Текст книги "Рисунок с уменьшением на тридцать лет (сборник)"

Поэмы

Окно Марии

Ищу спасенья.

Мои огни горят на высях гор…

А.Блок

О чем мечтает Истина?

Мария,

душа моя, ты есть – и хорошо.

В.Соколов

 
I
С большой горы, которой не дано
вовеки с близким небом разлучиться,
стекает тени черное пятно,
прохладной лавой мне под ноги мчится.
 
 
Холмы – неопалимой охры блеск —
в пространство шлют шуршанье трав колючих,
призыв козленка, птичьих крыльев плеск,
игру каменьев на тропе сыпучей.
 
 
Нарядны облака, как на пиру,
иль выстроились, может, для парада? —
Такие детям раздают в миру.
на палочках, на радость и в награду.
 
 
И мигом испаряется во рту
и тает невещественная сладость,
невидимую проводя черту —
ту, за которой неземная благость.
 
 
В дали, что и тепла, и холодна,
как зеркало, в небесной эйфории,
сверкает крыша дальняя одна —
второе солнце. Там живет Мария.
 
 
Когда в миру вершится суета
и голосят заблудшие витии,
горит, горит вечерняя звезда —
во тьме всегда горит Окно Марии.
 

 
II
Однажды, вознесясь под облака
в нежданном и нечаянном порыве,
я вывихнула ногу на обрыве
и, ковыляя, хныкала слегка.
 
 
И каждый шаг с глубокой хромотой
надежду отнимал на возвращенье.
Но вдруг тропа явила ответвленье,
затем – жилье под самою горой:
 
 
Не просто дом и никакой не сад —
обширное и странное хозяйство,
перед порядком легкое зазнайство.
и тишина. И ароматный чад.
 
 
Там на земле валялись: котелок
и высохшею коркой – босоножка,
в бараний рог изогнутая ложка,
туманами заржавленный силок.
 
 
И, обеспечив ненадежный плен,
придавливал брезент сухое сено.
Оранжерея старая просела,
и разорвался полиэтилен.
 
 
Бок-о-бок сдвинув толстое руно,
смотрели овцы грустными глазами.
Вдруг взлаяли дурными голосами
собаки, что не лаяли давно,
 
 
и я, чтоб эту вздорность превозмочь,
их называла нежными словами.
В загоне среди белых кур сновали
три нутрии, все черные, как ночь.
 
 
На хромоногом стуле, над крыльцом
сушились одеяло и подушка.
Подварчивала важная индюшка,
от возмущенья покраснев лицом.
 
 
Поодаль, под кизиловым кустом,
поверженный на землю сладкой негой,
раскинув руки, спал под чистым небом
какой-то странник богатырским сном
 
 
Да будет вечно Божья благодать
его чела спасительно касаться:
я в нем узнала егеря-красавца,
что часто в мир приходит погулять.
 
 
И тут догадка врезалась стрелой,
куда занесена я доброй силой…
«Есть дома кто?» – я громко вопросила,
Но был ответом царственный покой.
 
 
Я заглянула в низкое окно,
что людям в светлый полдень солнцем служит,
чей теплый свет ночной звезды не хуже, —
«Окно Марии» прозвано оно.
 
 
Там словно бы застыла на века
картина Мастера: в дырявый тапок
из крынки, опрокинувшейся набок,
бежала тихо струйка молока
 
 
на сотканную из цветных пород,
из разных трав лоскутную цыновку…
Тут взгляду стало как-то вдруг неловко,
и он скользнул налево и вперед.
 
 
Там, впереди, под самою горой,
у шалаша из дерна и колючек,
окутана клубящеюся тучей,
пренебрегая солнцем и жарой,
 
 
в платке, конвертом сложенном на лбу,
в растоптанных галошах, теплой шали,
со впалыми губами, что шептали,
кто знает, заклинанье иль мольбу,
 
 
с морщинами на вогнутом лице,
с глазами цвета ночи полнолунья
сидела настоящая колдунья,
а. рядом – кошка в ситцевом чепце.
 
