Текст книги "История России: конец или новое начало?"

Часть V
Постсоветское государство в ретроспективе и перспективе

История России, изложенная в предыдущих главах, охватывает (вместе с киевской предысторией) более тысячи лет. Постсоветский период – менее полутора десятилетий. Но все, что происходило в стране раньше, нас интересует не столько само по себе, сколько как предыстория того, что происходит на глазах наших современников при их участии либо безучастии. Возникновение и эволюция посткоммунистической государственности, равно как и проблемы, при этом обозначившиеся, задали нам углы зрения на дальнее и ближнее прошлое. В свою очередь, прошлое, будучи актуализированным, задает ретроспективные ракурсы для рассмотрения настоящего и содержащихся в нем перспектив развития.

Распад СССР и вычленение из него Российской Федерации как самостоятельного государства – это принципиально новое историческое начало и по отношению к советской эпохе, и в сравнении со всем тем, что происходило в стране на предшествовавших этапах. Узаконив право частной собственности и перейдя от плановой экономики к рыночной, ликвидировав воплощавшуюся во властной монополии КПСС политическую и идеологическую однополюсность и учредив выборный законодательный институт парламентского типа, формируемый на многопартийной основе, пост-коммунистическая Россия восстанавливала преемственную связь с историческими тенденциями, которые наметились в России докоммунистической. Эту связь призвано было символизировать, в частности, старое название нового отечественного парламента – Государственная дума. Но посткоммунистическая Россия, выступая наследницей России Романовых, существенно отличается и от последней. И дело не только в уменьшившихся размерах страны и утрате ею имперского статуса.

Российская Конституция, принятая в 1993 году, впервые в отечественной истории провозгласила первичность – по отношению к государству – человеческих прав и свобод, объявив их «высшей ценностью»[413]413
  Конституция Российской Федерации. М., 1999. С. 4.


[Закрыть] и признав их естественную, природную обусловленность: «Основные права и свободы человека неотчуждаемы и принадлежат каждому от рождения»[414]414
  Там же. С. 8.


[Закрыть]. До этого права и свободы могли быть только дарованными «отеческой» властью – самодержавно-императорской или советско-коммунистической. Кроме того, они, тоже впервые, стали главным источником формирования власти и, соответственно, ее легитимации. Общенародные прямые выборы не только депутатов Государственной думы, но и главы государства означали юридически фиксированный разрыв с российской традицией властвования, предполагавшей приоритет государства над обществом и его правами и не предполагавшей поэтому зависимости высшего должностного лица от голосов избирателей. Но многовековая политическая традиция единовластия при этом почти не была поколеблена. Оно стало избираемым и перестало быть пожизненным. Но, оставив в прошлом старые формы, отечественное единовластие обрело новую.

Утратив опору в общих идеологических принципах – как религиозных, так и светских, оно сохранило ее в юридических полномочиях главы государства. По Конституции 1993 года, под монопольным контролем президента России находится федеральная исполнительная власть и ее формирование, он обладает правом отклонять принимаемые парламентом законопроекты и значительными возможностями влиять на состав органов суда и прокуратуры[415]415
  Конституция Российской Федерации. С. 24–30.


[Закрыть]. Президент не представляет ни одну из трех ветвей власти, но в той или иной степени возвышается над каждой из них и всеми вместе в качестве четвертой ее ветви; именно он «определяет основные направления внутренней и внешней политики государства» и «является гарантом Конституции Российской Федерации, прав и свобод человека и гражданина»[416]416
  Там же. С. 25.


[Закрыть]. Это позволяет утверждать, что в постсоветской России воспроизведена властная модель, во многом схожая с той, которая существовала в стране в последнее досоветское десятилетие: полномочия российского президента близки к полномочиям российского самодержца в 1906–1917 годах. Однако сходство не есть тождество.

