Текст книги "1185 год"

Но поэму уже не уничтожить. Каждый грузин знает наизусть строфы из нее. Зато Руставели можно отдалить, забыть, как, вероятно, и других помощников первых лет борьбы. Теперь Тамара окружена покорными каджами. Они помогают править страной. Они ходят в походы и собирают подати.

Подобное столько раз случалось в истории, что возможность такой перемены вполне допустима.

Лев Толстой и Махатма Ганди вели в молодости достаточно легкомысленный образ жизни. В старости они об этом не любили вспоминать, ибо учили человечество, что такой образ жизни предосудителен. Наполеон, став императором, убрал своих соратников по республиканскому прошлому.

Руставели мог стать напоминанием об ушедших временах, а к новым мог и не приспособиться.

Нам не известны годы жизни Руставели. Но он дожил до старости. В монастыре Святого креста сохранился его портрет. И в 1960 году он был исследован грузинскими учеными. На портрете изображен белобородый старец. Надпись под портретом сообщает, что на деньги Руставели монастырь был отремонтирован и расписан фресками. К началу XIII века относится поминальная запись о Руставели, также найденная в монастыре. Портрет мог быть сделан с натуры, мог быть исполнен уже после смерти поэта. В любом случае он куда более достоверен, чем те красавцы, которых принято изображать на титульных листах различных изданий «Витязя в тигровой шкуре». У Руставели большие глаза, густые черные печальные брови, длинный нос и окладистая белая борода. Одежда светская, одежда богатого человека.

Можно предположить, что Руставели оказался не у дел и к старости уехал в Иерусалим, где, совершив богоугодные дела, скончался. Прошло много лет с тех пор, как он, молодой и дерзкий, писал «Витязя».

Фреска и поминальная запись указывают на то, что он умер в начале XIII века. Значит, поэт был ровесником царицы. Или немного старше ее.

С уходом со сцены бунтарей и молодых спутников царской юности в Грузии восторжествовали знатные роды, царицу окружили седые епископы и умудренные опытом полководцы, которые постепенно забыли, что когда-то ставили под сомнение законность ее прав на престол. Появилась нужда в авторах од и песнопений, в создателях летописей, где Тамара искони безгрешна. Появилась нужда в редакторах, которые вымарывали из истории сомнительные пассажи. Желавших выполнить столь благородный исторический долг было достаточно.

Поэма Руставели стала частью народной памяти. Ее нельзя было отредактировать. Хотя и старались, выкидывая при переписке строфы и заменяя их другими. Но существовало столько списков, что за всеми не уследишь.

Свободный мир поэмы возмущал ревнителей нравственности еще долгие века. Первое печатное издание «Витязя» – в 1714 году – было отдано на сожжение по приказу грузинской церкви.

В поэме есть Нестан-Дареджан, мудрая, отважная, молодая, страстная и порой жестокая. И есть кипучий мир царицы Тамары. Есть верные друзья и злобные враги.

Руставели был вычеркнут из истории, но навечно остался в литературе.

Читателю, как и автору книги, хочется увидеть людей, о которых идет речь. Описания оставляют чувство неудовлетворенности, потому что воображение неизбежно лепит образ героя, но ему некуда обратиться за подтверждением.

Отыскать портреты всех действующих лиц невозможно. Некоторые из них попросту не сохранились. Другие можно отыскать, но, насколько они схожи с оригиналами, можно лишь догадываться, причем не в пользу изображений. Ведь зачастую, особенно в восточном искусстве, изображается не человек, а представление о человеке.

Если рассмотреть эту проблему, двигаясь с караваном с Востока к Западу, то окажется (это схема, и она грешит упрощением), что в Юго-Восточной Азии портреты земных персонажей порой встречаются, но весьма редко. Джаяварман в Ангкоре – исключение, ибо он таким образом старался оставить о себе память в веках. Так что с Джаяварманом мы «знакомы в лицо». В Пагане, а также в других странах Юго-Восточной Азии живых людей практически не изображали. Известен лишь случай в конце XI века, когда в храме Ананда у ног гигантского будды были поставлены две коленопреклоненные статуи – царя Чанзитты и монаха Шина Арахана. Судя по всему, эти статуи похожи на оригиналы, ибо лица их вылеплены вне канонов.