 
«Привет, Мария! Я издалека».
«Ну, наконец-то. Быстро раздевайся…
Туда, туда… И дурью-то не майся…»
и указала на шалаш клюка.
 
 
И ничего не оставалось мне
как погрузиться в каменную ванну.
И вскоре очутилась я в нирване,
и кошка размурлыкалась во сне.
 
 
Когда сварилась на костре трава,
Мария налила мне в кружку чаю.
сама не ела, не пила – молчала
или неслышно шамкала слова.
 
 
«Мария, а зачем коту чепец?» —
спросила с любопытством и в угоду.
«А он намедни провалился в воду
и уши простудил себе, малец»…
 
 
… Я неуместно вспомнила, как мы
в том городе, пропахнувшем бензином,
макету подивились в магазине, —
там были порыжелые холмы,
 
 
и озеро, и облетевший сад.
Высоким небом зеркало служило.
Как сердце горожанина щемило
и билось с окружающим не в лад…
 
 
О чем я? «В магазине»… Как могла?
Мария, что ты сделала со мною?
Но в этот миг, откинувшись спиною,
я в небе увидала зеркала,
 
 
в которых отразилось все подряд —
и тамариск, и воздуха стихия,
и профиль скал, и кошка, и Мария,
и даже я и мой печальный взгляд.
 
 
«Мария, к вам не заходил Поэт
с лицом, не допускающим общенья?»
И, откусив от мягкого печенья,
Мария, помолчав, сказала: «Нет»…
 
 
Как ни старался вечер тьму сгустить,
из лунных глаз протянутые нити
направили окрепшее наитье
так, чтоб меня на землю опустить.
 
 
Мерцали в черном небе зеркала.
пронзая ночь своим лучом-кинжалом,
окно Марии путь мне освещало.
и вот я – невредима и цела…
 

 
III
«Падеспанец – хорошенький танец,
его очень легко танцевать.
раз-два-три, и четыре, и пять,
первернуться и снова начать»…
 
 
Так танцевали мы далеким летом
после поверки. Пред закатным светом
спускали флаг. Высокой чести этой
пopoю удостаивалась я.
И, как нарочно, путались канаты,
на помощь старший подбегал вожатый,
я опускала руки виновато.
но все ж в тот день была героем дня.
 
 
Спасая умирающую веру,
мечтою воплощенной плыл Валера,
галантнейший из лучших кавалеров,
и приглашал на танец падеспань.
И я, как голубая балерина,
по пионерской комнате парила,
подругам улыбаясь очень мило —
за счастье незначительная дань.
 
 
Заложником своей душевной боли
печалился в сторонке добрый Толя,
уже не чая вовсе лучшей доли,
не ведая, что завтра при луне
Валера с настоящей балериной,
как эльф, легчайшей девочкой Кариной
умчит от всех мазуркою старинной
на радость Толе и на горе мне.
 
 
Но я не разрешу себе измены,
не выкуплю заложника из плена,
присяду на случайное полено,
не соблазнясь веселою возней.
Потом возьмусь дежурить по картошке,
раздам к обеду вилки, хлеб и ложки,
а в «мертвый час» я, мертвая немножко,
закроюсь с головою простыней…
 
 
…Так вспоминала, глядя вниз, в ущелье,
впадающее в черноморский пляж,
я, представитель бывшей пионерьи,
впав снова в расчудесный, юный раж.
 
 
В ущелье бесновались пионеры —
их крики умножались эхом гор —
без галстуков, значков и без манеры
скорей бежать на пионерский горн.
И звука горна не было в помине —
ушел в отставку золотой рожок.
И маленькие девочки в бикини
танцуют вместо падеспани – рок.
 
 
Таков урок… Я завернулась шалью,
а облако накрыло даль и близь…
Смеялось море над моей печалью,
и чайки не на шутку разошлись.
 
 
Я прочесала взглядом всю округу,
сквозь кипарисы – весь ребячий стан.
Кричали. Не искали локтя друга.
Не реял флаг. И не играл баян…
 

 
IV
Картины, кольца, броши и браслеты,
свистульки, икебана и матрешки.
А в середине – люди и поэты,
ежи, собаки, вундеркинды, кошки.
 
