Текст книги "Уйти, чтобы не вернуться"

– Я рад за тебя, Еремей. Как говорил Господь – ищите и обрящете, вот и ты за труды свои получил воздаяние.

– Друже, без твоей помощи мои кости давно бы уже раки на дне Москвы-реки догрызали, поэтому долг у меня к тебе неоплатный. Теперь ты мне за брата, а казна моя для тебя всегда открыта! Только скажи, сколько серебра нужно, отдам не задумываясь! – распалился купец.

– Еремей, спасибо за слова лестные, только не будем серебро с дружбой мешать. Сейчас дела у меня идут неплохо, ну а если понадобится, то к тебе первому за помощью обращусь. Договорились?

– Как знал, что ты откажешься! Псковичи баяли, что все Томилины горды без меры, будто не рода купеческого, а князья родовитые. Ладно, оставим в стороне разговор досужий, а поговорим о деле важном. Ты знаешь, что тебя людишки из Разбойной избы князя московского днем с огнем ищут?

– Нет. Впрочем, был на меня навет облыжный, но не думаю, чтобы князь Иван по мне лично соскучился.

– Князь Иван Третий об Алексашке Томилине, может, и не ведает, но Степан Бородатый – думный дьяк, разбойными делами у Ивана ведающий, очень хочет с тобой познакомиться! В Волочек за тобой целая ватага его людей из Москвы тайно прискакала. Подсылы московские землю носом роют, тебя разыскивают. Один из моих знакомцев признал среди московских подсылов Кузьму Татарина. Этот душегуб у Степана Бородатого заместо пса цепного, его людишки о тебе расспрашивали. Я, чтобы беду от тебя отвести, эту шайку в Тверь спровадил, пустив слух, что ты со своей дружиной туда подался, но это только выигрыш времени. К середине июня нужно ждать гостей незваных в Новгороде, так что тебе лучше до поры съехать из города. Ты помнишь, что я тебе предлагал вместе с моим братом в Любек отплыть? Немцы должны к середине второй седмицы июня свой товар распродать и отплыть с караваном в Ганзу. Брат две наши ладьи с тем караваном в Любек поведет, а вы вместе с ними охраной пойдете. За свое хозяйство не беспокойся, Жигарь купец справный, не разорит, да и я пригляжу что да как. Ты согласен?

– Согласен, – коротко ответил я.

– Вот и ладно. А пока вы в Ганзе будете, я с московскими подсылами здесь разберусь. Новгородцы Степану Бородатому убийство князя Дмитрия Юрьевича Шемяки не простили, так что жарко Татарину в Новгороде будет! Ну а теперь пойдем пировать, нас в трапезной, наверное, уже заждались, негоже людей заставлять долго ждать, – закончил разговор Еремей, и мы отправились праздновать.

Я первый раз присутствовал на настоящем пире, описываемом в русских летописях, поэтому для меня здесь все было в новинку. Да, любили и умели гулять наши предки, а пир на Древней Руси не чета тусовкам двадцать первого века. Здесь я впервые в жизни увидел на праздничном столе целиком запеченного быка и двухметрового осетра, а гусей, кур, солений и варений на столе было без счета. За хозяйским столом сидело «всего» два десятка гостей, так как на пир были приглашены лишь властная верхушка Славенского конца города, а также чиновники из городской администрации. Правда, за столами для менее родовитых гостей, старшей дружины и приказчиков расселись еще человек сорок, но это считалось недостойным внимания, так как было делом обыденным. Поскольку пир был малым и семейным, новгородский посадник и тысяцкий отказались от приглашения, сославшись на государственные дела, однако прислали своих представителей. Если такое грандиозное мероприятие считается малым пиром, то какой же большой? Еремей усадил меня на почетное место по правую от себя руку, произнес здравицу во славу своих гостей, и начался пир.

