Текст книги "Позови меня трижды"

Машенька

– Здравствуйте, Екатерина Васильевна! Хорошо, что зашли. Присаживайтесь. Нет-нет, садитесь. Во-первых, зашли вы не на минуточку, все-таки из-за родной дочери в школу не каждый день вызывают… Вот и я вас три месяца не тревожила, честно говоря, жалела. Я все понимаю, все! Но у меня тоже силы-то на исходе! И последнее. Это все читать сидя нужно, желательно, со стаканом воды. Я сейчас чайник поставлю, а вы располагайтесь…

«Я очень люблю свою маму. Она у меня замечательная. Только дядя Терехов, который в деревне живет, сказал мне по секрету, что моя мама – дура набитая. И поэтому мне иногда так ее жалко бывает. Она уверена, что папа у нас уехал делать какую-то работу. А мой папа – известный авторитет Карташ. Вот когда на рынке кричат: «Карташи идут! Карташи!», это про моего папу кричат. А моя мама ему тоже платит, чтобы он меня к себе жить не забрал. А где мне у него жить, и куда он меня заберет, если сам живет у съемной шалавы или в ресторане «Пингвин»? Он, конечно, раскрутится, но тогда у него все будет новое, как у каждого нового русского. Новый дом, новая машина, новая жена и новые дети. И я даже не знаю, как это объяснить моей маме, которая совсем запуталась в жизни. Это у нее от института с головой получилось. Так тетя Галя в деревне мне рассказывала. А я думаю, что это еще ее и папа мой довел, и начальники по работе. Поэтому я, когда окончу школу, в институт не пойду. Хрен им от меня отколется! Я на них ишачить не пойду! Или возьмут еще, да и сократят после этого института, как Наталию Георгиевну и Ксению Леонидовну перед самой пенсией. Ходи потом с семечками по углам, лапу соси. На фиг мне такой график.

Вот тогда я к папе пойду на работу устраиваться. Но как мамина подружка тетя Лена Воробьева в стриптиз-баре я танцевать не хочу. Тетя Лена говорит, что наш народ еще не созрел до этого. Поэтому она вчера заходила с синяком на скуле. У нас ведь как в Польше, тот пан у кого х… больше. Я хочу быть вышибалой в ресторане, как Вадик Петров из 3 «б». Он сказал, что за вечер столько можно насшибать, что моей маме хватит и на сапоги, и на новую куртку.

А то завела себе хахаля крутого, а на себя прикинуть нечего. Спит со мною, а он – на диванчике. Конечно, кто с такой обдергайкой спать будет? Он приходит вечером, от него водкой пахнет. Маму с собой никуда не берет, потому что ей надеть на себя нечего. Мама говорит, что это он нам по хозяйству помогает. А у самой хозяйства на чирик осталось.

Я когда вырасту, бабок насшибаю, маму в Турцию свожу. Отдохнуть чтобы. А оттуда мы с ней столько курток приволокем, столько бабок насшибаем!»

– Не расстраивайтесь так, Екатерина Васильевна! Вот корвалол, мы его для себя тут держим. Ну-у, плакать-то так зачем? Вы бы почитали, что другие пишут! Я детей почти тридцать лет учу, но когда такое было, чтобы малыши, почти повально, начинали все фразы со слова «обосраться»? Вот этот Вадик Петров, о котором ваша Машенька пишет, он мне ответил на мой вопрос о домашнем задании буквально следующее: «Обосрался я этих котят с поросятами считать! Что я, совсем обосрался, даже бабки на толчке не сосчитаю?» Причем, родители у Вадика такие приличные, на джипе до школы подвозят. На него даже пятиклассницы внимание обращают, а он, вы знаете, как-то к вашей Машеньке тяготеет. И я ценю эту дружбу. Я считаю, что Вадик стал намного мягче и обходительнее.

