Текст книги "История России: конец или новое начало?"

Не могла всерьез претендовать на него и городская торгово-промышленная буржуазия, что наглядно продемонстрировал полный провал ее партий на первых выборах в Государственную думу. За время правления Романовых этот слой укрепил свои позиции: повысился его социальный статус, увеличилась степень свободы, были легитимированы его частные интересы. Однако его положение по отношению к власти и бюрократии по-прежнему оставалось подчиненным: самодержавие относилось к бизнесу инструментально, используя личностные ресурсы предпринимательского сословия лишь в той мере, в какой это было необходимо для государственных нужд и не подрывало господствующего положения дворянства и чиновничества.

Вплоть до падения Романовых частный бизнес чувствовал себя зависимым от государства, его покровительственной таможенной политики и его заказов, без которых в условиях узкого внутреннего рынка выжить было непросто. Не мог он претендовать и на культурное лидерство: предпринимательская этика индивидуального успеха отторгалась не только крестьянским большинством, но и европеизированной дворянской и разночинной интеллигенцией, искавшей контакт с ценностями сакрализируемого ею «народа». В такой общественной и культурной атмосфере городские буржуазные слои, как и сельские, не в состоянии были создать среду, которая была бы способна преодолеть инерцию экстенсивного хозяйственного развития страны. Частичную интенсификацию, прежде всего за счет приобретения иностранной техники, им обеспечивать удавалось. Но технологические заимствования происходили обычно с большим запозданием и конкурентоспособность отечественного бизнеса по отношению к европейскому в целом не увеличивали. Поэтому российская буржуазия была заинтересована в военной экспансии государства и присоединении новых территорий, что гарантировало бы сбыт ее продукции. Но это означало воспроизведение в новых условиях традиционной для страны экстенсивной модели развития: оставаясь доминирующей в сельском хозяйстве, она переносилась и на промышленность.

Российская буржуазия, в отличие от европейской, не была мотивирована на собственные хозяйственные инновации, связанные с большими рисками, а значит – и на осуществление модернизационных сдвигов. На это в стране не был мотивирован никто. Поэтому две промышленные модернизации, которые имели место в России Романовых, проводились государством. Обе они были догоняющими, основанными на импорте технологических достижений ушедших вперед европейских стран. Обе были форсированными и стимулировались военно-техническим отставанием, становившимся для страны катастрофическим: первой из них, петровской, предшествовали неудачные походы русской армии в Крым, а второй, проведенной в конце XIX – начале XX века, – поражения в Крымской, а потом и в Русско-японской войне. Но ни первая, ни вторая внутренних источников и стимулов инноваций не создали и прорыву от экстенсивного типа хозяйствования к интенсивному не способствовали. И не только потому, что не формировали субъектов инноваций, но и потому, что были верхушечными, подавляющее большинство населения не затрагивавшими.

Это были модернизации в расколотой стране, которые раскол не только не преодолевали, но и углубляли. Напомним, что вторая из них сочетала насаждение в городах новейшей промышленности с укреплением архаичных общинных порядков в деревне и нажимом на нее ради наращивания – в интересах все той же промышленной модернизации – зернового экспорта. Результатом же стало резкое обострение наложившегося на культурно-ценностный раскол конфликта интересов, а результатом такого обострения – всероссийская смута, заставившая самодержавие пойти одновременно и на демонтаж общины, и на ограничение своих властных полномочий. Но такого рода меры, подрывавшие системные устои, лишь консолидировали остававшееся в общинах крестьянское большинство, способствовали его сплочению не только против помещиков, но и против выделившихся из общины крестьянских хозяйств. Кроме того, эти меры переводили раскол на политический уровень, в стены Государственной думы.

Возможно, двадцати мирных лет, которые запрашивал Столыпин для своих реформ, ему и стране хватило бы, чтобы переломить историческую инерцию и сделать преобразования необратимыми. Но он и страна их не получили, и мы можем говорить лишь о том, что раскол российского общества в начале XX века преодолен не был, а его последствия оказались для государства катастрофическими. Мы вправе утверждать также, что осуществить поворот от экстенсивной экономики к интенсивной Романовым в ходе их долгого правления так и не удалось, как не удалось стимулировать и появление субъектов инноваций. Страна с незавершенной и зашедшей в тупик экономической европеизацией – это тоже один из исторических результатов их деятельности.