 
Здесь торг идет не на смерть, а на жизнь, —
живет над морем мирная стихия.
Ты на меня, читатель, положись, —
я покажу тебе Окно Марии.
 
 
Но не сейчас. Вон видишь – там Поэт
с лицом, не допускающим общенья.
Он у Марии не бывал, и нет
такому и не может быть прощенья.
 
 
Из своего адамова ребра
он сделал двух подруг – Арину с Анной.
Для них он не жалеет серебра
и дарит им стихов небесных манну…
 
 
…Но что это? Взлетело все вокруг
в порыве небывалом урагана —
матрешки, кукуруза, икебана,
и рукопись, и кисти белых рук.
 
 
Поэзия горела на ветру
апофеозом смертной феерии.
И все стенало: «Где окно Марии?»
И несся стон к небесному шатру.
 
 
И было на горе черным-черно,
и плакала Арина вместе с Анной.
И лишь Поэту было все равно,
он вглядывался в темень взглядом странным.
 
 
Темно. Светло. Потом опять темно.
Потом заныли ветра-парафразы…
Вдруг улыбнулись два небесных глаза,
Два недоступных. И зажглось ОКНО.
 
 
И стало жить спокойно и смешно,
на пляже, как грибы, росли панамы,
друг с другом громко флиртовали дамы,
состарившиеся не так давно,
 
 
И щебетали в ласковом луче
про то, как сохраниться молодыми…
Застыло солнце, как в параличе,
большой и безупречной желтой дыней.
 
 
На лежаке, в журчанье милых фраз
Арины с Анной, эдаким пижоном
сидел Поэт в халате с капюшоном
и с недоступным выраженьем глаз,
 
 
что, верно, сторожили сонмы бед,
хранили тайны драгоценный ларчик…
Вдруг в оба глаза прыгнул яркий зайчик,
и, вздрогнув чуть, зажмурился Поэт.
 
 
«Помилуйте, откуда этот свет,
Когда на солнце облако повисло?»
Тут я решилась дать ему ответ
и небольшое разъясненье смысла.
 
 
«Я не достойна… Но хочу сказать… —
как будто головою в тайный омут. —
Свет, от которого вам зренье ломит, —
на той горе, где Божья благодать:
 
 
в дали, что и тепла, и холодна,
как зеркало, в небесной эйфории
сверкает крыша дальняя одна —
второе солнце. Там живет Мария.
 
 
Когда в миру вершится суета
и голосят заблудшие витии,
горит, горит вечерняя звезда —
во тьме всегда горит Окно Марии…»
 
 
Я взмыла, как над Витебском Шагал.
развеялись мои слова по ветру…
«Я знаю все давным-давно про это…» —
и, как отрезал, с пляжа зашагал.
 
 
Я рухнула на гальку тяжело.
Арина с Анной одевались хмуро.
Подписывая приговор, понуро
скрипела чайка медленным стило…
 

 
V
Когда же неизбежные минуты
пришли меня в дорогу проводить,
окно Марии мне вручило нить,
чтоб выбраться из лабиринта смуты,
 
 
точней, клубок из радости и света.
Ложилась нить между блестящих рельс,
бежали мимо поле, речка, лес,
мелькали стометровые пикеты.
 
 
Доволочив набитую суму,
коричнева, как с острова Таити,
держа в руке конец блестящей нити,
я подошла к подъезду своему.
 
 
Смахнув с лица дорожный окоем,
приветствуема всем своим ковчегом,
я, потрясая нитью, словно чеком,
вскричала: «Мы теперь его убьем —
 
 
тот ужас, что всегда в полночный час
нам не дает свести концы с концами!»
Позвякивая бубном с бубенцами,
спросил ребенок: «Кто обидел нас?»
 
 
И, вместо дара сладеньких утех,
поведала ребенку я про смуту,
что каждый час и каждую минуту
почище Минотавра гложет всех.
 
 
Конечно, малый сей понять не мог
из моего рассказа слишком много.
Я обещала взять его в дорогу
по лабиринту – сматывать клубок.
 