Поначалу я вел себя скованно, так как боялся нарушить правила заведенного этикета, но скоро выяснилось, что нравы за столом весьма демократичные, а после очередного кубка вина, запитого хмельной медовухой, я подобрел и окончательно расслабился. К моему удивлению, хозяин колесной мастерской Алексашка стал уже довольно известной личностью в купеческой среде, и имелось много желающих выпить со мной на брудершафт, чтобы завязать дружеские отношения. Колеса, щиты, а особенно стрелы прочно заняли верхние строчки в графе «красного товара», который мне предлагали поставлять даже на экспорт. Я благоразумно открестился от всех заманчивых предложений и вежливо отправил своих собутыльников к моему приказчику Михаилу Жигарю. Коммерческие предложения сразу иссякли, так как деловую хватку псковского купца в Новгороде хорошо знали, и началась обычная русская пьянка с песнями и плясками.

Поддатых гостей развлекал местный хор имени Пятницкого, состоящий из десятка дворовых девок, пятеро скоморохов с ручным медведем и два гусляра, которые по традиции затянули занудную былину про осточертевшего князя Ингваря. Меня снова перекосило, словно от зубной боли, и я накатил очередной кубок вина, чтобы хоть как-то унять раздражение. Неожиданно из-за стола поднялся хозяин праздника Еремей и запустил в гусляров недоеденным свиным мослом и громко крикнул:

– Хватит выть на луну, как волки зимой! Вас позвали гостей веселить, а вы скулите, аж зубы сводит! Кузьма, заплати им половину обещанного и гони взашей. – Затем Еремей, покачиваясь на нетвердых ногах, подошел ко мне и попросил: – Спой, Александр, порадуй душу! Я после твоих песен никого больше слушать не могу!

– Я бы с радостью, но тати украли у меня гитару, так что играть не на чем. Извини, друг! – попытался отказаться я.

– Это не вопрос! Сейчас все будет! Марфа, неси подарок гостю дорогому, который я в горнице оставил, да смотри, не повреди вещь заморскую, это тебе не ухватом ворочать! – приказал Еремей стоящей неподалеку женщине, видимо ключнице, и та через минуту принесла в трапезную настоящую испанскую гитару удивительной работы.

Я под одобрительные крики гостей взял в руки это истинное произведение искусства неизвестного мастера и провел рукой по струнам. Звук оказался сочным и насыщенным, поэтому мою прежнюю самоделку даже сравнить с этим великолепным инструментом мог только человек абсолютно далекий от музыки.

На грифе гитары были натянуты всего пять сдвоенных струн из выделанных бычьих кишок, однако это нисколько не умаляло ее достоинств. Об этой особенности древнего инструмента я знал из прошлой жизни, а настроить гитару под себя для опытного гитариста не составит особого труда. Ну а если кто-то решит поспорить по этому поводу, то для них и существует народная мудрость, гласящая, что плохому танцору даже… мешают. В общем, поговорка всем известна.

После печального опыта, полученного на стезе новгородского шоу-бизнеса, я зарекся устраивать публичные концерты, но, имея в руках такой великолепный подарок, не смог удержаться, к тому же обильные возлияния притупили чувство опасности. Правда, у меня хватило ума не исполнять свой политический хит «Вставай, страна огромная!», и я ограничился только застольным репертуаром, однако даже это выступление произвело настоящий фурор.

Начал я свой концерт песней «Ехал на ярмарку ухарь-купец», потом спел «Выйду на улицу», ну а затем исполнил на бис «Воеводу». Хорошо поддатая публика не сдерживала своих эмоций, а при повторном исполнении двух первых песен народ пустился в пляс. Девушки из хора имени Пятницкого, вместо того чтобы покинуть трапезную после своего выступления, остались на месте и разинув рты слушали мое пение. К этому моменту я уже плохо контролировал себя, а потому ради прекрасных дам спел адаптированный под пятнадцатый век «Сиреневый туман».

От моих песнопений девки впали в ступор, и, похоже, повторилась та же история, виновником которой я невольно стал в Верее. Одна из особо расчувствовавшихся девушек вдруг залилась слезами и выскочила из трапезной как угорелая.

