Текст книги "История России: конец или новое начало?"

Глава 23
Личностные ресурсы посткоммунистической трансформации

Смена властной элиты, происшедшая в стране в 90-е годы XX века, не была столь радикальной, как во времена Ивана Грозного, Петра I или в советскую эпоху. Отличалась она и от смены «верхов» в Восточной Европе. Посткоммунистическая Россия не пошла по пути тех восточноевропейских стран, где были приняты законы о люстрации, запрещавшие представителям бывшей коммунистической элиты занимать ответственные государственные посты. Показательно, что в новый российский правящий слой попали в основном люди, состоявшие ранее в коммунистической партии, как показательно и то, что руководителем страны стал Борис Ельцин – выходец из верхнего эшелона КПСС. Тем не менее, в сравнении с советским периодом, включая его заключительный «перестроечный» этап, обновление элиты было весьма существенным.

Горбачев, как мы уже отмечали, проявил немалую активность и решительность в кадровой политике: персональный состав руководителей в центре и в регионах претерпел при нем значительные изменения. Но эта трансформация номенклатуры осуществлялась исключительно за счет наличных человеческих ресурсов номенклатурного коммунистического «боярства»: за шесть с половиной лет правления Горбачева на ответственных политических должностях так и не появилось деятелей, которые не были бы выходцами из советского управленческого слоя[438]438
  Единственным исключением из этого правила стал академик-экономист Леонид Абалкин, назначенный заместителем председателя правительства. Это не означало, что в правящую элиту представители других слоев не привлекались вообще. Но они привлекались лишь на роли советников и экспертов в партийно-государственный аппарат, призванный осуществлять политико-идеологическое обслуживание перестройки и ее инициатора.


[Закрыть]. В данном отношении Ельцин пошел гораздо дальше инициатора перестройки. Во власть пришли люди, не прошедшие курса практического обучения в школе партийно-государственного управления и ориентированные не на перестройку коммунистической системы, а на ее полный демонтаж и создание на ее месте системы западно-капиталистического типа. Но их совокупные личностные ресурсы для осуществления такого преобразования оказались недостаточными.

Этих ресурсов хватило лишь на то, чтобы начать разгосударствление экономики, запустить рыночные механизмы хозяйствования, устранить институциональные остатки прежней политической системы в виде советов и заложить конституционные основы новой властной монополии в лице президента. Что касается противостояния приватизации государства и превращению его в имитационно-демократическое и имитационно-правовое под конституционной оболочкой демократического и правового, то таких способностей новая элита не обнаружила. Более того, подобных задач она перед собой и не ставила. Не в последнюю очередь это объясняется тем, что их не ставил перед ней и президент Ельцин. Поэтому вовсе не исключено, что если бы даже личностные ресурсы, необходимые для строительства государства демократического и правового, у новобранцев правящего класса наличествовали, то они вряд ли были бы востребованы. Но ресурсы эти, похоже, попросту отсутствовали. Во всяком случае, в новой элите не наблюдалось ни желания противодействовать установлению президентской политической монополии, ни намерений реформировать бюрократический аппарат, без чего реальное продвижение к демократически-правовому порядку было невозможно.

Развитых и консолидированных субъектов, способных стимулировать трансформацию протогосударственной культуры общества в культуру государственную, советская эпоха после себя не оставила. Их не было в новом депутатском корпусе, куда в ходе относительно свободных «перестроечных» выборов пробилось немало энергичных и амбициозных людей, сделавших ставку на Ельцина как символ антикоммунизма и мобилизованных им в президентские, правительственные и региональные властные структуры. Их не было и в реформаторски ориентированной части экспертно-академической среды, в которой в годы горбачевской перестройки сформировался слой экономистов, осознавших несостоятельность концепции «социалистического рынка» и готовых идти дальше, чем мог позволить себе Горбачев. Их личностные ресурсы тоже были мобилизованы Ельциным во власть. Но сформированная им правительственная команда во главе с Егором Гайдаром ориентировалась главным образом на реформирование советской экономики, а не на строительство демократическо-правовой государственности. Не обнаружилось для этого необходимых личностных ресурсов и в старой советской бюрократии – административной и хозяйственной, к услугам которой Ельцин тоже неоднократно прибегал во время своего правления, привлекая ее представителей на высшие государственные должности[439]439
  Выходцы из советской номенклатуры почти на всем протяжении ельцинского периода занимали должности руководителей правительства. С декабря 1992 по 1998 год его главой был Виктор Черномырдин, сменивший так и не утвержденного съездом народных депутатов Егора Гайдара, а в 1998–1999 годах– Евгений Примаков. Это лишний раз свидетельствует о нерадикальном характере смены элиты в постсоветской России – в значительной степени речь шла не столько о смене, сколько об адаптации старой элиты к новым условиям.
  В первые годы правления Ельцина выходцы из советского номенклатурного слоя составляли около 75 % в высшем руководстве страны и более 82 % среди региональных руководителей. Отличие от горбачевских времен заключалось в том, что люди с неноменкпатурной биографией в элите все же стали появляться, а также в том, что представители верхнего эшелона советской номенклатуры были из элиты вытеснены представителями более низких ее уровней (Крыштановская О.В. Трансформация старой номенклатуры в новую элиту // Общественные науки и современность. 1995. № 1. С. 65).