 
И уверяла, что с тех самых пор
кк с чудищем покончить доведется,
по нити положительных эмоций
мы будем восходить к вершинам гор,
 
 
в ту даль, что и тепла, и холодна,
где зеркалом в небесной эйфории
сверкает крыша дальняя одна —
второе солнце. Там живет Мария.
 
 
«Пойми, кругом вершится суета
и голосят заблудшие витии,
а там горит вечерняя звезда —
во тьме всегда горит Окно Марии».
 

 
VI
Но мчалась жизнь вперед неугомонно
с такою частотой минувших дней,
как впрыгивают к пассажирам сонным
в купе лучи дорожных фонарей, —
 
 
по небоскребам и по нежным стеблям,
по мостовым и по крестам антенн…
Но я за нить держалась, как за землю
до времени и до поры Антей.
 
 
В путь собираясь, на вопрос извечный
«Быть иль не быть?» я отвечала – быть!
Но вот попутал бес меня беспечный —
я потеряла золотую нить.
 
 
Пугаясь темноты и ветра гула,
я тщилась путеводную найти.
Однажды показалось, что блеснула
за поворотом Млечного Пути.
 
 
Однажды показалось, что схватила,
что дотянулась до нее рукой,
Я подалась вперед… Не тут-то было…
И вот пришел небытия покой.
 
 
Порой упитанное тело быта
пронзал ребячий каверзный вопрос.
Я, вздрогнув, отвлекалась от корыта,
краснела до корней седых волос,
 
 
пускалась в деловое рассужденье,
все объясняя с ясной головой
не тяжестью шального восхожденья,
не страхом перед горной высотой,
 
 
а благодарностью за обладанье
тм, что дано. И так тому и быть.
И правом на непостижимость тайны,
и правом жизни тайну погубить,
 
 
и тем, что от добра добра не ищут,
и нежеланьем перемены мест,
пристрастием к родному пепелищу,
осенним лесом, что шумит окрест.
 
 
И утками летящими из песни,
с гусями повязавшей их навек,
и гимном звонкой радости чудесной
репертуара лагеря Артек…
 
 
Не надо лучше – только бы не хуже,
не надо выше – только бы не вниз…
И вяли на глазах ребячьи уши,
наружу рвался неприятья визг:
 
 
«А лабиринт? А чудище? Все – небыль?»…
Роптал обескураженный народ,
похолодело голубое небо,
поплыли облака наоборот…
 

 
VII
Когда же вечер, по своей привычке,
засветит одиноким фонарем,
на фоне запоздалой электрички
и ящиков с дымящимся старьем,
 
 
во тьме, среди осенней позолоты,
необратимой в бурые рубли,
во глубине дрожащего киота,
явившееся, как из-под земли,
 
 
Окно Марии загорится снова
и даст через дорогу тайный знак.
И я услышу, ко всему готова,
как прошуршит по листьям тихий шаг.
 
 
То будет осень. Вечер воскресенья.
К Окну Марии подойдет Поэт
с лицом, не допускающим общенья.
Замрет перед киотом силуэт.
 
 
И будет слушать, слушать, как лихие,
пронзая тьму, грохочут поезда.
Во тьме всегда горит Окно Марии,
горит, горит вечерняя звезда.
 
 
В ее луче, протянутом над морем,
кричат в горах ночные петухи,
блаженна суета, избывно горе,
и светом продиктованы стихи.
 

Коктебель 1992

Проезд Серова

Памяти Марины Башиловой-Лужковой

 
1
В клубке прозрений, стонов, битв и бед,
в эпоху катаклизмов-катавасий
со мной, Марина, – помнишь? – та же ваза
и тот же – помнишь? – стихотворный бред.
 
 
И тот же наш излюбленный район, —
иду проездом имени Серова,
названьем он своим старинным снова,
какого мы не знали, наречен.
 
 
Как новое безумье на Руси,
все прокляли сакральное безбожье.
И я, Марина, окрестилась тоже,
и Бог теперь на небесех еси.
 