«Видимо, у красавицы тоже имеется друг сердечный, который уехал от нее за тридевять земель, вот и не выдержало девичье сердечко грустных воспоминаний. Хотя девичьи слезы легкие, пусть поплачет, главное, чтобы не побежала на Волхов топиться, как та дура в Верее», – подумал я, купаясь в лучах славы.

Время шло, и поначалу официальное мероприятие постепенно превратилось в разухабистую пьянку. Часть упившихся до умопомрачения гостей слуги унесли на двор проветриться, а вокруг меня собрался сплоченный коллектив из наиболее стойких товарищей, к которому присоединились три самые бойкие девицы из хора. Я рассказывал причесанные под нынешние реалии анекдоты и пел на заказ разные песни из будущего, не особо подгоняя слова под пятнадцатый век.

Дружинники заказывали песни о войне, девушки – конечно, о любви, ну а я не строил из себя поп-звезду на корпоративе и пел в свое удовольствие. Когда запас привычных хитов закончился, я спел для дружинников песню Виталия Аксенова «Эта рота», на ходу подгоняя слова под современные реалии.

 
Эта рота, эта рота – кто послал ее сюда,
кто положил ее под снег?
Эта рота, эта рота не проснется по весне.
Снег растает, по болоту
ручейки сквозь эту роту потекут…
Но не встанет, нет, не встанет,
командиры эту роту никуда не поведут.
 
 
Лежат все двести
глазницами в рассвет,
А им всем вместе – четыре тыщи лет…
 

После окончания песни в трапезной наступила гробовая тишина, и в этой тишине неожиданно раздался голос кончанского сотника Никифора Сторожевского, с которым мы познакомились на пиру:

– А у меня в сорок третьем годе под Рязанью батюшку убили. Воевода рязанский всех воев, что ему роту[29]29
  Рота – клятва.


[Закрыть] давали, под заградительный татарский отряд подвел, а сам сбежал, паскуда. Обе новгородские сотни ушкуйников там на болоте и легли, никто не вернулся. Значит, помнит народ героев, живота не пожалевших за славу новгородскую, даже песни слагает! Александр, ты мне это, слова запиши, будь другом. Память об отце будет, а я по гроб жизни благодарен тебе останусь. Мое слово крепкое!

Вот так неожиданно переплелись в истории сорок третий год двадцатого века и сорок третий год века пятнадцатого. Видимо, на Руси всегда были генералы, которые добывали себе славу и почет кровью простых воинов, а сами предпочитали теплые блиндажи штабов и княжеские пиры, а также славу, украденную у погибших!

После этого происшествия пир как-то сам по себе затих, и народ разошелся спать. Я чувствовал себя довольно странно – голова трезвая, а ноги не идут. Видимо, непривычная для организма смесь сухого вина и медовухи дала неожиданный эффект, а потому в отведенные мне покои меня под руки проводили две девицы, которые до самого конца усидели за столом, слушая мои песни.

Глава 18

Увы, но жизненный опыт учит, что если тебе вечером было ну очень хорошо, то поутру обычно становится ну очень хреново. Так произошло и на этот раз, когда я с трудом продрал глаза и попытался понять, где это я нахожусь. По ощущениям, моя тушка лежала на мягкой перине и явно не на лавке на постоялом дворе. В помещении, где находилось мое лежбище, было довольно темно, поэтому разглядеть что-то мутным после вчерашнего перепоя взглядом оказалось практически невозможно. Самочувствие организма находилось в стадии «головка бо-бо, а денежки тю-тю», к тому же во рту словно кошки нехило повеселились. Однако мне не привыкать к подобным эксцессам, поэтому тело включило автопилот и начало шарить руками вокруг себя в надежде обнаружить лекарство от похмелья.

