Текст книги "Рисунок с уменьшением на тридцать лет (сборник)"

Когда до конца сеанса остается минут десять, я, по привычке озираясь под водой – над водой, как говорила, ничего не вижу, – замечаю, что Кланя выпадает из растительного мира первой дорожки, подгребает к туннелю, неспешно перебирая ногами; надводной части наблюдать не могу, но представляю, как торчит над водой ее остренький подбородок. Наплавалась…

И вот, довольные собой и этой, еще существующей, еще доступной возможностью пожить сорок пять минут приятной личной жизнью, дамы натягивают на свои влажные, полегчавшие тела многочисленные зимние одежды. Кланя, одевшаяся раньше других, делает общий поклон и, сильно окая, лепечет: «До свиданьица…доброго всем здоровьица, а больше нам ничего не надобно…» Обязательно проговаривает, и всегда именно эти слова. Потом семенит ногами, «мысочками» внутрь, прилаживая к голове когда-то пуховый платок. Доброго тебе здоровьица, Божий человек!..

Певунья

У нее ладная фигурка и, как это всегда бывает с «нестандартными» человеческими особями, муж чинами и женщинами, совершенно невозможно определить, сколько ей лет – сорок пять ли, шестьдесят ли: то ли старая, а выглядит молодо, то ли молодая, но уже немного состарилась. У нее удачный овал лица – подобный абрису яйца широким концом вверх. Странными выглядят глаза – почти всегда полузакрыты при немного запрокинутой назад голове, как будто они смотрят на окружающий мир сквозь остающиеся под приспущенными веками щели.

Она моется долго и тщательно, сплошь покрывая все тело, и не один раз, мыльной пеной, какую никогда не давало старое доброе социалистическое мыло, а как диво явил нам капиталистический гель для душа.

Она и стоит под душем плавательного бассейна – до плавания и после него. Стоит и долго, не спеша, моется. При этом все время поет. Репертуар обширен. Романсы, арии из опер и оперетт, так называемые «песни советских композиторов», народные песни и просто мелодии без слов. Поет громко, голос вполне певческий, слух отменный. Одна мелодия сменяет другую, перерыв между ними лишь несколько секунд. Для доброжелательного, при этом музыкального уха ее пение – бальзам на душу: плохо ли – бесплатный концерт не самого худого свойства. Хочется мылиться и мы литься, чтобы продлить удовольствие. Но, как ни странно, не всем эти концерты по сердцу.

«Надоело», – как-то в начале мая сказала голая немолодая дама и поджала губы, складывая после помывки традиционные мыльницу и мочалку в полиэтиленовый пакет с надписью «С Новым Годом!» На улице свирепствовала холодная весна, но даже старые пни ей радовались и втайне мечтали стать березками, однако даме надоело назойливое пение, она считала певунью «чайником», а потому, не разжимая губ, вышла из душа в раздевалку, где немного отогрелась душой, обсудив с соседкой по шкафчику проблему цен на продовольственные и промышленные товары и поругав дорогую голландскую картошку. Не забыла посетовать на нынешнюю жизнь и вспомнить, какая была дешевая колбаса и какие душевные люди жили в коммуналках.

Через несколько минут блаженная певунья тоже кончила мыться и вышла из душа в раздевал ку, блистательно исполняя «как ярко светит после бури солнце». Когда она ясным, чистым голосом взвилась «я знаю, солнце милей еще», ее оппонент ка, уже натянувшая на внушительные бедра рейтузы, обратилась все к той же товарке – одевавшейся рядом худенькой пожилой женщине – и гром ко, возмущенно, стальным голосом изрекла: «Надо же так не считаться с людьми! Кому охота ее слушать?» На что худенькая дама согласно покачала головой.

Пение оборвалось на словах «ты дорогая, солнышко мое». Певунья, приподняв вверх овал лица и глядя из-под век в ту сторону, откуда прозвучало неодобрение, разразилась монологом. Монологи были вторым, не лучшим проявлением «нестандартного» существа. Монологи являлись причиной того, что даже почитатели «концертов» боялись встретиться с певуньей взглядами, ибо такая встреча была чревата долгой взволнованной речью. Говорила она длинно, возбужденно, изобилуя повторами и назиданиями в адрес всего человечества, при этом тому, кто случайно стал узником момента, оставалось все время кивать головой в знак согласия со сказанным. И сказанное действительно всегда бывало совершенно справедливым – как говорится, придраться не к чему, но попавшему в сеть такого монолога выбраться из нее было довольно сложно, если пленник являл собой человека деликатного, а потому не мог просто повернуться и удалиться прочь.