Вот вчера, например. Пошел он арендную плату из первых классов выколачивать. Ой, я же не сказала вам. Я ведь вас, собственно, из-за этого вызвала. А вы подумали из-за сочинения? Что вы! У вас дома где-то месяца три назад деньги не пропадали? Как не считали? Ах, папа Машенькин заходил… Понятно. Вот тут дело-то какое. Машенька вас на сто тысяч в общей сумме обчистила, а Вадик и Колян из шестого класса с ней капиталы сложили. Купили Барби с комнатками и машинками. Куколка такая Барби… Не видели? Ну, правильно, они это все дома не держат. Они же это в аренду малышам сдавали. Те водички напустят в ванну, радуются. А в конце месяца Колян и Вадик приходят за платой, кто не платит – бьют, конечно. Но не так, чтобы… Я там всех тонкостей не знаю, дети молчат. Сейчас такие молчаливые дети… Пока не спросишь с пристрастием, ничего ведь не скажут. Вот. Так я с Машенькой поговорила, она пообещала мне беспределы прекратить. И прямо – как рукой сняло! Ни драк, ни Коляна. Уж очень этот Колян страшный. Барби я эти все изъяла, конечно, как только тему просекла. Извините. Я себе тоже корвалола накапаю. Не знаю, как вы будете эти игрушки с матерью Коляна делить… Вадик, конечно, сказал, что обосрался он в куклы играть.

В целом я испытываю такую тревогу… Не из-за сочинения, нет. Что сочинение? Что тут сделаешь? Научить выражать свои мысли прилично, я могу. Но свои-то мысли я им в голову не вложу! Да и какие у меня мысли? У меня голова от всего кругом! И неплохое сочинение, не ревите. В нем чувствуется острота мысли, правдивость, даже стиль есть такой, современный… Ритм! Точно, ритм! И любовь к вам ощущается такая… современная.

Я ведь про другое. Я, Екатерина Васильевна, тридцать лет детей учу. Но ваша Машенька меня пугает иногда. Понимаете, этот ужасный Колян, он ведь, если она ему мигнет, из окна выпрыгнет! Я не про это! Не ревите! Она их держит в руках, вот так! Понимаете? Она всех держит в руках! Я не знаю, что это такое – Машенька! Тихая, смирная. Но что она сделает завтра, я даже предположить не могу! Да я бы вам и сочинение ее не показывала, что зря расстраиваться-то. Но ведь какая не детская наблюдательность! Поверьте, по нынешним временам не плакать бы нам, а радоваться надо, но где силы-то взять для такой радости?

Бубновая девятка

Девятка бубен, как и почти все карты этой масти, означает деньги, денежные хлопоты, Но еще это любовь, старая любовь, которая, как известно, долго помнится. А тут тебе еще и шестрерка пик справа… Это вовсе означает какую-то неудачу, неприятный случай при поздней дорожке. Вот тебе и вся любовь!

* * *

Время от времени на Люду накатывало нестерпимое отчаяние. Это было что-то вроде приступа острой боли. В этот момент она понимала, что ее и Аленкина жизни никому не нужны, всем они только мешают. Люда внезапно вспоминала все свои долги и то, что за квартиру она не платила уже год, а за электричество – два года. Раньше она испытывала такие приступы раз в месяц, а потом – почти каждую неделю. Хуже всего, что приходили они ночью, когда для Аленки горела настольная лампа и жгла неоплаченное электричество. Люда рыдала и кусала подушку, умоляя всех богов как-то заступиться за них.

Раньше ее знакомая, с которой они, до обострения Аленкиной болезни, водили детей в садик, помогала ей получать какое-то пособие в отделе социальной защиты исполкома. Но потом туда столько женщин за пособием стало ходить, и столько стали требовать справок, что Люда, которой было совсем некогда собирать справки и сидеть в очередях, была вынуждена оставить этот промысел.

Дело было даже не в деньгах, а в полном отсутствии надежды. За телефон Люда не платила уже два месяца, номер могли снять в любой момент, а в их ситуации это было недопустимо. Аленке становилось все хуже, долги росли, и помочь Люде было совершенно некому. И хотя та смешная Катеринка из сметного отдела нагадала ей кое-что, позвонить Алексею мешала гордость. А потом уже ни гордости, ни сил, ни твердости не осталось. И на какой-то последней грани после очередного ночного приступа у Аленки она позвонила Алексею.