«Господи, не оставь в бедствии раба своего Алексашку Томилина! Дай опохмелиться!» – безмолвно взывал я к Всевышнему, с трудом поворачиваясь на левый бок.

Господь услышал мои молитвы, но, видимо, не до конца понял полупьяный бред страждущего, потому что рука, искавшая ковш со спасительной брагой, вдруг наткнулась на голую женскую грудь.

«Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд!» – мелькнула в голове старая частушка, и я невольно отшатнулся от неожиданной находки, резко повернувшись на другой бок.

Однако левая рука сразу легла на что-то мягкое и шелковистое, весьма напоминавшее на ощупь другую часть женского организма, производящую неизгладимое впечатление на мужчин. Обнаружив тело второй ночной спутницы, я снова лег на спину и стал себя ощупывать, чтобы понять, все ли у меня осталось на месте после столь бурно проведенной ночи. Как ни странно, но я лежал в нательной рубахе, и в голове сразу возник резонный вопрос: «Как же я дошел до жизни такой, если сплю в одежде между двумя обнаженными дамами?»

К счастью, первый испуг вскоре прошел, так как выяснилось, что я все-таки лежу в кровати без штанов, а потому, скорее всего, успешно исполнил свой мужской долг, раз дамы не сбежали от спящего кавалера.

Постепенно события прошедшего вечера и ночи начали пробиваться из подсознания, и вскоре я в общих чертах восстановил хронологию событий. В принципе ничего из ряда вон выходящего не произошло, и я, кажется, не посрамил честь десантника перед новгородскими дамами, а потому пора было будить своих подруг и выбираться на свет божий.

Это в двадцать первом веке дамы поголовно требуют кофей в постель, а в пятнадцатом веке все происходит намного проще и прозаичнее. Стоило мне растолкать одну из девушек, как она тут же разбудила свою подругу, после чего дамы накинули сарафаны и взяли ситуацию в свои руки. Уже через пару минут ставни на окнах были открыты, и в спальне стало светло. Я сразу признал в девушках вчерашних певиц из хора, которые меня провожали в опочивальню. Наверное, моя перекошенная физиономия ясно указывала на первоочередные потребности организма, поэтом уже вскоре в моих руках оказался ковш с хмельным квасом, а на коленях блюдо с немудрящей закуской из соленых огурцов и квашеной капусты. Пока я похмелялся, дамы пригнали в мои покои четверых холопов с деревянной бадьей, наполненной горячей водой, и пригласили меня мыться. После водных процедур дамы в четыре руки одели меня в вычищенную и отглаженную одежду, а затем проводили к Еремею.

Хозяин усадьбы сидел за столом в малой трапезной и разминался красненьким в компании младшего брата Никифора. Видимо, я лишь ненамного запоздал с визитом, поэтому плавно вписался в разговор за столом. Братья обсуждали планы торговой экспедиции в Любек, и с моим появлением разговор повернул в сторону обсуждения задач по охране и обороне купеческого каравана. Никифор не воспринимал мою дружину, состоящую всего из семи молодых воинов, как серьезную боевую силу и попытался загнать меня под начало своего тезки, кончанского сотника Никифора Сторожевского. Оказалось, что сотник тоже намеревался плыть в Любек на своем личном ушкуе, чтобы совместить службу с выгодной коммерцией по охране каравана ганзейских купцов.

Если быть объективным, то практически любой новгородец по своему менталитету – смесь купца и разбойника с большой дороги, к тому же неизвестно чего больше в новгородцах – купеческого или разбойничьего. Вот и кончанский сотник не чурался торгового бизнеса, который при его властных полномочиях и возможностях обеспечивал неплохой доход. Правда, Никифор Сторожевский не рисковал отправляться в дальние походы, так и доходной должности можно лишиться, но прошвырнуться раз в год по Балтике ему сам бог велел.