Во времена последнего Романова речь шла о соединении традиционного авторитарного политического идеала с идеалом либерально-демократическим в условиях, когда первый из них был укоренен в жизненном укладе большинства населения и соответствовавшей ему «отцовской» культурной матрице. Тогда сама попытка сочетания двух несочетаемых идеалов была проявлением социокультурного раскола российского общества. В постсоветской России нет уже ни этого уклада, ни этой матрицы, ни этого раскола. Следовательно, за внешней схожестью властных моделей скрывается несходство их политической и социокультурной природы. В думском самодержавии Николая II институциональное воплощение европейского либерально-демократического идеала осуществлялось на основе компромисса с авторитарной традицией. В посткоммунистической России возрождение этой традиции стало, наоборот, прямым следствием реализации европейского идеала, первоначально ей бескомпромиссно противопоставленного.

Глава 21
Либерально-демократический идеал после царей и генсеков

Российская посткоммунистическая государственность возникла на обломках государственности коммунистической. Особенность последней заключалась, напомним, в том, что вместе с архаичным догосударственным укладом она ликвидировала не только зародыши европейской политической культуры, но и все промежуточные негосударственные структуры между властью и человеком, атомизировав тем самым социум и одновременно тотально огосударствив его. Начавшаяся при Горбачеве демократизация коммунистического государства выявила готовность советских людей к массовому бегству от него, что позволило демонтировать систему относительно безболезненно. Однако для строительства государственности демократического типа нужны были адекватные задаче субъекты, которых не было ни в элите, ни среди населения. К тому же элита, выдвинувшаяся в ходе относительно свободных выборов, оказалась расколотой на две противостоявшие друг другу группы, каждая из которых имела собственную легитимную институциональную опору и претендовала на властную монополию.

Это не было возрождением старого раскола между догосударственной и государственной культурой, который выплеснулся в свое время на политическую поверхность в досоветской Государственной думе. Это был конфликт, вызванный резкой инерционной вспышкой политических притязаний со стороны утратившего почву в культуре догосударственного вечевого института советов, который достался Российской Федерации от коммунистического периода и получил во времена горбачевской перестройки огромные полномочия. За ним стояла элитная группа, заинтересованная в его сохранении и удержании контроля над другой ветвью власти, возникшей на излете коммунистической эпохи и претендовавшей на независимое от советов существование.

Высший орган советов – российский съезд народных депутатов, созданный по модели съезда общесоюзного, – юридически обладал всей полнотой власти в Российской Федерации. Но еще до распада СССР, по мере ослабления КПСС и утраты ею легитимности, начала выявляться функциональная недееспособность этого института. Полновластные советы, как и раньше, нуждались в дополнении другим институтом, способным восполнить их несамодостаточность. В большевистском и добольшевистском политическом наследстве такового не было, он мог быть или изобретен, или заимствован. Остановились на заимствовании института президентства. Тем более что прецедент был уже создан Горбачевым, избранным в 1990 году президентом СССР. Новизна же заключалась в том, что российский президент, в отличие от союзного, избирался не съездом народных депутатов, а населением. Кроме того, он изначально не был привязан к сходившему с исторической сцены властному институту в лице КПСС, между тем как Горбачев совмещал должности президента и лидера партии. Так в России возник принципиально новый способ легитимации власти высшего должностного лица. В июне 1991 года первым президентом России был избран Борис Ельцин[417]417
  Разумеется, возникновение новых властных институтов не всегда обусловливается лишь нежизнеспособностью уже существующих. В случае с учреждением российского президентства немаловажную роль сыграло стремление Ельцина, не имевшего устойчивой поддержки депутатского большинства, создать институциональную опору с собственным источником легитимности. Однако если бы властная конструкция советов была самодостаточной и эффективной, то это вряд ли стало бы возможным. Точно так же, как в свое время невозможным было бы смещение центра власти от советов к коммунистической партии.


[Закрыть].

Острейшая политическая борьба за доминирование, развернувшаяся после распада СССР между депутатским большинством съезда и Ельциным, внешне выглядит как традиционное для страны противостояние вечевого и авторитарного идеалов. Соответственно, победа президента над депутатами в результате неконституционного роспуска съезда в сентябре 1993 года и вооруженного штурма здания (Белого дома), в котором заседали депутаты, могут интерпретироваться как столь же традиционное торжество отечественного авторитаризма. Тем более что следствием этой победы стало принятие Конституции, наделившей президента уже упоминавшимися обширными полномочиями. Однако такой вывод если и верен, то лишь отчасти.