[Закрыть].

Если же говорить о посткоммунистическом правящем классе в целом, то изначально он обнаружил еще меньшую готовность вырабатывать консолидированное представление об общем интересе и соответствующей ему реформаторской стратегии, чем правящий класс начала XX века. Во времена Столыпина этому препятствовал социокультурный раскол. В посткоммунистической России главной преградой оказалось качество элиты и ее личностных ресурсов. Она, как и все население, унаследовала советскую протогосударственную культуру, а потому, строго говоря, элитой, формирующей общезначимые ценностные ориентиры и подчиняющей им свое поведение, не являлась. При сравнении России со странами Восточной Европы это выглядит достаточно очевидным.

В большинстве из них посткоммунистическая трансформация начиналась с демократических парламентских выборов и создания демократических политических систем, в которых и воплощалось достигнутое исходное согласие национальных элит относительно общего интереса и общей стратегии развития[440]440
  См.: ОслундА. Строительство капитализма: Рыночные трансформации стран бывшего советского блока. М., 2003. С. 645.


[Закрыть]. В России такого согласия на выходе из советской эпохи достигнуто не было, а началась, наоборот, непримиримая внутриэлитная борьба частных и групповых интересов за политическое доминирование, т. е. за монопольное право представлять интерес общий. И разгосударствление экономики здесь предшествовало формированию новой государственности, что довело противоборство до неразрешимого конфликта. Результатом стало силовое восстановление традиционной для страны властной монополии без воспроизведения ее былой сакральности, что исключало и реанимацию идеологии «беззаветного служения» общему интересу и его персонифактору.

При таких обстоятельствах конституционно узаконенная в лице президента политическая монополия вынуждена была для обеспечения своей устойчивости задействовать личностные ресурсы тех элитных групп, которые готовы были поддерживать ее в обмен на возможность приватизировать не только государственную собственность, но и само государство. Реально это означало мобилизацию их энергии и предприимчивости на создание коррупционно-теневого союза политической власти, бюрократии и бизнеса. В таком союзе государственная идея общего блага пустить корней не могла. Нельзя сказать, что в годы правления Ельцина проистекавшие отсюда проблемы не осознавались вообще. Необходимость «укрепления государства» декларировалась чуть ли не во всех посланиях президента Федеральному собранию. Но при крайнем дефиците личностных ресурсов, пригодных для решения такого рода задач, и невостребованности даже тех, что имелись в наличии, декларации эти никаких шансов воплотиться в жизнь не имели.

Путин, в отличие от Ельцина, сразу после избрания его президентом сделал лозунг «укрепления государства» основой своей практической политики. Для этого ему потребовались новые люди, которых он нашел в спецслужбах и других силовых структурах[441]441
  По данным исследователей, изучающих эволюцию постсоветской элиты, доля военных в ее составе, по сравнению с ельцинским периодом, возросла при Путине в два с лишним раза (с 11,2 до 25,1 %), а доля ученых в 2,5 раза уменьшилась (Крыштановская О.В. Анатомия российской элиты. М., 2004. С. 269).