В Японии и Китае существует древняя традиция – как во фресковой живописи, так и в изображениях на бумаге. Но существование традиции не означает, что до нас дошли портреты наших героев. Впрочем, все, что касается эпопеи – войны родов Тайра и Минамото, часто описывалось и иллюстрировалось в японской исторической литературе. Японцы, как и китайцы, – нации пишущие, с древних пор они оставили нам массу романов, записок и исторических хроник, которые было принято иллюстрировать. Однако иллюстрации далеко не всегда, а вернее, практически никогда не соответствовали оригиналам. Первоначальные рисунки давным-давно пропали, и первоначальные представления о красоте и уродстве персонажей также кардинально изменились.

Что касается чжурчжэньских вождей, то об их портретах мне ничего не известно, хотя изображения самих чжурчжэней и киданей существуют.

Зато портрет Чингисхана считается достоверным – автор его был современником великого полководца.

Как только мы вступаем в пределы Центральной Азии и Ближнего Востока, обнаруживается, что исламский мир, признавая порой миниатюру, вплоть до XIX века не воспринимал ее как средство отображения действительности. Мы знаем подобную же эволюцию иконы в России и Византии – икона обращается к земной личности лишь в период упадка, когда появляется светский портрет. И тогда икона делает попытку соревноваться с ним. Вне этого соревнования икона изображает не людей, а определенные символы.

Исламский мир оставил крайне мало портретов из эпохи Средневековья. Так что, к сожалению, в этой части моего повествования зияет лакуна: какими были правители сельджуков, вожди исмаилитов, багдадские халифы, как правило, неизвестно.

Можно было бы ожидать, что христианский мир Византии и Закавказья, в отличие от мира ислама, подарит нам портреты властителей. Но все не так просто. В Византии существовали мозаики и фрески с изображением некоторых императоров. Однако далеко не всех. К тому же при насильственной перемене власти фрески безжалостно уничтожались. А вот скульптуру – вершину портретного творчества Римской империи – ортодоксальная церковь изгнала из храмов и из жизни. Так что и в Византии далеко не все герои книги знакомы нам в лицо.

Несколько лучше обстояло дело в Грузии.

В Грузии была развита фресковая живопись. Она еще строга, статична, она не оторвалась от византийской традиции. И все же есть основания полагать, что в Грузии изображение конкретного человека было общепринято. А так как, несмотря на множество бед и разрушений, терзавших Грузию, относительно добрый климат и уединенность храмов способствовали сохранению живописи, то некоторые из портретов дошли до нас, а современные методы их исследования позволяют увидеть наших героев если и не такими точно, какими они были в жизни, то, во всяком случае, такими, какими их представляли себе современники.

Изображений царицы Тамары сохранилось по крайней мере четыре (имеются в виду прижизненные изображения).

Первая фреска находится в храме пещерного монастыря Вардзии, на юге страны. Там, в глубине горы, можно увидеть фигуры Георгия и его дочери Тамары. Тамара уже взрослая – значит, фреска относится к последним годам жизни Георгия. В то же время она без платка, который проходит у замужней женщины под подбородком – следовательно, можно предположить, что фреска написана до смерти царя. Будем считать, что в начале 80-х годов.

Круглолицая, со сросшимися бровями, узкоглазая Тамара кажется воплощением персидской красоты – это никак не грузинское лицо. Так как фреска в Вардзии сохранилась лучше прочих и была широко известна, то в грузинской иконографии именно это изображение царицы Тамары считалось эталоном.

В наши дни среди грузинских историков и реставраторов возникли закономерные сомнения, насколько лик царицы соответствует тому, который изобразил на фреске художник. Сотрудники Государственного музея искусств Грузии внимательно исследовали фреску и пришли к выводу, что портрет неоднократно подновлялся с различной степенью умения. Последняя расчистка фрески производилась реставраторами в 30-е годы ХХ века, и в ходе ее была снята копоть, а обнаружившиеся утраты, куски осыпавшейся штукатурки были скреплены воском и затонированы.

Портрет сфотографировали в ультрафиолетовых лучах, и обнаружилось, что под слоем позднейших подчисток и исправлений находится иное лицо. Пожалуй, наибольшая разница была в глазах, преобразивших лицо – вырвавших его из гаремной тупости к мысли и неординарному характеру.

Для проверки своих предположений грузинские исследователи перенесли свое оборудование в Бетанийский храм.