Алеша, наоборот, неплохо устроился в жизни, имея свою проектную фирму и гарантированный кусок на государевой службе. В сущности, почти всех немногих заказчиков, кто обращался к нему по службе как к начальнику архитектурно-строительного контроля города, он протаскивал через свою фирму.

– Алеша… Здравствуй… Мне срочно нужны деньги прямо сейчас. Учти, если ты мне сейчас откажешь, я что-нибудь с собой сделаю… Не говори ничего… Может, дашь какой-нибудь расчет? Ведь у тебя нет конструктора, Алеша. Дай мне работу! – задыхаясь, проговорила она в трубку.

Нет, она не кричала и не плакала. Она говорила, как всегда, негромким, ровным голосом, но что-то в ее голосе было такое, от чего у Алексея в миг похолодела спина. Ему показалось, что перед ним на миг бездонной зияющей пропастью раскрылась могила, и дохнуло сырой прелой землей.

– Люда, ты чего так расстраиваешься? Какие проблемы-то, Люда? Заходи сегодня ко мне в офис часам к восьми, я приеду туда после работы. Я ведь до позднего вечера работаю, столько работы! Балочку мне небольшую рассчитаешь? Нагрузка там плевая, да и расчетная схема… Консоль, в общих чертах. Тут до тебя один деятель звонил, лоджию ему надо выдвинуть. Дом кирпичный, пятый этаж. Справишься?

– Смеешься, что ли? Конечно, приду.

До вечера она еще успела сделать компоновку сечения и кое-какие проверки. Вроде все получалось из того проката, что рекламировался в каждой газете… Но вот только одеть на встречу с Алексеем ей оказалось абсолютно нечего. Если он увидит ее в том, в чем она сейчас бегала по магазинам, за лекарствами, на временные заработки, больше заказов он ей не даст. Раньше она об этом не задумывалась. Некогда ей было об этом думать. Но теперь она поняла, что ей совершенно уже не в чем выйти из дому. Зареванная, она постучала к соседке, которая всегда ее выручала. Та, молча выслушав, тяжело вздохнула и вынесла Люде единственный свой выходной костюм.

Как раньше просто жили люди, ни модных журналов, ни иномарок с женщинами, одетыми по заграничной моде, раньше у них не водилось. В прежние времена в ее родном городе все как-то разом узнавали, что нынче следует доставать, прилагая к тому недюжинные усилия. Если жена секретаря райкома и дочки кладовщика базы Райпотребсоюза вдруг начинали ходить в одинаковых заграничных вещах, то это означало, что в город пришла новая мода. Какая страстная, изматывающая, много комбинационная мода была когда-то на японские кашмилоновые кофты! А на летние платья-гофре! Нет, еще до того, как Люду вообще начала тревожить какая-то мода, в их городе случались и другие разные моды: на брюки-клеш или, наоборот, в обтяжку, на мужские болгарские полупальто, на нейлоновые рубашки, капроновые плащи, китайские термоса, искусственные шубки… А в ее молодости очень долго держалась мода на кримплен. Что только из него не шили! Даже зимние пальто! Но пиком моды тех канувших в Лету сезонов были вот эти арабские трикотажные костюмы джерси с люрексом, что бережно вынесла ей соседка. Такой костюм Люда видела когда-то только на директриссе их школы. В нем можно было пойти и в театр, и на областной съезд партактива. Белые лилии были вытканы на черном фоне, и от этого его цвет приобретал благородный стальной оттенок, а фасон костюма, Люда еще помнила это из какой-то ушедшей жизни, назывался «Шанель».

Раньше бы этот костюмчик на Люде даже не застегнулся, а теперь он стал ей не только впору, но даже немного свободным. Аленка, следя с кровати за сборами мамы, радостно шептала: «Ты такая красивая, мамочка!»