[Закрыть]. Однако их личностный потенциал был достаточен лишь для осуществления консервативной стабилизации уже сложившейся государственной системы, а не для продолжения незавершенной социально-политической модернизации. Такого рода стабилизации, как свидетельствует исторический опыт Павла I, Николая I, Александра III, Леонида Брежнева, позволяют устранять давление на «вертикаль власти» извне, т. е. из общества, но не гарантируют от приватизации этой «вертикали» изнутри, т. е. частными интересами бюрократии. Немаловажно и то, что при проведении таких стабилизаций востребованными оказываются только личностные ресурсы тех, кому отводится роль «стабилизаторов». В результате на всех этажах властной иерархии, кроме самого верхнего, ресурсы эти замораживаются культивированием бюрократической лояльности и исполнительности, что обеспечивается предоставлением чиновникам широких коррупционно-теневых возможностей для обслуживания их частных интересов под видом «беззаветного» или договорно-контрактного служения интересу общему. Но подобные государственные системы модернизации не поддаются по причине отсутствия в них субъектов, в модернизации заинтересованных: ведь и среди «стабилизаторов», опирающихся на коррумпированную бюрократию, бессребренники встречаются не часто. На протяжении отечественной истории это наблюдалось не раз, как наблюдалось и то, что авторитарно-бюрократические (при сакральных самодержцах) и бюрократическо-авторитарные (при отсутствии оных) «вертикали власти» не способны стимулировать интенсивное общественное развитие в целом, т. е. создавать благоприятные условия для инноваций.

В прежние времена дефицит последних восполнялся неисчерпанными возможностями развития экстенсивного. В постсоветской России из всех них остались лишь природные ресурсы, что ставит страну в зависимость от мировых цен на сырье, предельно обостряя стоящие перед ней проблемы. Считаясь с ними, консервативная стабилизация Путина изначально предполагала укрепление авторитарной модели властвования как политического инструмента экономической и технологической модернизации. Но для ее осуществления необходимы не столько демобилизованные личностные ресурсы чиновников, сколько мобилизованные ресурсы реформаторов, обладающих достаточно высокой степенью свободы – как административной, так и политической. Ведь та же модернизация Александра III могла быть относительно успешной лишь потому, что осуществлявшему ее Сергею Витте была предоставлена широкая самостоятельность. При Путине такого реформатора не появилось и не могло появиться по той простой причине, что конституционно-выборное самодержавие, в отличие от наследственного, наличия относительно самостоятельных политических фигур типа Витте или Столыпина не предполагает: само их присутствие в бюрократическо-авторитарной «вертикали власти» было бы противоестественным отступлением от ее системной природы.

Природа же этой вертикали такова, что даже люди, попадающие в нее на роль модернизаторов, должны руководствоваться чиновничьей логикой, которая, в свою очередь, блокирует реализацию их личностного реформаторского потенциала. Поэтому осуществленная Путиным консервативная стабилизация реальной социально-политической и технологической модернизацией не сопровождалась, а попытки ее осуществления (например, административная реформа) при сохранении системных устоев и с учетом системных ограничителей оказались малорезультативными, что, в свою очередь, подталкивало власть к еще большему укреплению этих устоев и ограничителей (например, к отмене выборности руководителей регионов населением). О том, будут ли такого рода меры содействовать модернизации, напишут будущие историки. Мы же ограничимся констатацией, что при ретроспективном взгляде на эволюцию постсоветской России это представляется сомнительным. Потому что при таком взгляде обнаруживается жесткая зависимость между бюрократизацией управления и оттоком из управленческого слоя необходимых для модернизации личностных ресурсов или их стерилизацией.

Но ретроспективный взгляд на развитие посткоммунистической России позволяет уловить и нечто большее. Именно он позволяет утверждать, что страна лишена сегодня тех возможностей, которые позволяли хотя бы частично компенсировать отсутствие или слабость субъектов инноваций в последние десятилетия правления Романовых. Тогда таким субъектом могла выступать политическая власть, осуществлявшая технологическую модернизацию сверху посредством реализации государственных программ и целенаправленного привлечения иностранного капитала. Участие отечественного частного бизнеса, настороженно относившегося к шедшим сверху инициативам, в реализации модернизационных проектов было незначительным и в то время. Но в современных условиях, как мы уже отмечали, государство не в состоянии исполнять роль, которую исполняло прежде. Поэтому в постсоветской России оно на нее и не претендует. Но поэтому же оно неизбежно оказывается перед дилеммой: либо способствовать созданию делового климата, стимулирующего инновационную активность частного бизнеса, либо укреплять бюрократическую «вертикаль власти», которая способствует не столько мобилизации личностных ресурсов предпринимательского класса и его становлению как субъекта модернизации, сколько их демобилизации посредством навязывания бизнесу коррупционно-теневого союза с бюрократией.