Авторитарная власть, легитимирующая себя демократической избирательной процедурой, – это власть, лишенная возможности опираться на авторитарно-патриархальную культурную традицию и вынужденная искать опору в противостоящих данной традиции либерально-демократических принципах. Конституционные полномочия российского президента находятся в преемственной связи с прежними отечественными моделями властвования, но не потому, что соотносятся с традиционной культурой, в которой эти модели и обслуживавшие их идеологии были укоренены, а потому, что в обществе не сложилась новая культура при исчерпанности старой. Иными словами, постсоветский конституционный авторитаризм вырос не из традиции, а из нетрадиционности для России демократически-выборной легитимации власти. Можно сказать, что он вырос из демократии.

Современная демократия базируется, как известно, на представительстве интересов различных групп населения в парламентских институтах и согласовании этих интересов посредством компромиссов. Но если сами интересы еще не оформились и не структурировались, а определяющие их отношения собственности глубоко не укоренились, если «народ» представляет собой атомизированную массу, а в политической элите нет согласия относительно исторического вектора развития страны, то демократия либо свертывается (тем быстрее, чем богаче культурная почва для возрождения авторитарного идеала)[418]418
  Подробнее см.: Яковенко И.Г. Российское государство: Национальные интересы, границы, перспективы. Новосибирск, 1999.


[Закрыть], либо трансформируется в персонификациюнародного представительства, его воплощение в одном лице. В 1917 году зарождавшаяся российская демократия была свернута. Постсоветская Россия пошла по другому пути.

Персонификация народного представительства равнозначна свертыванию демократии, если сопровождается устранением личной и институциональной политической конкуренции. Выборы главы государства при одном кандидате, запрет на деятельность нелояльных партий, ликвидация парламентского представительства как такового, – подобных примеров «демократического» правления в истории немало. Даже Гитлер, уже став диктатором, считал необходимым легитимировать свою власть посредством плебисцитов. Мы же, говоря о персонификации народного представительства, имеем в виду не ограничение демократических процедур и не роспуск других выборных институтов, а доминирование одного из них над другими за счет расширенных и юридически фиксированных властных полномочий. Однако такой гибридный тип политического устройства не может быть устойчивым и обречен на историческую эволюцию в одном из двух направлений – демократическом или авторитарном, причем выбор в значительной степени зависит от состояния общества и его ценностей.

Постсоветское российское общество вышло из коммунистической системы в состоянии культурно-ценностной неопределенности. Массовые ценности и идеалы – это продукт исторического опыта. Даже тогда, когда они наличную реальность отрицают, как было в случае с утверждением советского коммунизма. На выходе же из советской эпохи, когда страна возобновила прерванное в 1917 году движение к демократии, у российского общества не было опыта ни гражданской самоорганизации, ни политической жизни при разделении властей, ни сопутствующего такому разделению опыта согласования интересов посредством диалога и компромисса. Поэтому не утвердились в этом обществе и соответствующие ценности. И поэтому же в нем сохранялись инерционные установки, свойственные монологичной культуре. Обеспечить восстановление былой сакральности российских правителей они были не в состоянии. Но их оказалось вполне достаточно, чтобы обеспечить легитимность института единоличной президентской власти при изжитости традиционного авторитарного идеала и кризисе подпитывавших его прежних государственных идентичностей – и державно-имперской (после распада СССР и военных неудач в Чечне она лишилась жизненной почвы), и религиозно-православной (в светском многоконфессиональном государстве возрождение ее былой политической роли в духе московских государей или графа Уварова уже невозможно).

Из сказанного, однако, вовсе не следует, что у постсоветского человека вообще нет никаких ценностей и идеалов. Но они соотносятся не столько с представлениями людей о желательном институциональном устройстве государственной власти, сколько с ожиданиями, связанными с ее конкретными персонификаторами. В данном отношении весьма показателен период правления Ельцина.