На прозвучавший на всю раздевалку окрик по следовала реакция. «Ну и что, что я пою? Лучше ругаться? Или без толку языком молоть? Я всегда пою. У меня мама всегда пела. Я, когда болею или голова болит, запою и – все проходит, забываю про болезнь. Я и дочке своей всегда говорю: «Не ругайся, не расстраивайся, лучше пой». Люди бывают не очень хорошие. А у меня мама была золотая. Дожила до девяноста лет. И всегда пела. Какой у мамы голос был! Она такая была – все для людей. Теперь таких людей нет. У нас отец на войне погиб, мать с нами тремя маленькими в деревне осталась. Все работали, никогда без дела не сидели. Мама до девяноста лет работала. И всегда пела. Никогда ни про кого слова худого не сказала».

Одевавшиеся и раздевавшиеся женщины – те, которые уже наплавались, и те, которым это удовольствие еще предстояло, – переглядывались, посмеивались над юродивой, где-то подсознательно испытывая удовлетворение от своей нормальности, благодаря Всевышнего, что не отнял у них разум, не превратил в кликуш, не лишил конкретной, ясной мысли. Земля, конечно, немного разверзлась под ногами, но надо выживать. И они выживают, ходят в бассейн один или даже два раза в неделю. Бассейн пока – то незыблемое, что еще осталось в жизни. Дорого, правда, пенсия маленькая. Но лучше недоесть, чем недоплавать…

А певунья, сорванная грубым окриком с итальянской канцоны, уже не могла и не хотела остановиться, все более распалялась и возбуждалась. «Что творится-то! Человек убивает человека. Какое право имеет человек отнимать жизнь у другого человека? Бог дал – Бог взял. А что творится? Убивают, грабят. Что бы не жить мирно? Чечня, Ирак Молодых парней убивают. А какие люди злые ста ли! Мне мамочка всегда говорила: «Никогда не злись, лучше пой». Мама всегда пела. И голос у нее был такой красивый».

Наконец, все заканчивают одеванье. И та, кото рая уже не пела, а говорила, и те, которым она на доела хуже горькой редьки.

После плавания всем надлежит вовремя сдать жетон в регистратуру и получить свой абонемент, иначе строгий регистратор, бывший военный, по каким-то тайным признакам определит, что вы плавали дольше, чем вам положено, и потребует денежный штраф. Как раз певунья с разговорами и перебрала положенное время, и отставник делает ей очередное предупреждение: «В следующий раз будете платить». Она же в очередной раз оправдывается: «Да ведь я долго одеваюсь. Мне ж спешить некуда – я на пенсии. Это они работают, спешат. А плаваю-то я недолго, сколько положено. Одеваюсь долго. И моюсь. А плаваю сколько надо».

И то правда – плавает она сколько надо, потому что при этом не поет. А поет в душе и в раздевалке. И пока не пропоет не один десяток песен, из душа и раздевалки не выйдет. А может, до строгого регистратора дошел слух о «концертах» на женской половине – ведь слухом даже земля полнится, что уж говорить о вестибюле, где расположена регистра тура. Может, отставник, каждый раз ворча, потому и не штрафует певунью – что с нее взять?

И вот она уже у гардероба, надевает куртку, шапку с помпоном, очень гармонирующую с шарфом и варежками, нахлобучивает на спину рюкзак с плавательными причиндалами, но выходит на улицу не сразу. Еще долго держит речь перед гардеробщицей с добрым лицом. «Какая жизнь-то пошла. Война, землетрясения. Слышали, сколько человек погибло? Люди утонули в грехе. Вот Бог и посылает на них несчастья. Да нет, Бог любит всех. Люди сами виноваты. Вот у меня мама была святым человеком. Всем делала добро. Нас троих одна вырастила. И всегда пела. И мне говорила: «Пой. Не ругайся, не обижайся. Лучше пой». Я тоже всегда пою. Не всем нравится. А что, лучше ругаться?»

