балаган. Про билеты на концерт здесь даже не слышали, так что у меня появилась возможность определить реальную стоимость нашего шоу. Я наштамповал разогретым дирхемом[22]22
  Дирхем – арабская монета, широко использовавшаяся в торговых операциях Древней Руси и мусульманского Востока.


[Закрыть] на кусках тонкой кожи пятьдесят входных билетов, которые приказал Садко с его бандой продать на аукционе среди наиболее богатой публики. Гусляр не сразу понял, что от него требуется, но когда разобрался в нюансах, то принял мое предложение на ура.

Концерт был назначен на ближайшее воскресенье, и Садко со своими подручными ухитрился распродать все билеты по цене вдвое выше заявленной. Теперь все зависело только от нас с Марией.

Чтобы не ударить в грязь лицом перед обеспеченной публикой, мне пришлось срочно обучать Марию поведению на сцене, так как она во время первого концерта стояла столбом, словно парализованная, а о своем веере вообще забыла. Однако девушка быстро схватывала, что от нее требуется, и всего за три репетиции научилась вести себя на публике непринужденно. Три заученные позы и несколько театральных жестов сделали из русской девчонки из Твери настоящую актрису, но сценический образ испанки требовал срочной доработки, ибо фактура Марии диссонировала с внутренним содержанием.

С таким положением можно было смириться, если бы имелась гарантия Машкиного инкогнито, но заинтригованная публика обязательно захочет заглянуть под мантилью актрисы. Сыграть на этом любопытстве и устроить прибыльный аукцион под лозунгом «Гюльчатай, открой личико» сам бог велел, но, увидев скрывавшуюся под мантильей деревенскую девчонку, публика наверняка посчитает себя обманутой, и наши доходы неизбежно упадут. Это еще полбеды, но за обман нам могли и по шее накостылять, поэтому требовалось представить товар лицом.

Прикинув возможные варианты, я надумал сделать из Марии настоящую испанку, воспользовавшись макияжем из будущего, для чего прикупить на Торгу у купцов с Востока образцы местной косметики.

Увы, но мой поход на Торг не принес особых результатов. Выбор оказался весьма бедным, и мне удалось приобрести только флакончик какого-то ароматического масла, хну и сурьму для бровей, а также немного толченого мела вместо пудры.

Однако на безрыбье и рак рыба, поэтому я решил воспользоваться собственными познаниями в этих вопросах. На зоне моим соседом по шконке был цыган, который сел на три года за торговлю поддельной косметикой. От него я узнал, как цыгане делают самопальную тушь и помаду, которую потом продают на рынках под марками известных косметических фирм, предварительно расфасовав эту гадость в ворованные со складов косметических фабрик тубы и тюбики. В то время я до икоты смеялся над лохушками, которые покупали эти опасные для здоровья подделки, но сейчас в голове всплыли именно эти воспоминания.

Для самопальной губной помады, изготовленной по цыганскому рецепту, требовался воск, свиной жир, любое растительное масло и свекольный сок в качестве красителя. Чтобы подделать тушь для ресниц известной французской фирмы, хватало всего лишь спирта, сажи и растительного масла. Проблем с исходными ингредиентами у меня не было, поэтому сварганить губную помаду, тушь для ресниц и пудру оказалось довольно просто. Машка была отправлена в баню с приказом отмыться до скрипа и покрасить свои пегие волосы хной.

Увы, но поговорка «Заставь дурака Богу молиться, он себе лоб разобьет», подтвердилась во всей красе. Машка переборщила с краской, и я увидел перед собой не испанку, а какое-то чудо в перьях с рыжими волосами. Увы, но концерт должен был состояться уже завтра, и исправить положение было невозможно, а потому я заставил зареванную Машку намотать волосы на эрзац-бигуди и отправил спать.

Примадонна до полуночи страдала по поводу своей внешности и поэтому проснулась довольно поздно. После умывания и легкого завтрака я, проклиная судьбу, занялся нанесением боевой раскраски на лицо рыжей фотомодели, на которую нельзя было смотреть без слез. Однако деваться уже было некуда, и я приступил к работе в надежде, что сделать Марию еще страшнее просто невозможно.

Как ни странно, но макияж двадцать первого века успешно справился со своей задачей, и мордочка драной рыжей кошки постепенно превратилась в достойное лицо с обложки журнала средней руки, рекламирующего косметику. Ну а когда с волос девушки были сняты бигуди и ее рыжие локоны рассыпались по плечам, то я невольно ахнул от увиденного зрелища.

Чтобы не потерять вдохновения, я продолжил работу визажиста в максимально возможном темпе, и уже через полчаса передо мной стояла настоящая фея, облик которой можно было описать только одной фразой – «Полный пипец!!!» Подчеркнув образ неземного существа гарнитуром из трофейных сережек и ожерелья, я покрыл голову примадонны мантильей и вышел из комнаты, в которой наряжал нашу красавицу.

Пока я занимался с Марией, из Новгорода вернулся Садко со своей бандой и ждал, когда я освобожусь.

– Командир, ну сколько можно копаться! Нас поубивают, если мы опоздаем! Народ собрался и ждет, скоро обедня закончится, и в трактире двери вынесут, – возмущенно затараторил расстроенный гусляр.

– Садко, не кипятись! Все уже готово. Я сейчас приведу нашу красоту несказанную, и вы сами оцените наши труды! – ответил я с улыбкой.

– Да что я, Машки не видел, что ли? В трактире на нее посмотрим, а сейчас идти нужно! – заскулил гусляр.

Однако я был непреклонен и заставил присутствующих дать оценку новому облику Марии Испанской, так как я человек из другой эпохи, и если Машка понравилась мне, то далеко не факт, что она понравится зрителям пятнадцатого века. Но волновался я зря. После того как Мария вышла на всеобщее обозрение и откинула с лица мантилью, по комнате разнесся дружный восхищенный вздох, а Садко, невольно попятившись, едва не сел мимо лавки.