Люда решила, что если у Алексея будет еще какая-нибудь любая работа, кроме балки, то она возьмет и все сделает до утра. Поэтому она попросила соседку остаться с Аленкой на ночь. С собой она собрала все СНиПы и кое-какие книжки. Сумка получилась увесистой. Соседка, критически осмотрев Люду, вынесла ей еще лакированные черные туфли и сумку, в которую вошли только СНиПы. Колготок не оказалось ни у Люды, ни у соседки, но погода стояла теплая, днем в костюме бы было даже жарко, а вечером – в самый раз даже без колготок.

Алексея она ждала у подъезда, где в квартире на первом этаже был его офис, часа два. Она уже начала терять надежду, но он подъехал. Почти без разговоров, не глядя на нее, он взял ее листочки, сунул ей бумажку в пятьдесят тысяч и тут же уехал. Люда рассчитывала хотя бы на триста тысяч, от девочек, подрабатывающих на шабашках, она слышала, что консоли, в зависимости от сложности расчетной схемы, нынче тянут и на шестьсот. Поэтому на остановку своего автобуса она пошла медленно, в полном разочаровании и опустошении.

Автобус, конечно, ушел перед самым носом. И Люда с опустившимся сердцем поняла, что сейчас у автобусников начнется перерыв, а потом вообще смена закончится. Почему она пошла учиться не на автобусника? Сейчас бы ее точно не сократили… Говорят, они по полтора миллиона получают… Обедают, когда хотят… Вон сколько народу стоит, всем автобус нужен.

Так она и стояла с народом часа полтора, а потом в ней вспыхнуло какое-то внутреннее беспокойство, и она села в попутный автобус, идущий до пятачка, где можно было пересесть и на трамвай, и на автобус, шедшие в ее сторону. Все-таки две возможности добраться до дому гораздо лучше, чем только одна, да и у трамвайщиков было намного меньше перерывов.

Выйдя на пятачке, Люда, оглядываясь, медленно пошла к трамвайной остановке, ведь и ее автобус мог подойти в любой момент. Народ на пятачке стоял, значит, время еще не такое позднее, и транспорт еще ходит. Люда с облегчением увидела, что мужиков на пятачке практически нет, одни женщины, и с ними было намного спокойнее. Женщины, наверно, возвращались из кино или театра, одеты они были не буднично. Хорошо, все-таки, стал народ одеваться! Все стояли немного поодаль остановки прямо на проезжей части, чтобы, видно, вовремя заметить и автобус, и трамвай. Люда встала вместе с ними, с любопытством рассматривая, в чем же нынче ходит народ на праздники. Юбки были, пожалуй, для нее немного коротковаты. Жаль, что эта мода пришла так поздно, в студенческие годы она бы тоже с удовольствием надела такую блестящую юбку с черной бахромой по неровно обрубленному краю. Короткие бархатные жакетики, топики, косметика… Как, оказывается, не хватало всего этого Люде в ее нынешней жизни! Вдруг она поняла, что девушки тоже пристально рассматривают и ее. Но в люрексовом костюме и лакированных туфлях она нисколько не тушевалась. Вскоре Люда поняла, что они старались твердо держать дистанцию. Люда, по причине позднего времени, жалась к ним, по старой советской привычке сбиваясь в подобие стада, но девушки тут же делали шаг от нее. Наверно, она для них выглядела слишком шикарно. Ну, и ладно, черт с ними!

Время от времени к пятачку подъезжали попутные машины. Девушки, после коротких переговоров, садились в них и ехали домой. Нет, она этого себе позволить не может, она не будет менять бумажку в пятьдесят тысяч! Но все равно с этой бумажкой у Люды немного улучшилось настроение. Вечер был теплый, костюм прекрасный, и на Люду все смотрели с легкой завистью, а в карманчике сумочки, набитой строительными нормами и правилами, лежали пятьдесят тысяч…

Машина остановилась прямо возле нее. Какая красивая большая машина! Возле девушек таких за все время не тормознуло ни разу! Медленно опустилось темное стекло, и водитель строго спросил ее: «Сколько?» Но Люда небрежно махнула ему рукой, чтобы он проезжал дальше, и, отвернувшись от него, сказала: «Нисколько! Я с вами не поеду!» Смешно было тратить последние деньги на этот роскошное авто. Но ночной бомбила не рванул с места, ничего не сказал другим девушкам, а вдруг ни с того, ни с сего заорал на всю улицу: «Петрович! Петрович! Ты чо тут блядей расставил с выбором, что ли?»

