Текст книги "Вторжение"

etc

– Володя!

Сын сильно закашлялся и содрогнулся от боли. Чуть приоткрыл глаза, и Буров увидел лишь его белки. Буров испугался.

– Володя, твою мать! Володя!

Он поднял сына на шконку. Опуская его на жесткую скамью, задел пальцем огнестрельное ранение на плече Володи, и тот застонал.

Очередной грохот в дежурке заставил Бурова содрогнуться. Там что-то обрушилось – грохот был такой, что задрожала многокилограммовая железная дверь, ограждавшая их убежище от полыхающей дежурной части.

Буров выбежал из камеры. Из-за двери тянулся черный едкий дым, который постепенно заполнял коридорчик изолятора и тонкими клубами тянулся к зарешеченному окну под потолком. Когда Буров подошел к двери ИВС, от нее пахнуло таким жаром, что он невольно отпрянул. Дверь была раскалена – значит, сразу за ней адским пламенем полыхало абсолютно все.

Буров беспомощно посмотрел на окно. Узкое, под потолком – даже если бы Буров мог дотянуться до него, оно было слишком крохотным, чтобы взрослый человек мог туда пролезть. Строители обезьянника предусмотрели и это на случай любого возможного сценария побега.

Из соседней камеры раздался какой-то шум, словно урчало животное. Буров вспомнил слова Акулова, когда он перечислял всех задержанных, кому не посчастливилось оказаться в ИВС этой ночью. «И алкаш один, его ближе к вечеру на Советской подобрали» – сказал тогда Акулов. Буров потянул на себя дверь камеры.

На шконке похрапывала тень. В темноте Буров различил, что это мужик в майке-алкоголичке. Буров даже вспомнил, что видел его недавно в дежурке. Этого алкаша и его жену лишали родительских прав – бухая и пьянствуя, они плевать хотели на свою маленькую дочь, которая росла в этом аду. Кажется, его фамилия была Ярошенко.

Подавленный, Буров вернулся в камеру. Опустился на шконку рядом с сыном, и ему в нос ударил едкий и горячий запах дыма. Володя тихо кашлял, не приходя в сознание. Буров схватил противогаз и натянул его на сына. Тот зашевелился, судорожно вдохнул кислород, закашлялся и принялся брыкать руками, чтобы сорвать противогаз.

– Не снимай! – Буров закашлялся, едкий ядовитый дым шел прямо в легкие. – Не снимай, говорят!

Володя сорвал с себя противогаз, кашляя так, что, казалось, его сейчас вырвет. Сипло вдохнул, кашлянул.

– Я отрубился? – прохрипел он. Снова закашлял. Мутным взглядом покосился на свое плечо. – Перевязал меня?

Буров потратил на то, чтобы кое-как перетянуть раны на ноге и плече Володи, всю свою рубашку. Буров промолчал.

– Дым… – тихо проговорил Володя. Его язык заплетался. – Я же говорил. Отец, надевай противогаз. Я не жилец, ты же видишь…

– Чтоб я больше этого не слышал! – процедил Буров твердо. Дым ел глаза, на которых против его воли выступали слезы. Хотелось тереть их. Буров зажмурился. – Не жилец он… Еще какой жилец. Надевай.

Володя снова отключился. Сквозь пелену застилавших глаза слез Буров разглядел это и натянул на его лицо противогаз. Тускло горел фонарик на мобильнике – зарядка аккумулятора была не вечной. По темной струящейся пелене, ползущей между ним и светом телефона, Буров понял, что весь ИВС окутан дымом.

Они в газовой камере.

Буров, повинуясь саднящему чувству, пересел в изголовье Володи, положил его голову себе на колени и закрыл глаза. Они щипали, резали и слезились все сильнее.

Буров вспомнил про Ярошенко в соседней камере.