Его первоначальная легитимация обусловливалась двумя идеалами, которые вызревали и вызрели в массовом сознании после смерти Сталина. Речь идет об идеалах индивидуальной свободы от всепроникающего государства и потребительском идеале индивидуально-семейного благосостояния в его западном варианте, о котором многие имели определенное представление еще в советское время, а остальные могли получить недостававшую им информацию в ходе горбачевской перестройки. При этом главную роль, как показали последующие события, сыграло именно неприятие коммунистического государства и психологическое отчуждение от него, постепенно трансформировавшееся у многих в антикоммунизм.

Это «низовое» настроение искало своего выразителя в «верхах» и – после столкновения Ельцина с Горбачевым на пленуме ЦК КПСС (1987) и скандального отстранения Ельцина от должности первого секретаря московского горкома партии – нашло такого выразителя в лице высокопоставленного бунтаря, отщепившегося от коммунистической «вертикали власти» и из нее выброшенного. Искать себе лидера за пределами правившего партийного рода население, в отличие от народов Восточной Европы, не было предрасположено, что косвенно свидетельствовало об отсутствии у него опыта самоорганизации и ощущения собственной субъектности. К тому же реальных «низовых» претендентов на эту роль в стране не нашлось, если не считать малоизвестных по тем временам Владимира Жириновского и Амана Тулеева, выставивших свои кандидатуры на президентских выборах 1991 года.

Ельцин, успевший стать символом противостояния коммунистической системе, был на тех выборах вне конкуренции[419]419
  Он выиграл выборы уже в первом туре, получив 57,3 % голосов избирателей. Показатель занявшего второе место Николая Рыжкова (отставного председателя правительства СССР) был почти вчетверо ниже.


[Закрыть]. Политический капитал, приобретенный им в ходе этого противостояния, оказался настолько основательным, что впоследствии значительные слои населения простили первому президенту России крайне непопулярные, обернувшиеся чувствительным падением жизненного уровня гайдаровские экономические реформы, поддержав на апрельском референдуме 1993 года не только его лично, но и проводившуюся им социально-экономическую политику[420]420
  В поддержку Ельцина высказались около 58 % пришедших на референдум, в поддержку проводившегося им социально-экономического курса – около 53 %.


[Закрыть]. Потому что противостоявший президенту съезд народных депутатов, который эту непопулярную политику резко критиковал и апеллировал к идеалу благосостояния, воспринимался как потенциальный реставратор коммунистического государства. По той же причине Ельцину простили и неконституционный роспуск съезда и формировавшегося им Верховного совета, и танковый обстрел Белого дома. Тем самым была подтверждена известная мысль Карла Шмитта о том, что легитимность власти может обеспечиваться и вопреки юридической законности.

Однако именно после этой победы, в результате которой Ельцин получил и конституционно закрепил почти неограниченную власть, его легитимность быстро пошла на убыль. Потенциальные коммунистические реставраторы (или воспринимавшиеся таковыми) были устранены, и сразу же актуализировался второй, потребительский идеал массового сознания. Не понадобилось людям много времени и для того, чтобы понять: идеал этот, становясь жизненной реальностью немногих, для большинства из них недостижим. Их собственный опыт подводил к мысли о том, что свобода от государственного диктата и благосостояние могут не совпадать, более того – взаимоисключать друг друга. И главным виновником такого несовпадения стал выглядеть в глазах населения глава государства: за несколько месяцев до президентских выборов 1996 года его рейтинг не дотягивал и до 10 %.

Но как только преобладавшие в стране противники тотального огосударствления почувствовали – не без помощи политтехнологов и журналистов, – что поиск альтернативы Ельцину может обернуться приходом к власти коммуниста Геннадия Зюганова, идеал благосостояния снова отошел в их представлениях на второй план. По данным всероссийского социологического опроса того времени, проведенного при участии одного из авторов этой книги, подавляющее большинство людей, собиравшихся голосовать за Ельцина, не рассчитывали, что их жизнь при нем станет лучше, между тем как среди избирателей Зюганова ожидания были прямо противоположными[421]421
  Среди сторонников Ельцина только 3 % рассчитывали, что в случае его переизбрания материальное положение их семей улучшится (26 % полагали, что оно останется без изменений, 28 % затруднились с ответом, а 43 % считали, что оно ухудшится). В электорате Г. Зюганова при его избрании на улучшение рассчитывал 61 % респондентов и только 3 % ждали ухудшений (17 % исходили из того, что перемен не произойдет и 19 % затруднились с ответом). Опрос был проведен в мае 1996 года по репрезентативной общероссийской выборке (1519 респондентов) Институтом социологического анализа на базе Фонда «Общественное мнение» в рамках социологического исследования «Особый путь России – что это такое?» (авторы Т.И. Кутковец и И.М. Клямкин).