Таков был выбор и одновременно вызов, перед которыми оказалась Россия при президенте Путине. «Дело ЮКОСа» показало, что выбор был сделан в пользу «вертикали власти» и, соответственно, в пользу бюрократии[442]442
  Характеризуя особенности возникшей при Ельцине и стабилизированной при Путине государственной системы, Г. Явлинский пишет: «Это в первую очередь преобладающая или, во всяком случае, очень большая роль, которую в качестве регулятора экономической жизни играют неформальные отношения, существующие и действующие вне рамок официального права <…> Правовая система регулирования административных отношений на практике не действует <…> Права контроля над теми или иными прибыльными сферами, особенно на региональном уровне, открыто распределяются узким кругом лиц, обладающих фактической властью <…> Государство фактически устранилось от функции гаранта исполнения контрактного права <…> Административная власть, со своей стороны, активно использует свой властный ресурс для участия в предпринимательской деятельности <…>, соединяя в ее рамках государственные возможности и частный высокорентабельный бизнес, что позволяет им (чиновникам. – Авт.) выводить себя и подконтрольный им бизнес из сферы действия законов конкуренции <…> В сфере собственно бизнеса не существует единых для всего экономического пространства и документально оформленных правил ведения операций, которых бы придерживалось подавляющее большинство хозяйствующих субъектов» (Явлинский ГА. Периферийный капитализм: Лекции об экономической системе России на рубеже XX–XXI веков. М., 2003. С. 78–80).
  Эти констатации во многом подтверждаются эмпирическим материалом (см.: Клямкин И.М., Тимофеев Л.М. Теневая Россия. М., 2000; Власть, бизнес и гражданское общество. М., 2003).


[Закрыть]. Но это означало, что личностный потенциал, накопленный к тому времени в отечественном бизнесе, государством оказался невостребованным.

К концу правления Ельцина в возрожденном российском предпринимательстве обозначились две тенденции.

С одной стороны, оно тяготело к сращиванию с политической и административной властью и укреплению своих позиций в коррупционно-теневом союзе с ней, что заметнее всего обнаружилось в феномене ельцинских «олигархов». При такой установке энергия и предприимчивость бизнесменов проявлялись главным образом в подковерной борьбе за распределение еще неприватизированной государственной собственности и получение должностей во властных структурах, что увеличивало их шансы на успех в этой борьбе и обеспечивало конкурентные преимущества их бизнесу. Понятно, что после попадания во властную элиту или сближения с ней предприниматели претендовали на роль субъектов социально-политической и технологической модернизации страны еще меньше, чем другие элитные группы. Движение к правовому порядку, формирование конкурентной среды и делового климата, стимулирующего инновации, с их непосредственными интересами не сочетались и не соотносились.

С другой стороны, в российском бизнес-классе постепенно вызревали и иные установки. Несмотря на то, что приобретение собственности в ходе приватизации, как правило, не было обусловлено особыми личностными качествами и предпринимательскими талантами приобретателей, эффективные собственники в стране появились. Это произошло прежде всего в отраслях, обслуживающих массового потребителя (например, в пищевой), а также в тех, продукция которых пользуется спросом на мировых рынках (главным образом в сырьевых и в металлургии). Иными словами, на развалинах экстенсивной советской экономики стали возникать анклавы интенсивного рыночного хозяйствования, оснащенные западными технологиями и современным менеджментом, а нередко и при участии иностранного капитала.

Можно сказать, что в данном отношении постсоветская Россия тоже восстанавливала преемственную связь с Россией досоветской. В том и другом случае речь идет о мобилизации личностных ресурсов предпринимательского класса на интенсификацию хозяйственной деятельности и технологическую модернизацию. Но в том и другом случае мы сталкиваемся с частичной интенсификацией и локальной модернизацией посредством заимствованных зарубежных инноваций при отсутствии в стране инновационной среды и стимулов для ее возникновения и развития. Причина – одна и та же. Она – в традиционных взаимоотношениях российского бизнеса и российского государства, при которых первый выступает инструментом в руках второго и на роль самостоятельного субъекта, не говоря уже о социальном лидерстве, претендовать не может. В постсоветской же России ситуация усугубляется еще и наследием коммунистической эпохи, доведшей огосударствление экономики до предела и разрушившей юридически-правовые механизмы, которые начали складываться в России Романовых и в определенной степени ограничивали произвол бюрократии по отношению к бизнесу.