Судьба этой фрески иная, нежели первой. Бетанийский храм был разрушен и забыт. Горный лес покрыл развалины. Раскрытие храма и возвращение к искусству его многочисленных фресок связано с именем князя Г. Гагарина, который, будучи вице-президентом Академии художеств, путешествовал по Грузии. Отыскав храм, он приказал его расчистить и защитить открытые свету и дождям фрески – храму были возвращены перекрытия.

Среди фресок в храме есть изображение Тамары и ее сына Георгия Лаши, уже взрослого. Известно, что родился он в 1192 году, а царем стал не раньше, чем в 1207 году. То есть бетанийский портрет написан незадолго до смерти Тамары. Так как умерла она относительно молодой женщиной (по нашим меркам), то нечего удивляться тому, что лицо ее на фреске столь же молодо, вернее, лишено возраста, как и на фреске в Вардзии. Однако платок, которым охвачено ее лицо, проходит под подбородком, указывая на то, что перед нами матрона, замужняя женщина.

В отличие от вардзийского портрета, Тамара в Бетани была фактически скрыта от глаз благочестивых паломников, и потому фреску не подновляли до тех пор, пока за дело не взялись молодцы князя Гагарина.

Как выяснилось при ультрафиолетовом анализе, реставраторы прошлого века столкнулись с тем, что штукатурка была повреждена и осыпалась. Так что они, подкрашивая фреску, следовали сохранившимся линиям первоначального портрета, и Тамара, которую вы можете увидеть в храме Бетани сегодня, больше похожа на женщину, обнаруженную под слоем записи в Вардзии, чем на современный вариант вардзийской фрески.

Ультрафиолетовые лучи показали, что в начале XIII века лицо Тамары было куда мягче и выразительней, но и в нем можно угадать сходство с первоначальной фреской в Вардзии. На них запечатлена одна и та же женщина.

Так что с определенной долей вероятности можно утверждать, что облик Тамары нам известен. По крайней мере, мы знаем, какой ее видели современники.

Что же касается самого Руставели, то сомнений в его облике куда больше. Казалось бы, художник, писавший его, не был столь жестоко скован канонами, как живописец царицы. Но в случае с Тамарой мы имеем безусловное подтверждение тому, что это именно Тамара, как в подписи под фреской, так и в самом царском наряде.

Считали ли грузины в начале XIII века, что Шота Руставели достоин быть запечатленным на фреске рядом с царями и князьями?

Иерусалимский портрет, изображающий старого монаха, невыразителен и малодоказателен.

Казалось бы, шансов увидеть Шота Руставели таким, как его видели современники, не осталось. Но положение изменилось после находок в Гелатском монастыре возле города Кутаиси.

Среди плохо сохранившихся и почти невидных фресок этого монастыря еще в начале 50-х годов был определен портрет грузинского царя Давида Навина, царствовавшего во второй половине XIII века. Заслуга в открытии фрески и определении царя принадлежит искусствоведу Р. Меписашвили, которая добилась того, что была расчищена стена церкви рядом с Давидом, черная от копоти и времени. Под черным слоем обнаружилось еле видное изображение немолодого монаха. Две фигуры – царя и монаха – стоят в полный рост, глядя друг на друга, они одного размера, и обе изображены в молитвенных позах. Меписашвили предположила, а остальные историки согласились, что фрески изображают одного и того же человека – Давида Навина. Только та, на которой мы видим царя, – это Давид в молодости, а монах – это Навин в старости, когда он перед смертью ушел в монастырь.

Уже в наши годы те же специалисты, что исследовали портреты Тамары, – А. Цамцишвили и И. Гильгендорф задались вопросом: а есть ли вообще основания считать монаха старым Давидом? Ведь если последние пять лет своего официального правления Давид провел в монастыре, он должен был оставить престол сыну. Но известно из летописей, что его сыновья взошли на престол в 1293 году, лишь после смерти отца.

Меписашвили прочла надпись у фигуры монаха, как «Царь Давид, сын Русудан». Но это нелогично: если на фреске изображен монах, то он никак не может именоваться царем. Там должно стоять имя монаха, которое он принял в монашестве.

Применив, как и в случае с фресками царицы Тамары, ультрафиолетовые лучи, а также рентгеновское исследование, искусствоведы увидели, что надпись с именем царя исчезла – как позднее наслоение, но зато обнаружилась другая надпись, которую можно прочесть как «златокузнец», а можно как «Руставели», благо эти слова близки по написанию. Таким образом, нашла свое подтверждение теория некоторых грузинских историков о том, что Руставели – это не фамилия поэта, а его прозвище Златокузнец, отражающее преклонение современников перед мастерством поэта.