 
Что нового? Есть новость у меня —
та, от которой Бог тебя избавил.
И я не исключение из правил,
когда грешу, дар неба не ценя.
 
 
А божий дар не только «на носу» —
проник и в сердце, и в глаза, и в душу,
сулит болезнь, воспоминанья сушит,
вручает нежелательный досуг.
 
 
Досужий май без сумасбродных гроз?..
Да мы б того камнями закидали,
кто предсказал бы вместо звездной дали
тупик без вдохновения и слез…
 
 
Проезд Серова (до недавних пор)…
К знакомому я приближаюсь дому,
ныряю в арку, как в волшебный омут,
чтоб вынырнуть в почти забытый двор.
 
 
Потом подъезд. На третий ли, второй
этаж вела крутая, винтовая?
Мной видана в Париже таковая,
про эту же забыла, боже мой…
 
 
Связую, чтоб реальности солгать,
обрывки снов и яви в узел туго:
вон там, за дверью, школьная подруга,
на стул колени, локти на тетрадь, —
 
 
в грамматики непостижимый строй
вникает ртом, глазами и ушами.
А матушка ее, хоть я мешаю,
не гонит вон паршивою метлой.
 
 
Вне злых и добрых коммуналок быт —
отдельная, единственная в классе,
доступная всегда народной массе, —
твой дух сквозь все эпохи не забыт…
 
 
Стояла и ждала, когда мечты
преодолеют расстоянья дальность
и превратятся в милую реальность.
Но… Хрупкий миг не терпит суеты.
 
 
Чужие мысли, запах, свет и звук
бежали мимо по крутой спирали,
при этом что-то громко напевали,
не замечая виртуальных мук…
 

 
2
Дорогая моя столица,
золотая моя Москва…
Твоя быль для одних – небылица,
для других – проливная тоска.
 
 
Как огромный клубок ползучих,
источающих жизнь и смерть,
Все сплелось – удача везучих,
злоба тех, кому не поспеть,
 
 
вседозволенность, окрыленность,
куртизанок блеск, нищета,
безнадежности мрак, влюбленность,
суицид, болтовня, немота,
 
 
сериалы, фанфары, гитары,
перестрелки, молитвы, посты…
И над всем этим лик витает
председателя новой Москвы.
 
 
Разобраться сейчас бессилен
даже старец, тем паче – юнец,
кто пред нами – Антихрист, Мессия,
Разрушитель или Творец,
 
 
и затем ли рожден, чтоб небыль
стала сказкой, а также быль,
чтоб кресты подпирали небо,
сбросив с плеч вековую пыль.
 
 
Неусыпным хозяйским дозором
объезжая владенья свои, —
то не с Рыцарем Зеркала ссора
и не с мельницами бои, —
 
 
смотрит шеф из машины сурово,
грандиозной заботой ведом,
но преткнется в проезде Серова
грустный взгляд о покинутый дом.
 
 
Там стоят купиной нетленной
погребенные времена, —
сквер покатый, герои Плевны…
Только память опалена.
 
 
Дети малые… Взрослые дети…
И пока не снится покой…
Он живет на этой планете,
а когда-то жил на другой..
 
 
Разобраться сейчас бессилен
даже старец, тем паче – юнец…
Но один престарелый филин
сторожит на дубе ларец.
 
 
В том ларце филигранная тайна,
позабыт-позаброшен ключ.
Я ищу его в детстве хрустальном,
направляя в прошлое луч…
 

 
3
Я помню тот навязчивый фантом —
возлюбленного мною однолетка
Как я стремглав бежала в теплый дом
поплакаться наперснице в жилетку!
 
 
Была любовь до неба высока
и широка, словно страна родная.
И слушала про муки на века
подруга, скромной головой кивая.
 
 
На лето с нею расставались мы:
я на чужую дачу уезжала,
где вальса звук и серебро луны
хранили в сердце впившееся жало.
 
 
Подруга же в деревне день и ночь
носилась без ветрил и без резона.
Все дозволялось – в лужах дождь толочь
и за полночь бродить до горизонта.
 