Мой жизненный опыт подсказывает, что пить надо поменьше, однако почему-то эта истина приходит в голову только с похмелья. Увы, но пренебрежительное отношение к моей дружине задело меня за живое, хотя следовало бы держать язык за зубами. Ковш зелена вина лег на старые дрожжи, и я решительно отказался вливаться в чужой экипаж, громогласно заявив, что поплыву на собственном корабле и со своей командой. Уже через секунду я понял, что сморозил глупость, но мужчина обязан отвечать за базар, иначе с ним никто не будет иметь дела.

Мои понты не произвели особого впечатления на присутствующих, потому что даже дураку было ясно, что я сделал заявку с бодуна, однако братья возражать не стали. Видимо, хотели посмотреть, как я стану выкручиваться из сложившейся ситуации, чтобы окончательно понять, можно ли со мной иметь дело. Правда, Еремей решил меня поддержать и вызвал одного из своих приказчиков, которому велел выделить для моей дружины любой ушкуй из имеющихся в наличии. Решив вопрос с передачей ушкуя, мы продолжили обсуждение планов экспедиции и согласовали на 7 июня предварительную дату выхода в поход.

После роскошного обеда я распрощался с гостеприимными хозяевами, собрал свою дружину и повел эту не совсем трезвую банду на постоялый двор.

Вот так обычно и бывает – сначала шлепнешь языком с похмелья какую-нибудь глупость, а потом целый месяц вся спина в мыле. В результате своей несдержанности я на следующие двадцать дней практически забыл, что такое сон и нормальный отдых.

Подаренный Еремеем ушкуй мы перегнали в соседнюю корабельную мастерскую уже к полудню следующего дня. К удивлению приказчика Еремея, я выбрал не морской ушкуй, у которого на носу и корме имелись отсеки, закрытые палубой, а речной вариант этого корабля, который палубы не имел и являлся просто большой лодкой. Приказчик наверняка мысленно покрутил пальцем у виска, узнав о моем выборе, но возражать не стал, ибо хозяин барин.

Мой выбор выглядел весьма странно, но был сделан обдуманно, потому что доработать под наши задачи речной ушкуй проще. Я решил не плыть в Любек на стандартном ушкуе, для управления которым требовалась команда из двадцати гребцов, а двинуть технический прогресс к невиданным высотам двадцать первого века. Построить новый корабль за оставшееся до похода время было невозможно, поэтому я надумал соорудить тримаран с парусным вооружением шлюпа по образцу полинезийского. Метровую копию подобного корабля мне доводилось строить в судомодельном кружке, и я даже занял с ним третье место на областном конкурсе судомоделистов.

Хозяин корабельной верфи Василий Плотник, у которого я закупал отходы древесины для производства колес, уже был привычен к моим чудачествам, которые на деле приносили ему неплохую прибыль, поэтому отнесся к заказу со всем вниманием. Василий, несмотря на свой непростой характер, оказался технически подкованным мастером и быстро въехал в смысл моей задумки, хотя и отнесся к ней с большим скепсисом. После уточнения основных нюансов заказа мы ударили по рукам, и я внес треть суммы от стоимости работ для закупки материалов.

Это сейчас народ полдня пьет, полдня похмеляется и только потом начинает работать, а в пятнадцатом веке работа начиналась с рассветом, а заканчивалась с темнотой. Правда, перерыв на обед длится около двух с половиной часов, но таков был распорядок рабочего дня в те годы. Я не стал устраивать революцию в этом вопросе и пахал как проклятый с утра до ночи, изобретая «вундервафлю» по образу и подобию огнемета «шмель». Конечно, за основу был взят основной принцип, который мне был хорошо известен, а воплотить техническую задумку в реалиях пятнадцатого века еще только предстояло.

На этот раз работал не в одиночку, как в Верее, а вместе с творческим коллективом из пятерых наиболее толковых подмастерьев, способных изготовить на токарных станках детали по эскизу с размерами или точную копию по деревянному образцу. Кузнечные работы по металлу в основном выполняли новгородские мастера, а я только дорабатывал заготовки. К счастью, непреодолимых препятствий не возникло, и мне удавалось решать возникавшие проблемы, опираясь на возможности новгородской промышленности.