Добрая гардеробщица в несвежих перчатках с обрезанными пальцами кивает, чуть улыбаясь, принимая и подавая номерки и пальто. Наконец, певунья кончает свою речь. Проходя через тамбур, где греются две бездомные собаки – май в этом году очень холодный, – и к ним обращает несколько слов: «Что, милые, греетесь? Хорошо, что вас сюда пускают, молодцы». Закрывает вторую дверь и, оказавшись на улице, напевает «летят перелетные птицы», но, спустившись по ступеням, замолкает. Видно, и на улицах столицы встречает непонимание.

Идет пружинистой походкой, невысокая, ладная, чуть заметно жестикулирует правой рукой. Наверное, продолжает монолог. Или поет, дирижируя собственному исполнению – сама себе дирижер…

Водный роман

Памяти И.В.В.

Самое удивительное, что он приметил ее не где-нибудь, а под водой, точнее в воде открытого бассейна, над поверхностью которого почти круглый год стоит более или менее густой – в зависимости от погоды – пар, а потому посмотреть на другого человека во время оздоровительного плавания, если вдруг появилось такое странное желание, возможно только погруженными в воду и вооруженными специальными очками для плавания глазами.

Они, он и она, до поры-до времени совершенно незнакомые друг другу, плавали именно в таких очках и при каждом толчке ногами опускали головы в воду, поднимая их только для того, чтобы набрать воздуха. С какого-то момента – с какого именно, не установлено – он, проплывая мимо, смотрел на нее сквозь свои очки, продлевая взгляд вплоть до полного выворачивания головы, а она, по-видимому, не сразу, а спустя некоторое время после того, как он ее приметил (хронология этого явления так и осталась загадкой), с недоумением обнаружила, что на нее смотрит (просто, извините за выражение, пялится — не заметить невозможно)) не слишком молодой человек в плавках с вытянутыми в трубочку губами – для дыхания, в резиновой шапке, стройный и длинноногий. А заметив, очень удивилась, потому что трудно было взять в толк, чем немолодая и нестройная «пловчиха» с опущенным в воду лицом, изуродованным массивными очками и резиновой шапочкой, может привлечь внимание «пловца» соседней дорожки… Однако факт оставался упрямой вещью – на всем протяжении каждого сеанса плавания он снова и снова выворачивал голову, насколько позволяла ее выворачиваемость относительно шеи.

Это продолжалось довольно долго, но она никогда не видела да и не могла бы опознать этого странного «поклонника» в его вертикальном положении и сухопутной одежде, потому что человек в воде и человек на суше – две большие разницы. Впрочем, она и не ставила вопрос опознания на повестку дня, ибо, исполнив долг перед собственным здоровьем, она тут же о «нимфомане» забывала до следующего сеанса.

Случилось так, что обстоятельства на некоторое время лишили ее возможности посещать бассейн, которому она была бесконечно предана и которого ей очень недоставало. И уж конечно образ странного водного поклонника напрочь улетучился из памяти.

Когда клубок проблем немного размотался, она первым делом «взяла троллейбус», с радостью погрузилась в хлорированную воду и предалась любимому занятию, ни на что не отвлекаясь, не крутя головой, по возможности игнорируя желание знакомых тетушек перекинуться парой слов.

Наплававшись, с чувством глубокого удовлетворения, с урегулированным тепловым балансом организма, когда в жару не жарко, а в холод не холодно, она зашла в буфет, где стояла небольшая очередь. Ничто в этот день не могло нарушить гармонии жизни, и она спокойно разглядывала витрину, намечая трапезу и колеблясь между маленьким салатом и большим пирожком с капустой.

Вдруг стоявший перед ней мужчина оглянулся, улыбнулся, как старой знакомой, и спросил: «Почему вас так долго не было видно?» Человек этот не был ей знаком, но метод исключения и натуга ума дали почти мгновенный результат: это и есть тот самый пловец, что по непонятной причине преследует ее в воде своими взглядами и, стало быть, уже настолько сжился с образом, что способен узнать ее в вертикальном положении, в весеннем костюме – ибо была весна, – с распущенными волосами и абсолютно без всяких очков.

Он галантно пропустил ее перед собой, она купила и пирожок, и салат, села за пустой столик. Новый (старый?) знакомый подсел к ней с винегретом и куриной лапшой. Объяснил, что он приходит плавать в обеденный перерыв, растянув его до нужных размеров, а потом возвращается в институт, где является доктором, профессором, академиком и еще кем-то в области не технических и не гуманитарных, а неких важных специфических наук.