Из ближних кустов к пятачку уже бежал невысокий плотный мужчина в добротном костюме, вытирая на ходу вспотевшую лысину. У Людки подогнулись колени, и до нее, наконец, стало доходить, где она встала. Она машинально достала очки. Действительность приобрела четкие контуры. Блядский разъезд уже наложил на всех ее товарок несмываемую, неприметную близорукому взгляду печать. На лицах молоденьких девушек явственно читались родная деревня, городское ПТУ и их теперешняя ночная жизнь. Немного лучше выглядели женщины постарше, они были почти ее ровесницами, и только одна полная женщина в ярко-желтом костюме с искрой и черной отделкой по канту была явно значительно старше Люды.

Подбежавший Петрович крепко ухватил Люду за локоть и, подталкивая к машине, сказал: «Ты чо, милая, непонятки тут устраиваешь? Тебя постоять пустили, по-человечески к тебе подошли, вошли в твое положение, никто тебя отсюдова не выгнал, а ты вдруг ломаться начала? Извините, Владимир Сергеевич! Сейчас все будет путем! В норме все будет!»

– Да вы что, в самом деле? Я трамвая жду! – пытаясь вырваться от Петровича, крикнула Люда.

– Все тут трамвая ждут! – строго оборвал ее водитель, открывая дверцу машины.

– Я устала, я с работы еду, – в отчаянии проговорила Люда.

– Все устали, все работают! Девочки вон уже по три ходки сделали! Все до утра работать будем, – басом сказала старшая по команде. Она подошла к ней, сунув в руку какой-то пакетик, и шепнула: «Не бойся, езжай! Владимир Сергеевич не обидит, он очень достойный товарищ!»

Люда не помнила, как оказалась внутри огромной машины, пристегнутая ремнем безопасности. В руке у нее оказался подаренный желтой теткой презерватив в упаковке, а вслед машине радостно махали руками девки с пятачка.

Владимир Сергеевич дал триста пятьдесят тысяч. Он даже подвез ее обратно к пятачку. У разъезда никого не было, но из кустов выскочил Петрович и замахал ей руками. Опустив голову, Люда пошла к нему. В кустах оказался небольшой ларек с открытой дверью. Внутри горел свет, возле прилавка работал телевизор, а на небольшом столике в стеклянной банке, стоявшей на двух кирпичах, Петрович грел воду кипятильником. Возле стола на табуретке сидел пожилой милиционер с картами в руках.

– Ты, девушка, видно, совсем себе цены не знаешь! – проворчал Петрович, вынимая себе из Людкиных денег пятьдесят тысяч. – Я Владимиру Сергеевичу все скажу! Нельзя так с людьми обращаться! Ладно, чаю попьем, да я тебя домой отвезу. Садись.

– Петрович, ты же опять меня обставил в чистую, шельма! Голова у тебя – прямо наш исполком! А я ведь не последний в нашем наряде по покеру… В тюрьме с такой головой ты быстро в паханы выйдешь!

– Ты меня не пугай, Шестаков. Куда мне в тюрьму-то с моим радикулитом? Ладно, Гриша, чаю попьешь, да к себе в будку иди, у тебя смена через двадцать минут заканчивается, застукают еще, – ответил милиционеру Петрович, складывая ему в пакет блок сигарет и бутылку водки.

– Вот, Петрович, на счет чая я тебе скажу! Купи ты себе чайник, наконец! Нельзя в твоем сарае работать с кипятильником! Поверь мне! А это кто у вас? Новенькая, что ли? Что-то я тебя тут раньше не видел…

– Новенькая она, сегодня прибилась. Давай, садись. Звать-то как?

– Люда.