5. Избранный Романовыми способ развития посредством европеизации дворянства означал не просто углубление социокультурного раскола между элитой и основной массой населения. Фактически он означал разрыв с идеологией «Третьего Рима», который ни в каких чужеземных и иноверных заимствованиях не нуждался уже в силу своей богоизбранности. Поэтому Романовым почти с самого начала пришлось искать основания для нового, пользуясь современным языком, цивилизационного проекта, который мог бы идеологически нейтрализовать заимствование инокультурных «хитростей» посредством включения страны в более широкую общность православных народов при политическом лидерстве Москвы. Так в русскую жизнь вошла идея освобождения от турок Византии и всего находившегося под их владычеством православного мира, которое должно было увенчаться воцарением московского государя в Константинополе.

Эту идею Романовы пронесли через все свое трехвековое царствование. Она оформлялась в разные цивилизационные проекты – религиозные и светские, ни один из которых осуществить не удалось. Такая же участь постигла в конечном счете и «неконстантинопольский» проект Священного союза, выдвинутый Александром I и предполагавший формирование общехристианской цивилизационной общности под эгидой России. Но уже сам факт такого перманентного проектирования свидетельствовал о цивилизационной несамодостаточности России. Чтобы обрести цивилизационную идентичность, недостаточно ни громких военных побед, ни огромной и постоянно приращиваемой территории. Для этого нужно иметь фиксированное место не только в мировом пространстве, но и в мировом времени, для чего, в свою очередь, необходим и соответствующий символический капитал.

У России, принявшей веру от греков, побежденных и подчиненных впоследствии иноверцами-турками, такого капитала не было. Его приходилось искать вовне. Иными словами, чтобы обрести свое место в мировом историческом времени, нужно было приобрести ту часть мирового пространства, овладение которой символизировало бы укорененность в мировом времени. Византия была такой частью. Но овладеть ею России не удалось. Ее притязания на Константинополь закончились втягиванием в мировую войну и обвалом государственности.

Вопрос об обретении цивилизационной идентичности вставал перед Россией Романовых тем острее, чем дальше они продвигались – добровольно или вынужденно – по пути европеизации, переходя от заимствования научных знаний и технологий к заимствованию принципов европейского жизнеустройства. Потому что эти принципы плохо соотносились с основополагающими принципами самодержавия – главного и единственного политического инструмента, скреплявшего расколотый социум. Пока цивилизационные проекты представляли собой различные комбинации силы и веры, а закон был лишь вспомогательным средством защиты власти от бесправных подданных, находившимся под контролем самодержца, они фундамент государственности не затрагивали. Но в нем образовались трещины, когда при Екатерине II появились законы, отмене не подлежавшие и государевой воле неподвластные. Инородным телом в самодержавной государственности были и защищенные законом гражданские права. Они были инородными уже тогда, когда предоставлялись как сословные привилегии, а тем более становились таковыми по мере распространения на все население и доведения до прав политических.

Послепетровские цивилизационные проекты Романовых призваны были идеологически интегрировать в российскую государственность европейские цивилизационные принципы второго осевого времени, придававшие закону и правам личности универсальное значение. Но универсальность закона и права вступала в неразрешимый конфликт с универсальностью самодержавия. Гибридные политические идеалы, соединявшие самодержавно-авторитарный принцип с либеральным и демократическим, ставили эту универсальность под сомнение.

Их воплощение в жизнь, европеизируя Россию, в европейскую цивилизацию ее не вводило. И не только потому, что подавляющее большинство населения страны к началу XX столетия не обосновалось еще в первом осевом времени, не освоило письменную культуру и руководствовалось в своей повседневной жизни обычаем, а не законом. Европейская цивилизация двигалась от примата государства к приоритету личности, права которой узаконивались как естественные, данные человеку от рождения. Романовы же пытались соединить права личности с верховенством государства в лице самодержавной власти. Поэтому эти права считались не естественными, а дарованными. И поэтому же самодержавие, на исходе своего исторического срока юридически себя ограничив и изъяв слово «неограниченное» из законодательства, сохранило за собой статус самодержавия. Но то были паллиативы, свидетельствовавшие о том, что страна, заимствуя цивилизационные принципы европейского жизнеустройства, пыталась сохранить и свою собственную цивилизационную идентичность, которую, однако, так и не сумела обрести.