Неудивительно, что именно та часть современного предпринимательского класса, которая ощутила готовность и способность быть самодостаточным игроком на рынке, начала тяготиться навязанным коррупционно-теневым союзом с бюрократией и испытывать потребность в правовом порядке. Однако в логику консервативной стабилизации этот запрос не вписывался. Пресекая первую из отмеченных нами тенденций («олигархические» притязания бизнеса, его стремление приватизировать государство), «стабилизаторы» заблокировали и вторую (установку части бизнесменов на освобождение от опеки бюрократии и желание не допустить ее превращения в монопольного и бесконтрольного собственника государства). Но это и означало, что накопленные в предпринимательской среде личностные ресурсы, необходимые для социально-политической и технологической модернизации, не были востребованы.

Таким образом, субъектом инноваций российскому бизнесу в обозримом будущем стать не суждено: при отсутствии правового порядка и сопутствующем дефиците доверия к государству он не будет вкладывать деньги и предпринимательскую энергию в развитие ни тех отраслей, что остались с советских времен, ни новых производств, которых в стране еще нет. Поэтому по-прежнему будет сохраняться устаревшая производственно-отраслевая структура экономики, равно как и слабая конкурентоспособность последней[443]443
  Эксперты констатируют, что конкурентоспособность России на мировых рынках поддерживается в основном нефтью, газом, металлами и вооружениями, а внутренняя конкурентоспособность имеет место главным образом на рынке продовольственных товаров (Ясин £., Яковлев А. Указ. соч. С. 18, 21). При этом экспорт новейших продуктов, например, вычислительной техники, составляет настолько незначительную долю, что официальная статистика, как правило, даже их не выделяет (Там же. С. 14). Исследователи отмечают также, что «низкие темпы модернизации обусловлены недостатком не столько финансовых ресурсов, сколько стимулов деловой активности» (Там же. С. 50).


[Закрыть]. Если учесть, что время государственных модернизаций «сверху» в постиндустриальном мире стало навсегда прошедшим, то демобилизация личностного потенциала предпринимательского класса предстанет неосознанным отказом от модернизации как таковой.

Консервативная стабилизация Путина восстанавливала отечественную государственную традицию, в которой частному бизнесу отводилась вспомогательная роль и в которой его статус был заведомо ниже по сравнению со статусом дворянства и бюрократии. Его социальное, а тем более политическое лидерство этой традицией исключалось уже потому, что означало разрыв с ней. Сформировавшаяся при таких обстоятельствах отечественная буржуазия оказалась неготовой к тому, чтобы направить страну по буржуазному, т. е. западному пути развития после обвала самодержавной государственности в феврале 1917 года. Но тогда этому препятствовала и догосударственная, общинно-вечевая культура крестьянского большинства, отторгавшая саму идею частной собственности. В постсоветской урбанизированной России такого рода препятствия отсутствуют, о чем свидетельствует уже то, что представители бизнеса даже выигрывали региональные выборы и становились губернаторами. Однако после отмены этих выборов личностные ресурсы предпринимательского класса если и будут востребованы бюрократически-авторитарной «вертикалью власти», то лишь на предписанных ею условиях, т. е. на условиях содействия ее дальнейшему укреплению, а не ее модернизации. Тем более что и выборные руководители регионов вынуждены были к «вертикали» адаптироваться, а влиять на ее трансформацию не могли. В свою очередь, при ее сохранении и укреплении личностные ресурсы не могут быть мобилизованы и на модернизацию экономики. И речь идет не только о ресурсах бизнес-класса, но и о личностном потенциале широких слоев населения.

Едва ли не самое выразительное подтверждение этого – слабое развитие отечественного малого предпринимательства. В данном отношении страна существенно отстает не только от Запада, но и от Восточной Европы: в одной Варшаве, например, столько же малых предприятий, сколько во всей России[444]444
  Малое предпринимательство в России: Прошлое, настоящее и будущее / Под общ. ред. Е.Г. Ясина, А.Ю. Чепуренко, В.В. Буева, О.М. Шестоперова. М., 2004. С. 18.


[Закрыть]. Искать причины такого положения вещей в особенностях национальной культуры россиян, в якобы присущей им органической «нестяжательности» было бы неверно и потому, что около миллиона малых предприятий в России все же существует, и потому, что влияние культуры на поведение людей в разных странах можно зафиксировать только при идентичности условий, в которых им приходится действовать. Между тем условия эти в современной России, в отличие от той же Восточной Европы, таковы, что массовой экономической самодеятельности населения они не благоприятствуют.