[Закрыть]. Однако после того, как Ельцин выиграл выборы – на этот раз, правда, лишь во втором туре, – все вернулось на круги своя: идеал благосостояния снова стал главным легитимирующим (точнее – делегитимирующим) фактором. Поэтому в последний период своего правления Ельцин практически лишен был возможности проводить какую-либо инициативную политику и сосредоточил свои усилия на удержании власти и подыскании надежного преемника, победа которого на выборах была бы гарантирована. Когда он был найден, первый президент России объявил (в декабре 1999 года) о досрочном сложении своих полномочий.

Мы так подробно остановились на легитимационных волнах ельцинского периода, чтобы показать: в это нелегкое для населения время никаких новых государственных идеалов в российском обществе не появилось. Не обнаружило оно и стремления обрести отсутствовавшую у него субъектность и стать гражданским. К концу президентства Ельцина оно по-прежнему готово было делегировать властные полномочия одному человеку и даже соглашаться на их расширение при условии, что, в отличие от Ельцина, он не только сохранит обретенные свободы, но и сумеет пресечь их бесконтрольное использование немногими и обеспечить реальное продвижение к идеалу народного благосостояния. Однако официальный преемник непопулярного Ельцина, Владимир Путин вряд ли мог получить поддержку избирателей, если бы в ответ на их ожидания ограничился лишь обещаниями соединить свободу и демократию с государственным порядком («диктатурой закона») и повышением жизненного уровня. Для этого у людей должна была появиться дополнительная мотивация.

Политический взлет Путина стал возможным в силу ряда нестандартных обстоятельств. Его приходу к власти предшествовали вооруженное вторжение чеченских боевиков в Дагестан и взрывы домов с многочисленными жертвами в Буйнакске, Москве и Волгодонске. В результате в массовом сознании актуализировался образ врага, и возник спрос на власть-защитницу. Идея государственного порядка, наряду с социально-экономическим и политическим измерениями, вновь приобретала старое и в условиях длительного мира успевшее забыться измерение военное. Путин, назначенный в августе 1999 года председателем правительства и возобновивший военные действия в Чечне, которые еще до выборов завершились штурмом и взятием Грозного, стал восприниматься этому ново-старому измерению вполне соответствовавшим.

Потому что, в отличие от первой чеченской войны (1994–1996), которая населением не поддерживалась и политически Ельцину только навредила, теперь был факт вторжения в Дагестан. И были взрывы домов в разных районах страны, сделавшие вопрос о физической безопасности актуальным для каждого человека. В такой ситуации начало Путиным второй чеченской кампании, сопровождавшееся публичным обещанием всех боевиков «мочить в сортире», стало сильнодействующим легитимирующим фактором, позволившим преемнику Ельцина без труда выиграть президентские выборы 2000 года.

Но традиционный для России способ легитимации власти войной и военными угрозами, как свидетельствует о том вся история страны, имеет собственную жесткую логику. При незавершенной эволюции в направлении авторитарного правления, он влечет за собой усиление авторитарности, т. е. устранение или маргинализацию персонификатором власти всех других политических субъектов, если таковые еще сохраняются. То состояние постсоветского российского общества, о котором говорилось выше, данному развитию событий не препятствовало. Культурной матрицей, повторим, оно уже не предопределялось. Но и противодействия с ее стороны не было тоже: авторитаризм перестал быть ценностью, однако и другой, альтернативной ему ценности при отсутствии опыта неавторитарного правления в стране не возникло. Если же решения своих проблем общество ждет только от персонификатора власти и не испытывает потребности в обретении собственной политической субъектности, то и власть начинает тяготеть к выстраиванию административной вертикали поверх общества и консервированию его в объектном положении. Тот факт, что оно может наделяться при этом самыми широкими конституционными правами, включая право самому выбирать высшее должностное лицо государства, в данном отношении почти ничего не меняет. Потому что возникшая в посткоммунистической России модель властвования позволяет управлять процедурой выборов и в значительной степени предопределять их исход.