После того, как обнаружили свою несостоятельность светские проекты Екатерины II и стала осознаваться стратегическая ненадежность общехристианского Священного союза, у Романовых оставался для цивилизационного проектирования единственный ресурс – православная вера. Поэтому они стремились возродить ее былую государственную роль, переодевая светскую государственность Петра I в старомосковские религиозные одежды. Но вера могла обеспечить России особый цивилизационный статус, т. е. укоренить ее в мировом историческом времени, только в случае объединения под ее патронажем всех православных народов и овладения символическим капиталом находившейся под властью османов Византии. Это означало ставку на войну, выиграть которую России было не суждено. Неудачи же в войне привели к крушению последнего цивилизационного проекта Романовых и выявили исчерпанность исторических ресурсов, которыми располагала отечественная самодержавно-монархическая государственность.

Часть IV
Советская Россия возрождение державности и четвертая катастрофа

Советский политический режим, установившийся в стране в результате большевистского переворота 1917 года, просуществовал без одного года три четверти века – по сравнению с Московией Рюриковичей и империей Романовых очень недолго. Но за это короткое время коммунистические руководители достигли того, о чем прежние правители могли лишь мечтать. Победа в Великой Отечественной войне не только восстановила былой военный статус страны, поколебленный несколькими поражениями в последние десятилетия царствования Романовых, но и существенно его преумножила.

Советский Союз стал одной из двух мировых сверхдержав. Он контролировал огромную территорию и имел сателлитов почти на всех континентах. Советские войска стояли в Восточной и Центральной Европе, охраняя промосковские коммунистические режимы. Без согласия СССР не мог быть решен ни один сколько-нибудь существенный вопрос мировой политики – при том, что западные страны после войны консолидировались, в том числе организационно, и перед лицом общего противника впервые в истории стали действовать солидарно. Не пройдет, однако, и пяти десятилетий после победного 9 мая 1945 года, и советская сверхдержава навсегда уйдет в прошлое. А вместе с ней станет достоянием истории и Российская империя – в том виде, в каком она складывалась с середины XVII столетия. Власть первого постсоветского правителя Бориса Ельцина распространялась на территорию, не намного превышавшую ту, которой располагала Россия в момент восшествия на престол царя Алексея Михайловича.

Обвал советской сверхдержавы не имел аналогов в мировой истории. Ни одна внутренняя, т. е. не обладавшая заморскими территориями, империя в мирное время не распадалась – этому всегда предшествовали поражения в больших войнах. То был распад, обусловленный попытками обновления коммунистической государственной системы. А они, в свою очередь, были обусловлены тем, что советские руководители поняли: система эта, позволяя воспроизводить внутреннюю политическую стабильность, не обеспечивает развития и обрекает страну на беспомощность перед новыми мировыми вызовами.

Внешне закат советской империи напоминал закат империи Романовых: в обоих случаях речь шла как бы о возвращении к началу, к трансформации однополюсной модели властвования в двухполюсную. Романовы, правившие на первых порах вместе с Земским собором, впоследствии его устранили, восстановив выборный институт народного представительства – в существенно обновленном виде и с иными полномочиями – в последнее десятилетие своего правления. Большевики, легитимировавшие захват власти поддержкой контролировавшегося ими большинства Всероссийского съезда советов, делегаты которого избирались свободно и на альтернативной основе, в дальнейшем тоже реанимировали на свой лад однополюсную модель и в конце концов тоже вынуждены были ее демонтировать. Советская власть, начинавшаяся съездами советов, ими и завершила свое историческое существование – с той лишь разницей, что теперь они назывались съездами народных депутатов.