Фреска в Кутаиси дала основание исследователям утверждать, что Шота Руставели, изображенный на ней, выступает как бы в роли духовного наставника царя Давида Навина.

Выводы эти можно оспорить, и они не были приняты единодушно коллегами исследователей. Вызывает сомнение и то, что они отыскали рядом с фреской буквы, обозначающее слово «Шота». Но художница Л. Копалиани, как бы проявив почти невидную живопись, восстановила портрет в его первоначальном виде.

Лицо этого монаха далеко от смирения. Хотя он и не похож ничем на стоящего рядом царя, по осанке, взгляду, гордости черт он скорее относится к царскому роду, нежели к армии смиренных иноков.

А раз уж мы не знаем иных полностью достоверных портретов великого грузинского поэта, то можно согласиться с тем, чтобы считать его изображением кутаисскую фреску. И согласиться также с тем, что через сто лет после его смерти цари почитали его равным себе.

Покинув пределы Кавказа, наш караван вступает на просторы Руси. Перед нами раскрывается иной мир – мир Европы. Он связан с восточными соседями – Великий шелковый путь соединяет в одно целое весь континент. Эти связи – нити караванов и торговых дорог. Но порой по этим дорогам идут не караваны, а армии, передвигая массы людей, перемешивая расы, народы и идеи, ибо после каждой войны мир изменяется, но по изменившемуся миру вновь идут караваны…

Грузия, Армения, Византия были восточным рубежом христианского мира, противостоя миру ислама. Русь, разделенная на княжества, разобщенная и неспокойная, служила щитом, оберегавшим Европу от Великой степи, и в то же время посредником между народами Степи и Европой.

Торговые пути, проходившие по Руси, были ответвлениями Великого шелкового пути. Две основные ветви шли по долинам Волги и Днепра. На днепровской, более старой, дороге выросли города Южной Руси, к ней тяготели западные княжества, и основным перевалочным пунктом там стал Великий Новгород – ворота в Балтику.

Путь по Волге был моложе днепровского и процветал в те века, когда усилились государства Средней Азии. На этом пути существовало Болгарское царство, по этому пути персидское серебро попадало в верховья Камы, а меха из тайги – ко двору багдадского халифа. Этот путь помог становлению городов Северной Руси – Владимира, Суздаля, а потом и Москвы. Он тоже выходил в конце концов к Балтийскому морю, укрепляя значение Новгорода.

Торговые пути по Днепру и Волге часто определяли политику государств, тяготевших к ним. Это еще одна из причин сложных отношений Руси со Степью и поддержания связей с далекими от русских лесов государствами. Русские князья не оставались безучастными к событиям на Северном Кавказе, в Поволжье и у берегов Черного моря.

Этим объясняются и военные походы в те края, и династические союзы. Правда, к концу XII века внешняя активность Руси ослабевает: междоусобицы князей и войны с половцами поглощают слишком много сил. И все же русский князь Юрий Андреевич женится на царице Тамаре, ее тетка выходит замуж за великого князя Киевского, осетинские княжны живут при русских дворах…

Половецкие кочевья в степях к югу от Руси мешали связям русских князей с Кавказом и Причерноморьем. Но память об этих связях осталась, как память о Тмутараканском княжестве, созданном отпрысками Рюриковичей у Черного моря.

И когда в великой русской поэме «Слово о полку Игореве» князь Игорь отправляется в поход на юг, то он стремится к Черному морю, помня о русских походах в те края и о том, как русские князья прибивали свои щиты к воротам Константинополя.

«Слово о полку Игореве», во многом загадочная и до сих пор вызывающая бурные споры историков и писателей поэма, несет в себе не только рассказ о событиях 1185 года, но и память о том, что происходило на южной границе Руси за десятилетия до того.

Загадки «Слова о полку Игореве» возникли с того дня, когда поэма была найдена. И не разрешены сегодня.

В 1812 году, во время оккупации Москвы войсками Наполеона, среди многих домов сгорел и дом старого екатерининского вельможи, известного ценителя и коллекционера древних рукописей, тайного советника графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. Сгорела библиотека. Сгорела и рукопись – большая, в лист, переплетенная в кожу, значившаяся в каталоге под № 323. Под одним переплетом в ней находилось восемь сочинений разного времени, в том числе написанное «старинными буквами» «Слово о полку Игореве».