 
И в глупом изумленье теребя
крахмальный белоснежный куцый фартук,
я слушала в день первый сентября
признание за нашей общей партой,
 
 
в которую протиснулись с трудом
тела, что поотвыкли от неволи:
поведала подруга мне о том,
что целовалась с Николаем-Колей.
 
 
«Ты целовалась?» Поцелуй земной —
позорное паденье с неба в лужу!
И пары отбирал премудрый Ной
для чистых вздохов меж женой и мужем!
 
 
Так я считала свято, и никто
меня бы не увел из поднебесья,
из моего воздушного шато,
из облачных пространств и лунных весей…
 
 
Но не сказала этого, чтоб лад
не нарушать. Внимала очень ровно
подруге, что закатывала взгляд
и, вспоминая, так вздыхала томно.
 
 
«И обнималась?» – задохнулась я,
не знавшая еще прикосновенья.
И закружилась голова – ладья
качнулась на волне воображенья…
 
 
Учили нас: борись, гордись, учись,
чтобы зарница счастья загорелась.
Чем дольше крылья устремляли ввысь,
тем медленнее вызревала зрелость.
 
 
Но вот последний кончился урок,
и утвердили зрелость аттестаты.
На перекрестке тысячи дорог
стояли мы, незрелы и крылаты.
 
 
Дни сыпались сквозь время-решето.
С улыбкой вспоминая друг о друге,
не знали мы – судьбою решено
увековечить вместо встреч – разлуки.
 
 
Рок принялся узоры вышивать,
заправив жизнь в свои тугие пяльцы.
И с этих пор берусь пересчитать
свиданья и беседы все по пальцам.
 
 
Я знала – первокурсников страна
ей голову вскружила, удалая.
В деревне больше не была она
и не видала Колю-Николая.
 
 
Что дарит ей вниманье некий друг,
любимец женщин, раскрасавец гордый,
за что одна из преданных подруг
ей полоснула бритвою по горлу.
 
 
Потом помчались вскачь за годом год…
На улице столкнулись оживленной:
– Есть дети? – Мишка. У тебя? – А вот, —
кивнула на живот обремененный.
 
 
Я позвонила, помнится, сказать,
что дочку, наконец, явила миру…
Потом эпохи принялись скакать,
проваливаться в решето кумиры,
 
 
родные исчезать в небытие
и мельтешить больничные палаты…
За свет и радость, как скупой рантье.
судьба брала чудовищную плату…
 
 
…То было очень раннею весной.
В заботе дня, одетая неловко,
не к месту угнетаемая сном,
воскресным днем, на пыльной остановке
 
 
двух женщин я увидела, «в летах».
В одной из них признала ту подругу,
чей образ-спутник тихо, как в мечтах,
летал вокруг моей судьбы по кругу.
 
 
Но я не подошла. НЕ ПОДОШЛА…
Давила хмарь тяжелыми слоями.
И ноша лет казалась тяжела —
не для случайных редких встреч с друзьями….
 
 
…Однажды, в день победы над судьбой,
похожей, как двойник, на пораженье,
найти подругу тщилась над горой,
в старинном зданье, в день Преображенья,
 
 
что растворил в Божественных лучах
досады, боли, горечи, обиды.
Но… нет теперь людей в таких домах,
где есть атланты и кариатиды.
 
 
И все же долг я числила за мной —
найти подругу так или иначе…
Не знала я, что адрес неземной
всевышним управдомом ей назначен…
 

 
4
Из необозримой дали —
из глуби столетья, вдруг
звучит в телефоне Ляля —
зовет на сходку подруг.
 
 
С тех пор стали звезды прахом
и выросли города.
Еленой Петровной, право,
не знала ее никогда.
 
 
Хотя дядю Петю помню —
могучий, быть может, комбат
двух послевоенных, томных
девчушек водил во МХАТ.
 
 
Сияли наивные лица:
сейчас, через пару минут
в ручонки Синюю Птицу
Тильтиль и Митиль возьмут…
 
 
Залетная птица счастья,
ты чей же выбрала дом?…
…Так вот, с молодою страстью
твердила Ляля о том,
 
 
что надо, надо и надо
спустя сто пятнадцать лет
веселым девушкам-ладам
сойтись на совместный обед.
 