Разумеется, к троллейбусу шли вместе, обменялись именами-отчествами, по дороге ненавязчиво, вскользь нащупывали интересы друг друга, нащупали было общие, но совместная дорога оказалась недлинной, она вышла на нужной остановке, а он поехал дальше в свой институт.

Они стали добрыми знакомыми на суше, но это не мешало ему по-прежнему провожать ее долгим взглядом под водой – что-то неотвратимо приковывало его внимание, – а его вытянутые в трубочку губы теперь содержали еще элемент улыбки, хотя в воде улыбаться неудобно, потому что надо правильно дышать.

Совместный перекус в буфете становился традицией, каждый брал блюдо по своему усмотрению, каждый расплачивался сам за себя.

Обратный путь в троллейбусе был до отказа заполнен разговорами: «…вы читали?..», «…вы смотрели?..», «вы посетили?..», «…да, да, конечно…», «замечательно, а вам понравилось?..», «…это прекрасно… это – перевод?., кто переводил?.. н-да…».

Однажды он принес подстрочник стихотворения средневекового английского поэта и объявил конкурс на лучший перевод среди трех авторов, включив в соревнование ее и двух его умных знакомых. Она очень старалась, он был строг и справедлив и присудил ей второе место…

Шли месяцы, и уже пошел отсчет годам. На лето они разъезжались по своим дачам и бассейн не посещали. Она его не вспоминала (с глаз долой), а в сентябре снова ловила подводные взгляды и снова недоумевала…

Жизнь не баловала народ, магазины не блистали ассортиментом, зато шумели буйными очередями. Приходилось рыскать в поисках чего-то приемлемого, но без длинной очереди. После плавания она обходила ближайшие продовольственные магазины. Он был ее неизменным спутником, хотя сам никаких закупок не делал, и, несмотря на то, что в научно-исследовательском институте его ждали важные дела, он вместе с ней выходил на ее остановке из троллейбуса и нес тяжелые сумки со снедью до самого ее подъезда, после чего отправлялся двигать науку.

Однажды в очередной день очередного мая – теплый ласковый день, позволивший надеть кофту с короткими рукавами, – он робко обхватил пальцами правой руки левое предплечье спутницы, и ее невольно передернуло от этого жеста, знаменующего пересечение невидимой границы. Стараясь не слишком грубо, она повела рукой, чтобы высвободиться, и сказала: «Я не люблю ходить под ручку», что было чистой правдой.

Этот момент положил начало отторжению сопутствования, и теперь она его избегала, задерживаясь в раздевалке или, напротив, быстро убегая вперед. Раза два она, мучима угрызениями совести, наблюдала, как он мечется по короткой, ведущей от бассейна к троллейбусной остановке улочке, сильно щурясь и панически желая найти ее, чтобы вместе «брать троллейбус». Но она, пользуясь его близорукостью, задерживала или ускоряла шаг.

Как-то он все же ее дождался. Она была не в духе – только что в раздевалке сильно ударилась головой об угол подвесного шкафчика, он же, увидев ее, радостно полез в портфель и достал из него… черно-желтую железную банку с соком манго: когда-то она обмолвилась, что очень любит сок манго, в те незабвенные времена недоступный, как Синяя Птица Счастья. С ликованием по поводу им же даримой женщине радости вручил он ей литровый цилиндр, купленный в каком-то закрытом профессорском буфете…

Потом взбунтовалась история, полетели клочки по закоулочкам, аксессуары жизни стремительно сменялись противоположными, последние путались, противореча самим себе…

Абонементы в бассейн стали намного дороже, но доступней. Любителям-пловцам была предоставлена россыпь новых сеансов – в старые времена их было всего два среди дня; когда же появился выбор, выяснилось, что ранее имевшиеся в их распоряжении два сеанса – самые неудобные. Прежде сплоченные общностью времени пловцы и пловчихи (хотя бы узнавали друг друга в лицо) рассыпались по пространству времени, и бассейновское братство ослабело, как и вообще «братство народов» – такие наступили времена…

В кипении ошеломительных перемен, когда, казалось, все прежние концы скрылись в мутных водах, он и она иногда совпадали сеансами, и тогда он снова, плавая на соседней дорожке, крутил головой, теперь уже, очевидно, по многолетней привычке. Иной раз случайно пересекались на знакомой улочке – она, уже отплававшая, ибо теперь посещала ранний сеанс, и он, по-прежнему идущий к оздоровительному действу в свой обеденный перерыв, который, оказывается, оставался неизменным в море глобальных перемен. Обменивались парой малозначительных фраз и расходились. Его старое пальто с мерлушковым воротником, потраченная временем ушанка и кожаный портфель с крокодиловым тиснением как-то сразу поставили на нем штамп человека прежней эпохи.