– Ну и ладненько. Садись. Завтра выйдешь, Людочка, к девяти часам вечера. Свиристелки-то наши с шести выходят, но ты, Людмила, и впрямь цветок ночи какой-то. Смотрела фильм такой по телеку? Нет? Ну, теперь по ночам уже телек уже не посмотришь, некогда будет. Ты личность-то набок от нас не вороти! Я ведь тоже не на помойке найденный! Я почти двадцать лет сменным мастером на литейном производстве отработал. Ко мне все здесь с уважением, вот хоть у Гриши спроси! Просто у нас в заводе перед акционированием такой голод с разрухой начальство устроило, что я сам чуть, грешным делом, в петлю не залез… И, главное, заказов было море, а они только по заграницам ездили, опыт собирали и ни один договор нарочно не подписывали! Только бартеры и взаимозачеты! Веришь, Шестаков, в самом деле, ведь чуть-чуть тогда не удавился!

– А что ты хотел? Когда электротехническое производство перед акционированием банкротили, так мы с нашим нарядом заколебались по ихним инженерам ходить! Как похоронная команда, блин! Повадились каждое дежурство ментовку вызывать! Много радости-то их было из петли вынимать? Работяги-то тут же пристроятся, а эти… Кому они нужны без производства? Все понимаю, Петрович, все вижу, ни чо сделать только толком не могу! Ладно, бывайте тут без меня, не кашляйте! Ты, Людочка, не кисни, никаких законов, против вашей нетрудовой вахты у нас нету, – сказал Шестаков, допивая чай и заглядывая в собранный пакет.

– Петрович! Не пожадничай, дай еще пару «Сникерсов» ребятишкам! Нам зарплату третий месяц не дают. Вот спасибочки! Бывайте!

Петрович пододвинул Люде бутерброд с колбасой, но кушать она не хотела, Владимир Сергеевич накормил ее шашлыками. Она так и сказала Петровичу. Он неодобрительно покачал головой: «Больше ничего с ночных лотков у азеров этих грязных не ешь! Бьют их, бьют, а они… На вот, на всякий случай, прими таблетку от живота!»

Он достал из аптечки со стены упаковку какого-то импортного лекарства и дал ей выпить с чаем.

– Если клиент не везет тебя в кафе или ресторан, то на киоски и летние забегаловки не разменивайся, мы всегда покормим. Главное, в нашем деле – не терять себя! Ты с Ларисы Викторовны пример бери. Ну, которая тебе резинку сегодня дала… Без резинок тоже не выходи. И вообще с ней пообщайся на счет всяких женских тонкостей. Да я не про Камасутру тебе впариваю, зачем она тебе тут? С кем в нашем городе Камасутру-то устраивать? Опаску надо иметь, о здоровье беспокоиться. Кремы там какие, таблетки… У нас кое-что всегда при себе имеется, но и самой думать надо. Береженого бог бережет! Пей чай, остынет.

Люда молча пила чай, на душе ее была пустота. Ей только очень хотелось домой, к Аленке. Петрович, собирая ей пакет, что-то тихо, успокаивающе гудел себе под нос. Странно, но интонация его голоса и то, что он говорил, удивительно напоминали Люде графинь из сметного отдела.

– Лариса Викторовна – соседка моя по огороду. Она, ты знаешь, старшим воспитателем в садике была, пока его под коммерческую структуру не закрыли. Попросила меня сюда на защиту ихнюю выйти. А я, как про это узнал, морали ей не читал и рыло свое на бок не сворачивал. У нее двое детей, их кормить и на ноги ставить надо. Мужа у нее посадили за то, за что сейчас во всех газетах только за предприимчивость хвалят и в депутаты избирают. Он ведь в самый последний тюремный набор попал! Жизнь перевернулась, и нас с той опрокинула. А гордыня, Людочка, смертный грех! Молодец, что не сдрейфила, правильно. Нечего тут бояться. И поторопись, милая, годик-другой и ты в тираж выйдешь. У тебя ведь свой клиент – пожилой, бережный, стеснительный. А вон на девчат этих молоденьких качки из рэкета западают, да извращенцы, так ведь не приведи Господи! И в хвост и в гриву им достается! То густо, то пусто! А то и побить могут… Язык не поворачивается им что-то за их копейку сказать. Принимай жизнь такой, как она есть, Людочка! Радуйся, что народное хозяйство перестроилось до того, как годики еще твои чуть-чуть было совсем не ушли. Хоть передком на хлеб заработаешь!