«Бухая и пьянствуя, они плевать хотели на свою маленькую дочь»…

– Прости меня, – сдавленно прошептал Буров. – Володь… Я дико любил твою мать. Ты себе даже не представляешь, как. Когда она умерла… я не мог себя простить. Работа… Я все время проводил здесь. В этой драной ментуре… Наташа…

Буров почувствовал, что ему хочется плакать. В любой другой ситуации он бы сдержался. Но сейчас держать марку было не перед кем – и совершенно незачем. Он закашлялся, чувствуя, как горят от дыма его легкие.

Теперь уже все равно.

– Я не мог себе простить, что никогда не был с ней рядом. А потом ее не стало. Сын, я не видел смысла жить дальше. И я забухал. Я ведь такой несчастный. У меня жена умерла. Горе, б… дь.

Буров криво усмехнулся. А потом, неожиданно для себя, всхлипнул, прижимая к себе голову истекающего кровью Володи. Грудь Бурова разрывалась на части – и от проникающих через дыхательные пути ядовитых продуктов горения, и от эмоций, переполнявших Бурова изнутри.

– Прости меня. Я думал только о себе. Я… я был дурак. У меня ведь был ты. Все это время перед моим носом был ты. Мой сын. Пацан, который тоже потерял самого близкого человека… я не мог себе простить, что никогда не был с ней рядом. Я думал о себе, о Наташе… Я жрал водяру, жрал пиво – и жалел себя. А тебе был нужен отец. Володя, прости меня, старого козла… Если можешь…

В глазах Бурова темнело, и он полностью закрыл глаза. Где-то за дверью продолжал бесноваться огонь, с треском и хрустом разрушая дежурную часть. Буров закашлялся и почувствовал вкус сажи на языке. Воздуха не хватало катастрофически.

– Прости, – всхлипывая, прошептал он.

А потом ядовитый дым сделал свое дело. Буров потерял сознание.

Опер уже не слышал, как завибрировал его сотовый телефон, и на дисплее вспыхнуло служебное уведомление: «Сообщение доставлено».

Эпилог

rec

Кадры того, что осталось от ОВД Елецка, представляли собой ужасную картину. Обгоревший черный скелет с зияющими квадратными пастями-окнами. С фасадной стороны уцелела лишь мощная стальная дверь. Сгорело все. Но деталей не показали – камера оператора снимала уничтоженную огнем альма-матер полицейских города издалека. Потому что территория была оцеплена и огорожена не только полицейскими желтыми лентами, но и наспех сколоченным забором.

Силовые ведомства, все еще работавшие на месте преступления, установили шлагбаум, около которого постоянно дежурила машина ППС – двое патрульных в бронежилетах и с автоматами в руках запускали внутрь только при наличии спецпропусков.

Лица ППСников были знакомы. Точно, так и есть! Корболин и Новиков. Камера, скользнувшая по полицейским, успела запечатлеть даже выражения их лиц. Оба растерянные и бледные. Несмотря на то, что с момента ЧП прошло трое суток, никто из работников ОВД не оправился.

– Сейчас вы видите то, что осталось от печально известного Елецкого ОВД, – говорил за кадром артистично пропитанный духом трагизма голос девушки-репортера. – Провинциальный отдел полиции, название которого на слуху сейчас, пожалуй, у каждого жителя нашей страны. Именно здесь произошел один из самых чудовищных по жестокости и дерзости терактов в отношении органов правопорядка на территории России за последние годы. Работы на месте ЧП ведутся уже третий день. И как нам сообщили в оперативном штабе, сотрудники полиции и МЧС до сих пор находят тела погибших. Только что под завалами было обнаружено тело одного из сотрудников дежурной смены, который в эту роковую для Елецка ночь находился в здании…

Картинка сменилась. В кадре появились прямоугольные строения с плоскими крышами – три плотно приставленных друг к другу быстровозводимых павильона из стальных листьев. Перед ними были припаркованы десятки машин. «Газель» дежурной части Елецкого ОВД, машины нескольких сотрудников и экипажи местного ППС составляли меньше половины. Все остальные были совершенно незнакомыми. Очевидно, силовики из Города. В кадре на переднем плане возникла девушка-репортер. Совсем молоденькая миловидная девчонка, волосы которой трепал ветер. Безуспешно пытаясь убрать их с лица, девушка с микрофоном говорила в камеру:

– Временно ОВД Елецка располагается здесь. Эти павильоны были возведены спецотрядом МЧС России меньше чем за сутки. Здесь же сейчас располагается оперативный штаб, который возглавляет начальник УВД региона генерал-лейтенант Романин…

В дверь постучали.