Это двадцать первый век – век мерчендайзеров (в простонародье грузчиков) с дипломами о высшем образовании, которые трем свиньям щей не разольют, а в пятнадцатом веке народ рукастый и прекрасно знает, за какой конец держать топор или молот. Избу-пятистенку артель из пяти плотников ставит «под ключ» всего за сутки, а отковать три сотни гвоздей для кузнеца плевая работа.

Как ни странно, справился я со сложной технической задачей весьма успешно. Первым делом мы с Сиротой опытным путем определили навеску пороха в разгонном блоке. Выточить три массово-весовых макета гранаты из деревянного полена, повторяющих своими размерами будущую гранату, несложно, и с этой задачей справились мои подмастерья. Пока токари вытачивали по моим эскизам деревянные детали будущих гранат и контейнера гранатомета, я занимался обработкой на токарном станке металлического корпуса разгонного блока, реперов и цанговых заглушек на переднее сопло блока. Памятуя о том, что черный порох горит медленно, мы изготовили ствол пускового контейнера длиной в полтора метра, решив, что отрезать лишнее будет нетрудно.

На изготовление трех комплектов разгонных блоков с начинкой ушла ровно неделя, а затем начались натурные испытания. Как ни странно, но сделанная фактически на коленке «вундервафля» с самого начала исправно работала, а для определения навески пороха в разгонном блоке потребовалось всего три выстрела болванкой по песчаному обрыву на противоположном берегу Волхова.

Разгонные блоки изначально были спроектированы как переснаряжаемые, поэтому после выстрела они вылетали из тыльной части гранатомета, где их ловила рыбачья сеть. Затем отработанный блок остывал, его переснаряжали, и испытания продолжались. Все основные параметры гранатомета удалось определить за два дня натурных испытаний, а затем началось серийное производство боеприпасов.

Чтобы облегчить производство, я решил изготавливать унифицированные боеприпасы, взяв за основу упрощенный вариант шрапнельной гранаты, изобретенный англичанином Шрэпнелом еще в середине девятнадцатого века. Первые варианты гранаты имели донный взрыватель в виде мерной запальной трубки, не требовавшей больших трудозатрат для изготовления. Фамилию Шрэпнел я запомнил случайно, когда спросил у инструктора по подрывному делу, почему перловую кашу называют «шрапнелью». Учил десантуру саперному и подрывному делу пожилой прапор из контрактников по фамилии Нечепорук, который, если верить слухам, мог подорвать железнодорожный мост бутылкой из-под пива, вот он и поведал мне эту историю. Прапор был фанатиком всего взрывающегося, поэтому относился к нашему обучению творчески, именно от него мы узнали многочисленные способы изготовления фугасов на коленке.

После некоторых раздумий я решил изготавливать унифицированный корпус гранаты из фанерной трубы с однослойным бандажом из каленой проволоки, поскольку изготовить металлический корпус намного сложнее. Внутренняя начинка также была целиком деревянной, что на эффективность поражения особо не влияло, так как поражающие элементы были готовыми. Разрывной пороховой заряд в стандартном деревянном корпусе укладывался на дно гранаты, а головная часть шрапнельного стакана гранаты закупоривалась деревянным баллистическим обтекателем. Затем граната покрывалась олифой, сушилась и была готова к употреблению. Правда, срок хранения деревянных боеприпасов был небольшим, но годами хранить гранатометные выстрелы мы не собирались.

Помимо этих упрощений я не стал заморачиваться со сложным дистанционным взрывателем, заменив его обычными пороховыми запальными трубками разной длины, рассчитанными на дистанцию выстрела в 50, 100, 150, 200 и 250 метров. Запальная трубка вставлялась в отверстие в дне гранаты перед самим выстрелом и поджигалась пороховыми газами в момент, когда срабатывало переднее тормозящее сопло разгонного блока.