Дома Люда долго плакала с соседкой на кухне, стараясь, чтобы Аленка ничего не услышала. В конце концов, горестно молчавшая соседка, проработавшая до пенсии главным библиотекарем городской филармонии, сказала ей: «Да-а, Людочка… Я ведь к тебе, как к дочке отношусь, никогда бы не подумала, что такое могу сказать, но, похоже, это сейчас для тебя единственный выход. И, знаешь, вроде там, на пятачке, коллектив гораздо приличнее подобрался, чем был в вашем институте! Ничего я тебе подсказать в этом отношении не могу, я ведь даже замужем не была, хотя по французской литературе получается, что ничего в этом зазорного нет. Дамы полусвета! Ничего я уже не понимаю, да и никто ни в чем сегодня не понимает. Так что иди-ка ты, действительно, на этот пятачок, пока годы твои позволяют. Может человека там встретишь… Хотя, где они теперь, эти человеки-то?»

Через две недели к Людке заскочила Катя. Она, наконец, собралась с деньгами вместе с графинями и Бибикус и купила фруктов для Аленки, окорочков, крупы гречневой, да еще чего по мелочи… С трудом поднявшись с сумками на четвертый этаж, она долго звонила в дверь. Минут через пять открыла заспанная Люда с косметической маской на лице, в новом красивом халате и молча впустила ее в дом…

– Людочка! Как здорово! Ты на работу устроилась? После смены, наверно, а я без звонка…

– Устроилась, ага… На пятачке я нынче по ночам стою. Слыхала, поди, про наш пятачок? Сама ведь мне марьяжный интерес нагадала. Проходи, давай! – сказала Люда, снимая перед огромным зеркалом в старинной раме бигуди.

– Шутишь, что ли? А где Аленка?

– Аленку в больницу на операцию положили без очереди, за деньги. Петрович в долг дал. Сегодня проведывать ее иду, фрукты твои ей отнесу, спасибо дорогая! Как расскажу ей, что ты заходила, так она обрадуется! Я ей о тебе рассказала. Ну, что ты нам ее выздоровление нагадала… Давай, присаживайся, чайку попьем!

– Ты что, на самом деле, на пятачке?

– Да, Катя, на пятачке.

– Люда! Ты что? Совсем, что ли? Навсегда?

– Не знаю, Катя. Может быть, пока долги не отдам. Да и что-то немного хоть подкопить надо. Аленку еще после операции лечить сколько… Я ее с тетей Лерой, соседкой моей из 54-й квартиры, в санаторий через месяц отправляю. Деньги – очень нужны! Алексей тут звонил, работу предлагал расчетную. Он в дупель уже охамел. Зажрался. Мы, конструкторы, конечно, сейчас копейки стоим. Но предлагать за проект реконструкции металлического каркаса большого цеха полтора миллиона, хотя сам за весь проект взял пятьсот миллионов, это уж вообще! А там ему работы-то – два фасадика. И на отмывку девочку посадил после техникума, чертежницу. Да я за две ходки могу больше взять! Что поделаешь, если мой передок, как говорит наш главный Петрович, нынче стоит гораздо больше моей головы.

Катя видела, что читать морали в этом доме неуместно. Чем могли здесь помочь морали? Она обняла нахохлившуюся Людку и сказала: «Как вышло, так и вышло, Людочка, не переживай! Просто будь осторожна! И не верь шальным деньгам, сохраняй каждую копейку, все-таки мы ведь уже не молоденькие!»

Катя шла домой, и голова ее после Людки тоже шла кругом. Стоял теплый летний вечер. Куда-то спешили плотным потоком машины, а у обочин им сигналили совсем молоденькие девчонки. Другими глазами теперь смотрела на них Катя. Раньше бы она точно подумала, что девчата просто голосуют, но сейчас, глядя, как некоторые их них выскакивают на проезжую часть дороги, расставляя руки крестом, все пыталась представить и не могла, как на такой же разъезд выходит ночами отчаявшаяся Людка.