Уже одно это внешнее сходство заставляет настороженно относиться к попыткам вынести советский период за рамки отечественной истории, рассматривая его как противоестественное отклонение от нее. И дело не только в том, что однополюсная модель властвования придумана не большевиками, а сложилась задолго до них, как задолго до них возник и прецедент отторжения альтернативной ей модели двухполюсной. Дело и в том, что и коммунистическая, и докоммунистическая государственные системы обнаружили свою нетрансформируемость из однополюсных в двухполюсные: в обоих случаях попытки таких преобразований сопровождались системными обвалами. А следовательно, в политической и культурной природе этих систем, наряду с существенными различиями, было и нечто общее.

Различия между двумя разновидностями отечественной государственности лежат на поверхности и давно уже зафиксированы как апологетами советского режима, так и его непримиримыми критиками. Те и другие расходятся в оценках этого режима, а не в описании его особенностей. Те и другие усматривают в нем разрыв с отечественной политической и культурной традицией. И оснований для такого рода констатаций более чем достаточно.

Досоветская государственность была религиозно-православной. Даже Петр I, придавший ей светские формы, на православную идентичность своих подданных не покушался и от веры не отрекался: он и церковь посещал, и в церковном хоре любил петь. Советская государственность – не просто светская, а откровенно и демонстративно атеистическая, поставившая на место религиозной веры коммунистическую идеологию.

Досоветская государственность развивалась в направлении узаконивания права частной собственности – сначала как привилегированного права отдельных сословий, а потом и как всесословного. Советская государственность ликвидировала сам институт частной собственности, объявив его антинародным, эксплуататорским и исторически изжитым.

Досоветская государственность эволюционировала в сторону демократически-правовой, дойдя до предоставления населению не только экономических, но и политических прав, создания института парламентского типа и юридического ограничения самодержавной власти. Советская государственность основывалась на имитации законности и права при всевластии коммунистической партии, деятельность которой юридическими нормами не регулировалась и им не подчинялась.

Досоветская государственность ко времени захвата власти большевиками прошла более чем полуторавековой путь демилитаризации. Советская государственность довела милитаризацию повседневности до такой всеохватности и глубины, каких российская история до того не знала.

Досоветская государственность опиралась на европейски образованную дворянскую элиту, сформировавшуюся после реформ Петра I. Советская государственность укрепилась в результате самой радикальной в отечественной истории смены элиты и ее комплектования из представителей низших классов – главным образом из крестьян.

Можно назвать и другие отличия, и в дальнейшем нам придется их касаться. Но все они, за исключением кардинально изменившейся роли религии, обнаруживаются лишь при сравнении советской России с Россией послепетровской и утрачивают рельефность при сопоставлении с Россией петровской или допетровской Московией. Показательно, что из всех российских самодержцев Сталин отдавал безоговорочное предпочтение Петру I и Ивану Грозному – именно о них было предписано им создать кинофильмы. Эти персонажи не просто выводились из-под обязательной идеологической критики царизма, но и возводились в ранг политических предшественников коммунистического лидера. В послепетровской России он такие образцы и ориентиры не находил и не искал. Сталин мог вспоминать о полководческих талантах Суворова или Кутузова, но ему и в голову не приходило создавать культ Екатерины II, Павла I или Александра I, при которых эти полководцы одерживали свои выдающиеся военные победы, нередко сопровождавшиеся значительными территориальными приобретениями. Советская государственность, утвердившись на резком разрыве с послепетровской Россией, восстанавливала преемственную символическую связь с государственностью петровской и допетровской.

Конечно, поиск такого рода опор в идеологически отвергнутом самодержавии в значительной степени диктовался прагматическими соображениями. Петр I был символом радикального разрыва с прошлым и столь же радикальной военно-технологической модернизации. Иван Грозный, олицетворял противостояние единоличной власти боярству, что для Сталина, склонного к перманентным репрессивным чисткам коммунистической элиты, всегда было политически актуально[290]290
  Если в установлении политической преемственности с Иваном Грозным у Сталина среди большевиков предшественников не было, то ориентация на Петра I была свойственна их лидерам изначально. Уже через несколько месяцев после захвата власти Ленин призывал «не жалеть диктаторских приемов» для ускорения модернизации России, подобно тому, как «Петр ускорил перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства» (Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 36. С. 301).