Это сочинение было известно с конца XVIII века. Мусин-Пушкин откуда-то привез эту рукопись, много лет с помощью лучших знатоков древнерусского языка переводил, знакомил с ее содержанием Екатерину II и наконец в 1800 году опубликовал ее текст и перевод на современный ему язык. После этого рукопись оставалась еще двенадцать лет в собрании Мусина-Пушкина, сначала в Петербурге, а потом в его московском доме, и некоторые его коллеги могли ее видеть.

«Слово о полку Игореве» стало литературной сенсацией России. Современники понимали, что обнаружена первая русская поэма, ставшая в один ряд с такими шедеврами, как «Песнь о Нибелунгах» или «Песнь о Роланде».

Разумеется, держать у себя дома уникальную рукопись, созданную в конце XII века и сохранившуюся в копии XV века, было опасно и следовало бы передать ее в государственное хранилище. Но дело в том, что такие хранилища лишь создавались, и трудно было решить, где рукописи безопаснее находиться. Император Александр I рад был бы получить «Слово», но когда открывалась петербургская Публичная библиотека, Мусин-Пушкин подарил ей другую рукопись, также бесценную, – Лаврентьевскую летопись.

О происхождении рукописи Мусин-Пушкин не распространялся, да и мало кто задавался тогда тем вопросом. Источников могло быть несколько. Достаточно обратиться к биографии графа. В 1775 году он начал служить при дворе в должности церемониймейстера. Уже тогда он собирал монеты и различные древности. Должность расширила возможности графа. Очевидно, он получал древние рукописи от других придворных, в имениях которых те оседали. Например, граф Головкин, как вспоминал сам Мусин-Пушкин, «приметя его к отечественной истории склонность, подарил ему несколько летописей и древних монет». На этой почве коллекционер вошел в доверие к самой императрице, что понятно: с усердием примерной ученицы бывшая принцесса Анхальт-Цербстская занималась российской историей. Для нее это не было баловством, как порой изображается в исторических сочинениях, – вряд ли можно отыскать большую российскую патриотку, чем императрица. Уровень ее трудов был вполне на уровне современной ей исторической науки.

Екатерине коллекционер Мусин-Пушкин понравился. Она изучила его собрание, а затем в знак милости и как коллега отдала ему несколько древнерусских рукописей. Граф обещал за это переводить то, что ей нужно, и снабжать ее материалами для царственных занятий.

Через несколько лет сотрудничество Екатерины с Мусиным-Пушкиным открыло для него еще одну полезную стезю. Он был назначен обер-прокурором Святейшего синода, что дало ему среди прочего право ревизовать монастырские библиотеки и отыскивать хранящиеся там уники. Более того, чтобы облегчить графу труды, императрица издала указ, по которому монастыри и церкви обязаны были присылать в Синод имеющиеся у них исторические сочинения для снятия копий. Шаг весьма мудрый.

Мусин-Пушкин следил за снятием копий, к тому же использовал свой пост и для того, чтобы приобретать рукописи для коллекции, и к рубежу XIX века его собрание стало крупнейшим в мире.

Когда ему в руки попала рукопись «Слова о полку Игореве», он сразу оценил ее значение для русской истории и литературы, показал другим знатокам и вместе с ними начал трудиться над переводом. Работа оказалась сложной. До 1800 года, когда граф и его помощники сочли возможным опубликовать ее, рукопись видели лишь немногие. Мусин-Пушкин сделал все от него зависящее, чтобы вернуть России ее великое произведение. И остался в русской истории как открыватель «Слова о полку Игореве».

Не так давно пресса преподнесла нам очередную сенсацию. Утверждалось, что «Алису в стране чудес» написал не Льюис Кэрролл, а не кто иной, как королева Англии Виктория, ничем себя в литературе не проявившая. Не удивительно, что эта версия появилась, но удивительно, с какой готовностью многие в нее поверили, хотя оснований для этого нет. Достаточно прочесть хотя бы письма Кэрролла, чтобы понять: они принадлежат тому же остроумному, парадоксальному и талантливому человеку, который написал «Алису». Но всегда найдется любитель нарушить традицию ради сенсации. Особенно когда сенсация направлена на то, чтобы отнять славу у «недостойных» и прибавить ее «достойнейшим». Шекспиру регулярно отказывают в авторстве его пьес, потому что он был простым актером, зато его конкуренты – всегда люди знатные.