Володя отвел взгляд от экрана телевизора, кое-как установленного на шаткой старой тумбочке. В комнату заглянул Маржанов.

– Здорова, инвалид. Можно?

Володя с улыбкой кивнул. Маржанов, заходя, увидел экран телевизора и вздохнул.

– Твою мать, и здесь то же самое…

– Везде то же самое, – сказал Володя. – Все областные каналы. Центральные включил, там в новостях тоже первым делом об этом. Пипец.

– Да, блин, мы теперь звезды.

– Чем так сиять… – вздохнул Володя.

Маржанов положил на столик перед ним пакет с фруктами.

– Я не знал, чего принести. Мужики советовали выпивку, но ты ж у нас не пьешь. Курить не куришь. Так что жри бананы и апельсины.

– Спасибо, Гулнар.

Маржанов сел на пустующую соседнюю кровать. В Елецкой ЦРБ всегда была хроническая нехватка койкомест, но для Володи каким-то чудом выхлопотали отдельный бокс на двух человек. Правда, без телевизора – его для развлечения вчера привезли мужики из ОВД.

Маржанов почему-то чувствовал себя неловко.

– Ну, как ты, брат?

– Да ничего, – Володя пожал одним, здоровым, плечом. – Руку знатно заштопали. Мне ожоги какой-то дрянью мажут, но она круто обезболивает. А вот плечо и нога, заразы… Такое ощущение, что туда кто-то нож засунул и постоянно прокручивает. Когда невыносимо совсем становится, укол делают.

– А сейчас?

– Терпимо. Как там наши?

Маржанов скорбно помолчал.

– Сегодня хоронили. Гончара и Муртазина. Обоих в закрытых гробах…

Володя покосился на его парадный мундир.

– Ты оттуда сейчас?

– Оттуда, – хмуро подтвердил Маржанов. – На кладбище с мужиками говорил. Вроде бы Акулова нашли. В смысле… фрагменты тела.

– Фрагменты?

– Разорвало его вроде тоже… – Маржанов помолчал. – На улицах сейчас тишь да гладь. Все алкаши и гопники, все наркоманы – весь город затихарился. Как пустыня просто. Во временном отделе обезьянник соорудили. Так за сутки только одного человека доставили. Даже в нашей сонной деревне такого спокойствия не было никогда.

– Погоди. Все эти из Москвы и из Города свалят – а они ведь когда-нибудь свалят? – и все вернется.

– Все, да не совсем, Вован… Определились уже с местом, где новый отдел будут строить. На Южной. На пустыре, где Сашко и Гузаревича подстрелили. Точнее, рядом. А на том месте аллею собираются отгрохать вроде. С памятником. Всем, так сказать, погибшим при исполнении…

Маржанов замолчал. Тема для разговора была сама по себе паршивой. А в случае с Володей – еще и болезненной. Но он все же спросил:

– А старая стройка?

– Там вообще некруто все. Наш нач, короче… Генералы из Города понаехали. И быстренько все смекнули. У них там дебет с кредитом не сошелся. В общем, наш шеф деньги и стройматериалы налево уводил. Коттедж себе строил, прикидываешь…

– Охренеть.

– Не то слово.

– И где он сейчас?

– Догадайся. После того, что было… Закрыли уже. Временно исполняющий обязанности нача отдела Гензер. – Маржанов при этом покосился на Володю. Сообразив, что это еще не все, Володя уточнил:

– А кто нач угрозыска?

– Твой батя.

Володя нейтрально хмыкнул. Маржанов испытующе смотрел на напарника.

– Он был у тебя?

– Заезжает каждый день.