[Закрыть]. И тем не менее этот выбор исторических образцов означал и нечто большее.

Единоличными неограниченными властителями – за исключением Николая II – являлись и послепетровские отечественные самодержцы. Но при них всеобщее бесправие и самодержавный произвол постепенно становились достоянием истории, уступая место юридическому правопорядку. Большевикам, учитывая их доктринальное предубеждение против «буржуазной законности», этот опыт был ни к чему. Между тем в допетровский и петровский периоды не было еще ни отвергавшейся большевиками частной собственности, ни других законодательно охранявшихся прав. Зато эти периоды были ознаменованы не только перетряхиванием элиты, но и ее пополнением выдвиженцами из низов, что широко практиковалось Петром, а при Иване Грозном, равно как и при его предшественниках, и вовсе составляло, можно сказать, основу «кадровой политики». Эти периоды отмечены также движением к тотальной милитаризации жизненного уклада. Таким образом, в распоряжении Сталина были не только заимствованные марксистские формулы, но и отечественная государственная традиция, на которую он мог опереться. Точнее – не одна традиция, а две, соединенные в одну.

Сознательно или бессознательно он двигался по пути, по которому шли последние Романовы, – по пути сочетания светской государственности Петра I, ориентированной на модернизацию, с идеологической государственностью Московской Руси. Удалось же ему это в том числе и потому, что в его распоряжении была коммунистическая идеология, превращенная большевиками в светский аналог религиозной веры. Она и позволила Сталину синтезировать государственность царя Ивана и государственность императора Петра. У Романовых не получилось втянуть Петербургскую Россию в идеологическую оболочку старой Московии. Новомосковия большевиков сумела Петербургскую Россию ассимилировать, но – ценой таких исторических перегрузок, которые долго выдерживать не могла.

Эти предварительные соображения относительно исторических корней советской политической системы нам было важно представить в том числе и потому, что в дальнейшем мы будем возвращаться к данной теме лишь походя, сосредоточившись, в основном, на своеобразии коммунистического типа государства и его принципиальных отличиях от других моделей, имевших место в российской прошлом. Но вне отечественного исторического контекста советский период понять невозможно. Разрывая преемственную связь с послепетровской демилитаризованной государственностью Романовых, коммунистический режим восстанавливал связь со светской милитаристской государственностью Петра и идеологизированной государственностью московских Рюриковичей. С той, правда, существенной разницей, что и идеология теперь стала светской.

Сказанное вовсе не означает, что советский режим отбросил весь политический опыт послепетровской России. Негласно он тоже заимствовался, но – крайне избирательно, с существенными коррекциями и лишь в той мере, в какой такое заимствование, с одной стороны, способствовало упрочению милитаристско-репрессивных основ советского строя, а с другой – придавало ему привлекательность в глазах мирового сообщества. Под оболочкой нового общественного идеала скрыто присутствовали почти все идеалы предшествовавших периодов, начиная с киевского, но одни из них были ориентирами практической политики, а другие – фасадом, камуфлирующим ее суть. Об этом нам еще предстоит говорить при рассмотрении конкретных особенностей советской государственности.

Рассматривая их, мы будем исходить из того, что окончательно советское государство сложилось при Сталине, после смерти которого началась трансформация этого государства и его идеалов, завершившаяся в конечном счете его обвалом. Поэтому и основное внимание считаем нужным сосредоточить на этапах сталинском и послесталинском, обращаясь к начальному, ленинскому периоду лишь в той мере, в какой это способствует пониманию природы общественного строя, утвердившегося при Сталине.

В советской эпохе нас будет интересовать то же самое, что и в эпохах, ей предшествовавших: культурное своеобразие государственных идеалов, их жизнеспособность в условиях мира и войны, способы легитимации власти, методы мобилизации личностных ресурсов, особенности цивилизационной стратегии. При этом, как и в главе о Романовых и по тем же соображениям, последние две темы будут рассмотрены отдельно – не в ходе анализа каждого из этапов, а применительно ко всему советскому периоду в целом.