Шрапнельных гранат мы успели выпустить всего десять штук, это без учета еще четырех, которые были потрачены на натурные испытания.

Шрапнель хороша против пехоты и конницы в чистом поле, но при применении шрапнели по защищенным целям ее эффективность падала в разы. Дом шрапнельной гранатой не взорвешь и корабль шрапнелью не потопишь. Черный порох – взрывчатка слабая, поэтому для уничтожения защищенных целей я планировал применить зажигательные гранаты с самодельным напалмом.

Зажигательная граната практически полностью копировала шрапнельную, только вместо заряда картечи в ее корпус вставлялась медная банка с напалмом. В качестве взрывателя я использовал стандартный патрон от «дефендера», который срабатывал от удара инерционного бойка по терочному капсюлю, устанавливаемому вместо запальной трубки. Когда граната попадала в цель, подпружиненный боек ударял по капсюлю патрона «дефендера», который подрывал основной пороховой заряд, после чего почти три литра напалма поджигали все в радиусе трех метров.

Две ампулы с зажигательной смесью были взорваны нами на испытаниях и сработали как часы, поэтому я решил не тратить попусту дефицитный прямогонный бензин и на этом остановился. Конечно, самодельный напалм значительно уступал настоящему, но для пятнадцатого века даже подобное оружие являлось грозной силой.

До отплытия в Любек нам удалось изготовить всего шесть гранат с зажигательной смесью, на большее количество просто не хватило исходных материалов и времени. Суррогатный напалм, рецепт которого я хорошо помнил еще с Чечни, был изготовлен из смеси мыла, селитры, солярки и бензина. Чеченцы зарабатывали на жизнь и войну, выпаривая бензин и солярку из сырой нефти в «чеченских самоварах», и часто использовали самодельный напалм в зажигательных фугасах.

Бочку с нефтью, мыло и селитру мы с Павлом Сиротой купили на Торгу, после чего он же занялся перегонкой нефти на бензин и солярку, так как являлся в дружине штатным самогонщиком. Для такого дела пришлось пожертвовать самогонным аппаратом, но время поджимало, и мы вынуждены были пойти на такую жертву.

Тактико-технические характеристики «шайтан-трубы» – так называли гранатомет душманы в Афганистане – получились следующими:

– калибр гранаты – 100 мм;

– длина пускового контейнера – 120 см;

– прицел диоптрический, размеченный на дальность выстрела – 50, 100, 150, 200 и 250 м;

– максимальная дальность полета гранаты – 500 м;

– разброс попаданий от цели на дальности – 250 м ± 5 м.

Заряжание гранатомета производил второй номер расчета, по принципу американской «базуки», а диоптрический прицел я скопировал все с того же «шмеля», правда, изготовил его из дерева. Мы намеренно по максимуму использовали в конструкции своей «вундервафли» дерево, наплевав на долговечность. В процессе эксплуатации наверняка вылезет море недостатков, поэтому окончательный вариант проще доделать по ее итогам. Вот когда конструкция «шайтан-трубы» полностью устаканится, можно будет воплотить ее в металле.

Конечно, полученные характеристики нашего гранатомета по сравнению с безоткатными орудиями моего времени далеко не фонтан, но для реалий пятнадцатого века вполне приемлемые данные. Шрапнель применяется по плотному строю или площадям, поэтому разброс в 5 метров от цели на дистанции 200 метров на эффективность поражения особо не влияет. Правда, зажигательной гранатой придется стрелять не дальше чем на 100 метров, чтобы гарантированно попасть в цель размером с ушкуй, а в оконный проем или дверь дома реально попасть только с 50 метров.

Параллельно с производством «шайтан-трубы» строился и наш корабль для похода в Любек. Корабелы работали споро и качественно, поэтому заказанный мной тримаран и его парусное оснащение были готовы уже к концу третьей недели. Посмотреть на спуск на воду этой «Чуды-юды» пришла огромная толпа зрителей, которые были полностью уверены, что мое изобретение сразу пойдет на дно, как только будет спущено на воду. Однако публику ждал жестокий облом – кораблекрушение, посмотреть на которое собрался народ, так и не состоялось.