Володя чуть улыбнулся, понимая, к чему Маржанов клонит. Но разговаривать о своих отношениях с отцом он не собирался. Володя и сам не понимал, что будет теперь. Одно он знал наверняка – после тех двух с половиной часов в заблокированном бандитами здании ОВД их с батей отношения никогда больше не будут такими, как раньше. Какими они будут? Жизнь покажет.

– Узнали что-нибудь про тех уродов? По телеку пока не говорят ничего, я все обсмотрел.

Маржанов вздохнул.

– Узнали… Слышал когда-нибудь про Князя?

– Какого именно? Я про многих слышал. В школе.

– Про этого Князя в школах пока не говорят… Авторитет. Из Города. Очень влиятельный, говорят, и крутой. По слухам, его какие-то воры из Москвы даже смотрящим по нашей области поставили.

– Офонареть, – сказал Володя.

– Его тамошний отдел оргпреступности потрепал сильно, – продолжал Маржанов. – Накрыл несколько точек, повязал пару бригад… В общем, кислород перекрыл. Князь стал загибаться, ему конкуренты начали на пятки наступать. И Князь решил ва-банк пойти. Вложил все бабки в крупную партию наркоты, чтобы дела поправить. Он поставлял героин через нашу область в Центральную Россию, как я слышал. И заказал он через какую-то группировку из Таджикистана очень большую партию афганского героина. Это был его последний шанс, чтобы подняться и вернуть себе влияние, понимаешь? Все обговорили. А партия потерялась по пути. Не дошла. Те уроды, которые на отдел напали… Часть из них приехала в Елецк для, так сказать, расследования.

– Найти пропавший героин?

Маржанов кивнул.

– Ага. Они стали ходить по барам, подкатывать к наркошам и торчкам… В общем, пробивать тему. И так узнали, что в Елецке несколько барыг стали толкать по-дешевке очень чистый и качественный героин. А дальше… дальше ты знаешь.

– Мда… – Володя помолчал. – Его задержали?

– Исчез. Но у нас же сейчас весь Елецк кишит начальством и важняками из Города и из Москвы. Опера шепчутся, что вроде как он не просто так исчез. Товар-то Князь так и не получил. Ни грамма. А костяк его бригады перебили. Так что… Кто-то из своих его и завалил.

– Собаке собачья смерть.

– Без базара, – согласился Маржанов. Повисля тягостная тишина. Чтобы ободрить напарника, Маржанов жизнерадостно поведал: – Зато к середине осени новый ОВД обещают уже сдать. Всего пару дней прошло, а прикинь, там уже работу начали. Фундамент роют, дорогу прокладывают… Утром, говорят, какой-то замгубернатора из области приезжал, проверял.

– Вот что значит «жареный петух в одно место клюнул».

– Еще как клюнул, – вздохнул Маржанов. И, не выдержав, похлопал Володю по плечу. – Б… дь, брат, если бы ты знал, как мы все тогда… Мы думали, что в живых один батя твой оставался. Тебя уже похоронили. А потом, когда СМСка от твоего бати пришла… Гензер хай поднял на всю улицу. Выдернули решетку, разобрали стену. Так было быстрее, чем тушить дежурку и добираться до обезьянника через нее. А там вы…

Подбородок Маржанова невольно задрожал. Володя знал – рассказал отец – что в ту ночь Гулнар рванул с Володей в больницу в «скорой». И не отходил от врачей до утра, пока они после кучи анализов и трех операций не заверили Маржанова, что Владимир Буров будет жить. Володя благодарно кивнул, хлопнув его по руке в ответ.

– Ладно. Хорошо все.

– Да. Все хорошо. Кстати, тебе отец рассказывал, кто в обезьяннике куковал все это время?

Володя поморщился.

– Вроде алкаш там какой-то был. В отрубе.

– Ярошенко. Помнишь?

Володя помнил. «Кошкин дом». Грязные темные коридоры. Полу-вменяемого алкаша в майке-алкоголичке. И девочку Машу с большими испуганными глазами. У Володи даже сейчас защемило сердце. Всю свою жизнь он наиболее эмоционально реагировал именно на детей. На никому ненужных детей, которые влачили существование в доме пьющих опустившихся родителей.