Она же, в недорогой новой шубе, не без интереса присматривалась к некоторым новациям, нежданно-негаданно сделавшим реальным то, что в прежней жизни не могло и присниться. Хотя оборотная сторона у этой толстой медали, как у любой другой, имелась…

Катились бурные годы, оглушали спецэффектами. Рождались и подрастали новые дети, для которых все происходившее было не новой жизнью, а их единственной и реальной, не могущей быть никакой другой, россказни же о прежней воспринимались как мифы и легенды древнего мира.

Она уже о поклоннике почти не вспоминала и ничего о нем не знала, лишь общие знакомые не первой близости иногда свидетельствовали без подробностей, что доктор-профессор-академик жив.

Как-то он ей позвонил, поинтересовался, ходит ли плавать, в какое время, сказал, что посещает водную обитель доброго здоровья, как и прежде, в обеденный перерыв и возвращается, как и прежде, на работу, хотя институт важнейших научных исследований весьма и весьма захирел.

И еще пролетели со свистом года два. Как-то он снова объявился, дело было в конце ноября, на этот раз она имела ему сообщить, что наконец увидел свет небольшой сборник ее трудов. Он, разумеется, очень хотел бы на него взглянуть и предложил, не откладывая, договориться о встрече (очевидно, где-нибудь на улице), также желая похвастаться новым научным опусом. Но она предложила перенести встречу на январь, ибо ожидала появления еще одного сборника, и тогда – всё сразу…

…Что отложено, то не потеряно?.. Всегда – потеряно, даже если не навсегда…

Под Новый год от общих знакомых неблизкого толка пришла весть, что он умер. Уснул и не проснулся. Больше никаких подробностей, ибо никто не знал-не ведал об их странном многолетнем водном романе…

…С тех пор прошло лет десять. В облезлой шубе и сером пуховом платке – зимой, в плаще, пережившем прежнюю эпоху, – весной она по-прежнему ходит в бассейн – это непреложно. Когда иной раз по соседней дорожке проплывает худой мужчина, ей все реже кажется, что вот-вот он до отказа (до отказа шеи) повернет голову в ее сторону. Но ничего подобного не происходит.

Порой, рассекая водную гладь туда-сюда, она щемяще жалеет, что не может с ним поговорить… Сколько выдающихся тем скопилось за последние годы…Она рассказала бы ему (и он бы, вероятно, подивился), что прямо у кромки родного открытого бассейна выросли 30-этажные дома, которые бесцеремонно, будто крылом огромной хищной птицы, загородили утреннее солнце; но только тем, кто ходит на утренние сеансы, – утешила бы она его, – а во время его академического обеденного перерыва солнечный свет заливает чашу по-прежнему, потому что оно, солнце, несмотря на все перемены, вращается вокруг земли, как встарь. Что новая жизнь, которая тогда только разворачивалась во всех мыслимых и немыслимых демаршах, сегодня правит парад-алле, который никому из прежних в самых фантастических снах не снился. Что теперь ему не было бы нужды исполнять джентльменский долг и подносить ей сумки с продуктами, потому что их, продуктов, в том числе сока манго в разнокалиберных упаковках, непереваримое изобилие.

И что никого, никогошеньки из тех самых прежних в бассейне не видать, потому что они, прежние, как и она, прежняя, отбарабанили свой плавательный век. Лишь стариковское упрямство удерживает ее на плаву. Правда, иногда по четвергам плавает на спине по четвертой дорожке ископаемое вроде нее – симпатичный низкорослый джентльмен, когдатошний собеседник профессора-академика; узнав от нее, что их общего знакомого нет на свете, последний из могикан – видимо, по причине скорбной вести – перестал здороваться. А она четверг заменила пятницей…

Изредка вспоминая то, давно минувшее, она снова не разумеет, чем ее непримечательная стать, обтянутая резиновой шапкой голова и наполовину закрытое уродливыми очками лицо, неспешно передвигающиеся в банальном брассе туда-обратно, могли привлечь под водой внимание доктора эксклюзивных наук….

Загадка осталась неразгаданной. Впрочем, таких загадок много, и даже длинная жизнь не всегда предлагает разгадки…

2006,2010