Навык хождения под парусом у меня имелся, да и не особо это хитрое искусство, потому что в любом турецком отеле даже полного идиота обучают ходить под парусом всего за день, а мой опыт был более значительным.

Глобальных ошибок в конструкции корабля я наделать не мог в принципе, а потому не опасался облажаться и смело отчалил от пристани. «Чуда-юда» меня не разочаровала и при свежем ветре, дувшем поперек русла Волхова, шла довольно ходко. Тримаран хорошо слушался руля и уверенно маневрировал, обходя многочисленные купеческие ушкуи и рыбацкие лодки. По руслу Волхова мы поднялись в озеро Ильмень, где можно не опасаться случайных столкновений с другими судами. На просторах озера было где развернуться, и я оторвался по полной программе, правда, без особого фанатизма.

Несмотря на свежий ветер, волнение на озере практически отсутствовало, и я даже решился поставить спинакер, чтобы оценить мореходные качества тримарана. Под всеми парусами «Чуда-юда» понеслась по озеру, словно моторный катер, чем несказанно меня обрадовала. Корабельные мастера во главе с Василием Плотником, участвовавшие в первом плавании в качестве экипажа, были весьма впечатлены скоростью хода и управляемостью странного корабля. Ни один мореход пятнадцатого века даже не подозревал, что под парусом можно плыть со скоростью скачущей галопом лошади, и если бы корабельщики сами не были на борту, то в подобные рассказы просто не поверили бы.

К полудню мне удалось в основном разобраться с мореходными качествами своего корабля, я решил, что на сегодня хватит приключений, и повернул штурвал в сторону Новгорода. После возвращения из первого плавания корабельщики меня зауважали и стали относиться к высказанному мной мнению с неподдельным пиететом. Этот факт меня обрадовал, потому что поначалу умудренные опытом мастера ехидно посмеивались за моей спиной над идиотскими выдумками пришлого чудака.

Конечно, перехваливать собственные таланты не стоит, так как я не изобрел ничего нового для себя. Парусное оснащение одномачтового шлюпа – одно из простейших среди парусных судов, а управление бегущим такелажем и гик-реем современной яхты я тупо скопировал из своей памяти. Однако парусное оснащение тримарана, выдвижной киль на основном корпусе ушкуя и руль со штурвалом стали настоящим откровением для реалий пятнадцатого века. Конечно, было несколько фишек, которые я применил по собственной инициативе, например, обшивка из фанеры на боковых поплавках и водонепроницаемые перегородки в корпусе ушкуя, но и здесь я не являлся первооткрывателем. Правда, у меня были опасения, что в воде фанера может размокнуть и расслоиться, но мы ее хорошо проолифили и, покрасив масляной краской наподобие свинцового сурика, тщательно просмолили.

По результатам ходовых испытаний «Чуды-юды» не выявилось особых огрехов в конструкции судна, поэтому можно было отправляться в плавание хоть завтра, но купеческий караван задерживался в Новгороде на трое суток дольше намеченного срока. Благодаря этой задержке у меня появилось еще четыре дня на подготовку к плаванию, которые я использовал для углубленного выяснения ходовых качеств тримарана и для тренировки экипажа.

Набирать дополнительную команду для похода я не собирался, так как для управления «Чудой-юдой» много народа не требовалось. Помимо меня и моих гвардейцев в плавание решил отправиться мой приказчик Михаил Жигарь, а также корабельный мастер Василий Плотник и один из его подмастерьев. Как выяснилось, у моего приказчика имелись коммерческие связи в Любеке, поэтому Михаил захотел поучаствовать в походе. Он предложил закупить на паях ходовой товар, которым можно с прибылью расторговаться в Ганзе, и взял на себя все организационные вопросы.