– И что он?

– Догадайся, что. Помер. Угорел. Врач говорит, он даже не проснулся. Так и сдох, как собака, в пьяном угаре.

Володя промолчал, лишь кивнув в ответ. Он все еще думал о девочке Маше. Когда Володя вернется на службу, на первом же дежурстве надо будет заехать в дом старушки Ярошенко и проведать Машу. Вдруг им что-то нужно…

Маржанов кашлянул.

– Там это. К тебе еще кое-кто пришел. Только просил узнать, можно к тебе или нет, и все такое. Волнуется…

– Кто?

Маржанов озорно улыбнулся. По его лицу Володя сразу понял, о ком речь. Несмотря на слабость после операций и лекарственных препаратов, Володя почувствовал, как возбужденно и радостно заколотилось его сердце.

– Где она?

©

Нужно покрасить оградку, подумал Буров, косясь на облупившуюся синюю краску на низеньком заборчике. И поменять цветочницу. Первые пять лет после смерти жены Буров приезжал к ее могиле каждый месяц – в промежутках между работой и запоями. Потом визиты стали все реже, а запои – все чаще… Пока Буров не начал пить каждый божий день.

Склонившись, опер воткнул цветочки в квадратную металлическую форму, внутри которой росла трава. Все четыре цветочка, один рядом с другим. Буров остался на корточках и, подняв глаза, посмотрел на табличку, взиравшую на него с надгробия.

Это фото Наташа всегда любила. Молодая, жизнерадостная, она улыбалась очень тепло, но вместе с тем чуть грустно. Словно догадываясь еще тогда, что после смерти Наташи история ее близких – Володе тогда был только годик – будет точно такой же: тоскливой и грустной, но, кажется, все-таки с хорошим концом.

К горлу подкатил комок. Буров смотрел на ее лицо. Скользнул глазами по выцветшей на солнце табличке с надписью «Наталья Александровна Бурова» и датами рождения и смерти.

– В следующий раз мы приедем вместе, – сказал Буров. – Я обещаю. Володя, он… он хороший парень. Лучше, чем был я. Честно. Ты можешь им гордиться.

Буров был в парадном мундире. Гладко выбритый, причесанный, сейчас он выглядел гораздо старше своего возраста – и гораздо старше, чем выглядел пять дней назад. Это отмечали все, кто его знал, но никто не говорил этого Бурову вслух. Но опер – точнее, теперь уже и. о. начальника уголовного розыска – и сам все понимал. Та ночь изменила его сильнее, чем хотелось.

Сегодня они хоронили Акулова. Как и позавчера, когда личный состав ОВД прощался с Гончаром и Муртазиным, Буров остался на кладбище, чтобы навестить жену.

Дни пролетали незаметно. Во временном ОВД, который для них возвели МЧСники, Буров появлялся раньше всех, а уходил позже всех. Лишь в обеденный перерыв Буров ездил в больницу, чтобы проведать сына и посидеть с ним несколько минут – после чего возвращался на работу. Но работу он выполнял механически. Домойон приезжал ночью, чтобы наспех перекусить и лечь спать. Буров не пил ни разу. Ни одного глотка спиртного за эти пять дней. Почему, он и сам не знал. Просто не хотелось.

Да, он изменился сильнее, чем мог представить.

Все пролетевшие с ночи Икс дни Буров вспоминал ту ночь. Каждый час, каждую минуту его мысли постоянно возвращались в заполненную дымом камеру обезьянника, где они с Володей встречали свою смерть… Но так и не встретили.

Даже сейчас он вспоминал узкую темную камеру обезьянника. Буров разговаривал с Володей, который находился без сознания и не слышал ни одного его слова. Буров понимал, что умирает. Понимал – и принимал это. Выбора не было.