Модель эту создал не Путин, ее базовые основания были заложены при Ельцине, который на президентских выборах 1996 года первым реализовал ее возможности для ослабления политических конкурентов за счет использования административного и информационного ресурсов. От Ельцина же Путин унаследовал институт президентской администрации – структуру, никакими властными полномочиями Конституцией не наделенную, но, подобно аппарату ЦК КПСС в советское время, реально ими располагающую. Наконец, и идея надпартийного президентства тоже была впервые воплощена в жизнь не Путиным, а его предшественником. Вклад Путина в создание данной модели властвования заключается в том, что он, обладая нерастраченным первичным политическим капиталом, сумел ее достроить, придать ей относительно завершенные очертания.

Когда говорят, что тем самым он стабилизировал государственность, то с этим трудно спорить. Но не менее справедливо и утверждение о том, что стабилизация произошла благодаря более последовательному и целенаправленному, чем мог себе позволить Ельцин, возвращению к традиционной для России авторитарной форме правления. Путин сумел приспособить ее к нетрадиционному для страны способу легитимации власти высшего должностного лица избирательной процедурой при исчерпанности легитимирующих ресурсов «отцовской» культурной матрицы и при наличии других демократических, т. е. тоже избираемых, институтов. Не претендуя на понятийную строгость, мы называем эту форму правления конституционно-выборным самодержавием[422]422
  Подробнее см.: Клямкин И., Шевцова Л. Внесистемный режим Бориса II. М., 1999.


[Закрыть], что позволяет отличать ее и от наследственно-монархического самодержавия российских царей и императоров, и от ситуативного выборного самодержавия первых Романовых, и от партийно-коммунистического самодержавия генеральных секретарей советской эпохи.

Выстраивание очередной отечественной «вертикали власти», замкнутой непосредственно на главу государства, не обошлось без точечных репрессий, но возвращаться к методам Ивана Грозного или Сталина для этого не потребовалось. Новые российские элиты, претендовавшие на политическую субъектность в масштабах страны, были слабы уже потому, что не имели собственных сколько-нибудь глубоких источников легитимности ни в традиции, как бояре Московской Руси, ни в своих политических биографиях, как представители большевистской «ленинской гвардии». Для их маргинализации достаточно оказалось несколько изменить систему регионального представительства на федеральном уровне и ограничить политические контакты оппозиционных элит с населением – прежде всего, во время предвыборных кампаний. Учитывая, что серьезного сопротивления общества это не вызвало и что к протестам оппозиционных политиков и журналистов оно осталось невосприимчивым, осуществление такого рода мер стало делом политической техники.

Во-первых, Путин существенно ослабил субъектность региональных руководителей, лишив их права представлять свои регионы в верхней палате парламента (Совете Федерации) и учредив для усиления контроля над ними институт представителей президента в семи специально созданных федеральных округах. Следствием первой из этих мер стала ликвидация политической субъектности и фактическая маргинализация самого Совета Федерации. А после трагедии в североосетинском городе Беслане (сентябрь 2004 года) избранный к тому времени на второй срок Путин выступил с предложением об отмене прямых выборов губернаторов и президентов национальных республик и переходе к их избранию местными законодательными собраниями при монополии главы государства на выдвижение кандидатур. В конце того же года новая процедура была законодательно утверждена. Эволюция политической системы в направлении авторитаризма не может остановиться на полпути. Военные, а в наши дни – террористические вызовы ее ускоряют, сообщают ей дополнительные импульсы.