Нечто подобное должно было обязательно случиться со «Словом о полку Игореве».

Сразу же после его опубликования появились скептики, которые утверждали, что на Руси XII века «Слово» возникнуть не могло. Аргументов было множество: отсутствие других произведений такого уровня, незначительность события на фоне других событий русской истории, молодость русского общества, еще не доросшего до великих поэм. Скептикам помогало и то, что сравнительно незадолго до опубликования «Слова» в Англии разгорелся скандал с песнями Оссиана, которые были изданы Макферсоном, а на поверку оказались написанными им самим.

Можно себе представить, насколько усилились позиции скептиков после того, как в 1812 году во время пожара Москвы рукопись сгорела! Почему, возникали вопросы, «Задонщина», написанная по той же схеме, что и «Слово», вплоть до прямых текстуальных совпадений, найдена в нескольких экземплярах, а рукопись «Слова» была одна – и исчезла?

Сторонники подлинности «Слова» доказывали, что существуют и другие тексты домонгольского и даже послемонгольского времени, известные лишь в одном экземпляре, а то и вовсе исчезнувшие. Они же старались доказать, что «Задонщина», посвященная Куликовскому сражению 1380 года, написана так, потому что ее автор был знаком со «Словом» и строил свое произведение, подражая «Слову».

Монгольское нашествие XIII века было гибельным для русской культуры. Лишь в западных землях сохранились рукописи. Зато западные земли так же, как и Новгород с Псковом, сильно пострадали в войнах XIV–XV веков. Когда жизнь на Руси была приведена наконец в какой-то порядок, снова возник интерес к прошлому и старые рукописи начали переписывать, но далеко не все казалось интересным. Монахи, копаясь в истлевших свитках, искали в первую очередь литературу божественную, миряне – литературу развлекательную и поучительную. Те и другие искали в прошлом то, что было актуальным. «Задонщина» оставалась актуальной и через триста лет после ее написания. Это была героическая эпопея об освобождении Руси, о победе над угнетателями, о торжестве православия.

Но представим себе монаха, который наталкивается на рукопись «Слова о полку Игореве». Переписка – дело долгое и трудное, бумага дорога. Он смотрит, стоит ли ему тратить месяцы на копирование этой рукописи. Он читает ее с трудом – многие слова монаху непонятны. Даже смысл целых абзацев ускользает от него. В лучшем случае монах поймет, что речь идет о том, как половцы взяли в плен какого-то князя и как он бежал из плена. Скорее всего, он отложит рукопись и возьмет другую, более интересную.

Ученые находят влияние «Слова» на литературу рубежа XII–XIII веков, находят следы этого влияния позже, вплоть до XIV века… Далее следы «Слова» пропадают. Никто не ссылается на него даже косвенно.

Можно считать чудом, что уцелела хотя бы одна копия, что нашелся все же переписчик, который не пожалел труда, чтобы спасти великую поэму.

Как только французы ушли из России и война перекинулась на поля Европы, молодой ученый Константин Калайдович, сторонник подлинности «Слова о полку Игореве», написал письмо Мусину-Пушкину с настойчивой просьбой сообщить, когда, где и при каких обстоятельствах была найдена рукопись. Его интересовал круг людей, видевших и переводивших ее.

В своем ответе Мусин-Пушкин был очень сдержан. Назвать сотрудников он отказался под тем предлогом, что их согласия на то не имеет. Обстоятельства находки также не раскрыл. Калайдович не сдавался и штурмовал старика письмами. Эта переписка оставалась никому не известной. Лишь в 1817 году, после смерти Мусина-Пушкина, в статье Калайдовича, посвященной памяти графа, появилась такая фраза: «…у архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля купил он все русские книги, в том числе драгоценное “Слово о полку Игореве”».

Еще через несколько лет Калайдович сообщил и прочие сведения, полученные от Мусина-Пушкина. Оказывается, Спасо-Ярославский монастырь закрыли и его игумен, просвещенный архимандрит Иоиль, потерял должность. А так как монастырская библиотека осталась «бесхозной», он согласился продать «комиссионеру» Мусина-Пушкина некоторые рукописи, среди которых оказалось и «Слово».