А потом, в ту страшную ночь пять суток назад, Буров, уже отключаясь, вспомнил Наташу. Ее лицо всплыло тогда в сознании, отравленной угарным газом и дымом. Он видел лицо Наташи в малейших деталях, словно она стояла перед ним. Уголки ее рта, морщинка на ее лбу. Родинка на левой щеке. Иронический взгляд…

И он помнил: в тот момент, на короткий миг между осознанием образа жены и потерей сознания, Бурову вдруг стало легко и свободно. Ни разу за долгие-долгие годы опер не ощущал ничего подобного. Но тогда, в камере, одурманенный отравляющим дымом Буров был готов бросить все то, что связывало его здесь – и шаром света устремиться навстречу к Ней. И, кажется, он даже ощущал ее незримо. Не как человека. Как другой шар света, теплого и родного, который пульсирует где-то в галактике в ожидании него… Буров не чувствовал это – он это знал.

А может быть, ничего этого не было. Может быть, это воспоминание нарисовал его одурманенный мозг. Но сейчас – именно сейчас, в эту самую секунду, стоя у могилы жены – Буров больше всего на свете хотел верить, что это не была иллюзия. Что все это было на самом деле. Хотелось верить, что этот шар света где-то глубоко внутри него ждет момента, чтобы оторваться и устремиться туда, где его любят и с трепетом и нежностью ждут.

На глазах навернулись слезы. «Я люблю тебя», хотел прошептать он фотографии. Но Буров просто подумал это. Слова не имели значения.

Пальцы Бурова дотронулись до теплого, прогретого лучами света камня надгробной плиты.

А потом он направился к машине. Буров шел по тропинке между рядами поросших травой могил. Возвращаясь к машине, опер дышал полной грудью. Это было совершенно новое для него ощущение. Во-первых – прокуренные легкие. Во-вторых – само кладбище: каждый раз, покидая город мертвых, Буров чувствовал, как его сердце сжимается какими-то безжалостными кармическими тисками. Лекарство от этого у Бурова всегда было только одно – выпивка.

Через полчаса Буров подъезжал к ЦРБ. Оставив машину на стоянке перед шлагбаумом, ограждавшим территорию больницы, Буров направился пешком к хирургическому отделению. Миновал основной корпус и стоявшее позади родильное отделение. Около роддома бродил нервный парень, возбужденно бубня по телефону:

–… Не говорят ничего, уроды! Я как на иголках уже!…

Буров улыбнулся, продвигаясь дальше. Хирургия была сразу за терапевтическим отделением – трехэтажное здание из красного кирпича стояло буквой Г. Между крыльями хирургического отделения был разбит крохотный круглый сквер со скамейками и широкой клумбой в центре. Цветов там никто не сажал – а может быть, сажали, но их кто-то срывал – но место было тихое и даже красивое.

Подходя к скверу, Буров остановился.

На одной из скамеек, спиной к Бурову, сидели двое. Обоих опер узнал сразу. Володя в спортивном костюме. Его короткостриженный затылок с родимым пятном слева от позвонков, как у деда. Рядом сидела девушка. Конский хвост, платье в цветочек. Вера Зеленская, следователь СО Елецкого ОВД.

Володя здоровой рукой обнимал Веру за плечи и что-то ей рассказывал. Даже на расстоянии Буров увидел, что Вера тепло улыбнулась ему в ответ и осторожно, чтобы не потревожить рану на его груди, положила голову Володе на плечо. Володя в ответ поцеловал ее волосы и легким движением руки прижал девушку к себе.

Буров улыбнулся. Медленно закурил, наблюдая за парочкой. И, развернувшись, осторожно, чтобы – не дай Бог! – не привлечь к себе внимание и не помешать им, двинулся назад.

Буров медленно брел по тропинке между больничными корпусами, улыбался – и смаковал внезапно появившееся в его сердце пока еще робкое и осторожное, но стремительно растущее ощущение давно позабытого им чувства.

Кажется, это было счастье.

И вдруг он наконец понял.

Несмотря на все то, через что они прошли пять суток назад – а может быть, благодаря этому – несмотря на кровь, смерть и огонь, Буров окончательно понял:

Теперь все будет хорошо.