Во-вторых, была ликвидирована субъектность Государственной думы. Это стало возможным в результате ужесточения контроля над процедурой выборов. Он был обеспечен благодаря возросшему – в силу увеличившейся зависимости руководителей регионов от федерального центра – административному ресурсу, подчинению Кремлю основных телевизионных источников информации и лишению нелояльной оппозиции источников финансирования, что сопровождалось ликвидацией политической субъектности крупного бизнеса. Конкретные события, в которых проявились эти тенденции (подчинение НТВ, ликвидация ТВ-6, «дело ЮКОСа» и др.), происходили на глазах читателя и, строго говоря, еще не стали историей – в том смысле, что их долговременные последствия не успели обнаружить себя во всей полноте. Поэтому мы не считаем нужным подробно на них останавливаться. К сказанному остается лишь добавить, что после трагедии в Беслане Путин объявил также о переходе к пропорциональной системе выборов в Государственную думу. Последовавшее вскоре законодательное оформление данной инициативы означало, что теперь в Думе не будут представлены депутаты-одномандатники, а будут представлены только политические партии, зависимость которых от президента будет обеспечиваться всей совокупностью перечисленных выше мер.

Общий предварительный итог проведенных Путиным преобразований – восстановление персонифицированной однополюсной модели властвования в условиях конституционно закрепленного разделения властей и их выборной легитимации. С точки зрения поставленной текущей цели, т. е. выстраивания «вертикали власти», они обнаружили свою результативность еще до того, как были завершены. Путин легко выиграл президентские выборы 2004 года – на очищенном от конкуренции политическом поле у него не было и не могло быть серьезных соперников. Поддерживавшаяся им партия «Единая Россия» еще раньше (декабрь 2003 года) получила конституционное большинство в Государственной думе. Оппозиция была маргинализирована, консолидация большинства политического класса и крупного бизнеса вокруг президента – обеспечена. Однако главный вопрос – о соответствии нынешней российской государственности современным вызовам – остался открытым. Ее преемственная связь с отечественной политической традицией очевидна. Но сам факт такой связи делает актуальным ретроспективный взгляд на стратегические перспективы выстроенной в России государственной системы.

Путина нередко сравнивают с Александром III. Для такого сравнения есть определенные основания. Российский президент, как и его отдаленный предшественник, тоже осуществил пореформенную консервативную стабилизацию посредством усечения субъектности институтов, созданных в предшествующий период. Кроме того, ему тоже приходится противостоять террору. Но если даже отвлечься от кардинальных отличий природы террора прежнего и современного, придется признать, что этим сходство двух правителей и проводимой ими политики исчерпывается. Читатель, осведомленный о происходящем на его глазах, может и сам, вернувшись к нашему описанию деятельности Александра III, сделать все уместные в данном случае сопоставления. Мы же считаем нужным остановиться лишь на двух моментах, которые представляются нам наиболее существенными.

Первое отличие касается террора и проблемы безопасности в более широком смысле слова. Александру III приходилось выстраивать военно-полицейскую систему защиты от революционных террористов, чьи действия были направлены против высших должностных лиц государства. В современной России высокопоставленные чиновники, по крайней мере на федеральном уровне, защищены достаточно надежно, а главной жертвой террора оказывается население. С подобными угрозами российская государственность в конце XIX века не сталкивалась, а их аналоги если и имели место, то во временах более ранних. Можно вспомнить, например, опустошительные набеги крымских татар на Московскую Русь. Эта аналогия тоже условная и приблизительная, однако именно ее условность и приблизительность дают возможность лучше понять новизну вызовов, с которыми столкнулась страна в начале XXI столетия.

У московских Рюриковичей не было проблем с легитимностью их власти. Она обеспечивалась и именем Бога, и «отцовской» культурной матрицей, и династически-наследственным, «природным» принципом правления, и достаточно глубокой милитаризацией жизненного уклада. Эту легитимность не могли поколебать ни сокрушительные поражения в Ливонской войне, ни набеги из Крыма, ни унизительные выплаты дани – в обмен на безопасность – крымским ханам, еще долго продолжавшиеся и при Романовых. Современная российская власть, легитимирующая себя выборной процедурой, находится в существенно ином положении. Ее устойчивость может быть обеспечена только в том случае, если она обнаружит способность защищать население от террористических угроз. Воспользоваться же опытом прошлых отечественных правителей ей непросто уже потому, что те с такими угрозами не имели дела, а если с чем-то похожим и сталкивались, то обвалом их власти и государственности это не грозило. Такие обвалы имели место, но – по другим причинам, о которых говорилось в предыдущих главах.