Однако сообщению Калайдовича поверили далеко не все. Многие полагали, что Мусин-Пушкин лукавил по каким-то лишь ему понятным причинам. В 1833 году писатель и историк Николай Полевой сообщил, что, по его сведениям, рукопись поступила из псковского Пантелеймоновского монастыря. А в бумагах знатока русских рукописей епископа Евгения сохранилась запись: «Он купил ее в числе многих старых бумаг и книг у Ивана Глазунова, все за 500 р., а Глазунов у какого-то старичка за 200 р.». Эта запись до сих пор настораживает скептиков: связь рукописи с миром петербургских перекупщиков и торговцев стариной, людей предприимчивых и не без успеха изготавливавших подделки, сильно подрывала бы позиции защитников «Слова».

Вскоре стало известно, что Мусин-Пушкин широко пользовался своим положением обер-прокурора и не всегда возвращал рукописи, присланные для снятия копий. К тому же он путался в своих версиях, менял их, что также не способствовало доверию к нему. В своих автобиографических записках он сообщил, что купил у книгопродавца Сопикова бумаги комиссара Крекшина и в них случайно обнаружил знаменитую Лаврентьевскую летопись. Затем он написал Калайдовичу, что купил ее во Владимире. А еще через некоторое время обнаружилось, что обе версии ложные: Лаврентьевская летопись поступила в Синод для снятия копии из Софийского собора в Новгороде, но обратно не вернулась. Об этом пошла жалоба в Петербург.

Откуда Мусин-Пушкин получил «Слово», оставалось неизвестным. А раз так, никуда не денешься от сомнений в его подлинности.

В 1956 году в Ярославский архив поступила рукописная книга «Описание земноводного круга», автором которой был Василий Крашенинников.

Это удивительное сочинение, характерное для своего времени.

Василий Крашенинников, лицо в Ярославле известное, общественный деятель, владелец шляпной фабрики, происходил из небогатой торговой семьи. Родился он в 1712 году и, когда подрос, был отправлен учиться в Москву, в Славяно-греко-латинскую академию.

Несколько лет в середине XVIII века шляпный фабрикант Крашенинников пишет книгу в семьсот страниц большого формата, в которой собраны сведения географические и исторические. Он прилагает к ней библиографию, указывая десятки книг и рукописей, которые использовал для «Земноводного круга».

Среди перечисленных в библиографии трудов значится хронограф Спасо-Ярославского монастыря, состоящий именно из тех переплетенных вместе рукописей, которые перечислял Мусин-Пушкин в одном из писем к Калайдовичу. Значит, Крашенинников, использовавший при работе над своим «Земноводным кругом» все материалы, которые мог отыскать в Ярославле, бывал в библиотеке монастыря и делал выписки из хронографа в те годы, когда мальчик Мусин-Пушкин и не подозревал, что станет собирателем древних рукописей. Правда, среди трудов, которые Крашенинников использовал из хронографа, «Слово о полку Игореве» не значится, в чем нет ничего удивительного, потому что содержание «Слова» Крашенинникова заинтересовать не могло.

Итак, фабрикант Крашенинников держал в руках тот хронограф, который потом купил у Иоиля обер-прокурор Синода Мусин-Пушкин. Следовательно, в 1750 году он лежал на месте. Розыски в Ярославском архиве были продолжены[20]20
  Основные результаты изысканий по поводу Спасо-Ярославского хронографа приведены ленинградским филологом Г. Моисеевой в книге «Спасо-Ярославский хронограф и “Слово о полку Игореве”» (Л., 1977).


[Закрыть]. Выяснилось, что, сдавая и принимая в монастырях дела, игумены проверяли, не утерял ли чего из ценностей предшественник. Таких описей в архиве сохранилось несколько. По ним обнаруживается, что в 1776 году в Спасо-Ярославский монастырь прибыл новый игумен Иоиль Быковский. Он тщательно переписал все церковное имущество, переплел список в тетрадь и от безыскусной тяги к красоте вырезал из бумаги сердечко, наклеил его на переплет тетради и с нажимом написал на сердечке: «Копия описи Спасо-Ярославского монастыря церковным ризничным и монастырским вещам 1776 и 1778 годов». Это была тетрадка для себя – оригинал был отослан в консисторию. За списком дверей, подсвечников и риз следуют книги. Под № 67 написано «Хронограф в десть», то есть в лист. Значит, «Слово», если верить версии Мусина-Пушкина, еще лежит в монастыре.