Для ведения малого, как и любого другого, бизнеса в России требуются не только личная энергия и предприимчивость, но и капитал неформальных связей с государственным аппаратом. Или, говоря иначе, готовность вступать в коррупционно-теневой союз с его представителями, что увеличивает издержки и создает дополнительные риски, блокирующие развитие малого предпринимательства, приток в него новых людей. О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует и вызревший запрос на правовой порядок у многих из тех, кто к сложившимся обстоятельствам сумел приспособиться. Но в бюрократическо-авторитарной системе запрос этот не может получить удовлетворения, а потому и идущие от политической власти заявления о важности для экономики малого бизнеса и призывы к его развитию не могут найти в обществе заинтересованного отклика[445]445
  Политическое руководство страны неоднократно демонстрировало понимание и роли свободного бизнеса, в том числе и малого, в развитии экономики, и тех препятствий, которые стоят на пути этого развития. В выступлениях президента Путина подчеркивалось, что «успех страны в огромной степени зависит от успеха предпринимателя» (Послание Президента Владимира Путина Федеральному Собранию Российской Федерации // Российская газета. 2003. 19 мая), что «у предпринимательства в целом – а малого в особенности – огромное количество претензий, связанных с неоправданным административным давлением», что «коррупция – это <…> прямое следствие ограничения экономических свобод» и что «задача государства– создать условия для развития экономических свобод» (Послание Президента Владимира Путина Федеральному Собранию Российской Федерации // Российская газета. 2002. 19 апреля). Проблема же, повторим, в том, что бюрократически-авторитарная система к такого рода политическим сигналам невосприимчива, она их отторгает– подобно тому, как отторгала призывы к интенсификации система советская.


[Закрыть].

При таких взаимоотношениях государства и бизнеса невостребованными оказываются и личностные ресурсы большинства наемных работников. И дело не только в том, что отсутствие инновационного климата и экономического роста, за исключением некоторых экспортных отраслей, исключает появление широкого спроса на потенциал высококвалифицированных специалистов: при том уровне оплаты труда, на который они могут претендовать в России, многие из них предпочитают уезжать за рубеж. Дело и в том, что бюрократическая «вертикаль власти» для выполнения своих социальных функций и поддержания своей устойчивости вынуждена облагать бизнес непосильными для него налогами и ограничивать права предпринимателей по отношению к работникам – прежде всего в вопросах найма и увольнения. Тем самым блокируется формирование на предприятиях конкурентной среды и возникает положение, при котором работодатель вынужден законодательные установления обходить и при котором «действительный институциональный фундамент российского рынка труда составляют не столько законы и контракты, сколько различные неформальные связи и практики»[446]446
  Капелюшников Р.И. Российская модель рынка труда: мы не как все // Какой рынок труда нужен российской экономике? Перспективы реформирования трудовых отношений.
  М., 2003. С. 26.


[Закрыть]. А это, в свою очередь, означает, что коррупционно-теневой порядок из элитных групп перемещается на нижние этажи общества и становится всепроникающим. Это означает, говоря иначе, что протогосударственная имитационно-правовая культура, унаследованная постсоветской Россией от СССР, консервируется во всех слоях населения и во всех сферах его жизнедеятельности[447]447
  «Неправовые практики в сфере труда, – отмечает М. Шабанова, – это всего лишь часть неправового пространства, тесно взаимосвязанная с неправовыми отношениями в экономике и политике» (Какой рынок труда нужен российской экономике? С. 119).


[Закрыть]. Опыт правового поведения, обусловленного соблюдением формально-контрактных принципов и норм, в таких условиях появиться не может, а без него «едва ли возможен не только эффективный рынок труда, но и, шире, – полноценное и работоспособное гражданское общество»[448]448
  Капелюшников Р. Комментарий к дискуссии // Там же. С. 121.


[Закрыть].

Консервативная стабилизация в данном отношении ничего изменить не в состоянии уже потому, что именно эту систему отношений она и укрепляет, замораживая личностные ресурсы развития и в управленческом слое, и в бизнес-классе, и в других общественных группах. Таким образом, после очередной попытки воплотить в жизнь европейский либерально-демократический идеал Россия вернулась на привычный для нее «особый путь». Но такие возвращения никогда не бывают буквальными повторениями. Существенные коррекции имели место и в данном случае, и выше мы попытались некоторые из них зафиксировать. Однако коррекции эти не могли не сказаться и на выборе цивилизационной стратегии – независимо от того, насколько сознательно и последовательно он осуществляется.