 
Причин не придумав приличных,
крутилась я так и сяк,
как вертится, пойман с поличным
за грязную руку, босяк.
 
 
А после сказала прямо:
«Негожа затея сия,
я – старая толстая дама,
не прежняя вовсе я,
 
 
и с этим ужасным обличьем
живу я, грешна, не в ладу
и что посему неприлично
на встречу идти. Не приду.»
 
 
Когда с виноватой миной
я с Лялей прощалась, она
спросила: «Ты помнишь Марину
такую-то?» Сразу струна
 
 
тревоги в душе заскулила.
«Я помню, конечно». «Я – нет,
но знаю, что… – будто бы вилы
воткнули в сердце, – что свет
 
 
Марина покинула в муках.
А знаешь ли, чьей женой
была перед вечной разлукой? —
такого-то»... Дом жилой,
 
 
Солянка, отрок неспелый,
лапта, пионерский костер,
секреты, потехи, успехи,
багдадский, хитровский вор
 
 
промчались губительным вихрем
по тонким сосудам и там,
ворвавшись в диастолу, стихли,
не дав раскрыться устам.
 
 
И, не побратавшись с модой
сверхновой планеты «Москва»,
никак не ложилась колода
в другой, незнакомый расклад…
 

 
5
И вот настал момент, когда
я отыскала ключик ржавый,
чтобы людей заверить – да,
цветет в аллеях резеда,
а если нет – спасти державу.
 
 
Старейший филин допустил
меня одну к шкатулке тайной.
И я, набравшись светлых сил
от всех пророческих светил,
засела, как мудрец Китая,
 
 
проверить, не для громких фраз,
всегда ли НАШИ те, кто с нами,
и ЧУЖАКИ – кто против нас,
шлифуя мысли, как алмаз,
с трудом сводя концы с концами.
 
 
Как ловкий иллюзионист,
тянула из кулька забвенья
и давний снег, и птичий свист,
рулады, что давал горнист
для вольницы и построенья,
 
 
учиться ленинский наказ
и платье школьное вне моды,
чернильниц бурых целый класс,
подругу с блеском серых глаз,
естественную, как природа,
 
 
и взгляд, и шелк примятых лент,
в руке фарфоровая чашка,
и скромный девичий жакет —
то было все, как реагент,
как лакмусовая бумажка.
 
 
Я вспоминала – о, мой бог, —
как с разудалой сероглазкой,
со всех младых примчавшись ног
на чистопрудный на каток,
мою обкатывали сказку.
 
 
Я думала: одна ль страна —
муж и жена, одна ль гордыня,
одна всегда ли сатана,
один ли ангел и струна,
звучащая в душе единой?
 
 
Я спрашивала у небес,
пропитанная их ночами:
неужто всех попутал бес
и волка, что стремится в лес,
с невинной девой обвенчали?
 
 
И важных всячин накопав,
варьируя под микроскопом,
все сочетанья перебрав,
сплела неписаный устав
по результатам всех раскопок.
 
 
Он, как бумажный змей, парил
под голубым небесным сводом.
И старый филин загрустил
из всех своих последних сил
и приготовился к исходу.
 
 
Вручив прошедшее как дань,
ему – былые все погоды,
снега, дожди, объятья, брань, —
ушла. Блестела филигрань
в лучах сомнительной свободы…
 

 
6
Земное притяжение, наверно,
мешает уяснить благую суть,
и в сердце незажившие каверны
оставшимся годам не затянуть.
 
 
Когда, прорвав тенета вялой были,
стрелу вонзает траурный аккорд,
нам бредится, что это мы приплыли
последним рейсом в наш последний порт.
 
 
И больше ничего не остается
как, восхваляя смерть, идти ко дну…
Но если сердце выжило и бьется,
мы замечаем новую страну,
 
 
иные реки и другие клены,
и надо, волны разгребая, плыть
под незнакомым солнцем утомленным,
и надо снова научиться жить.
 
 
В час оживанья, средь ночного плача
дотянется спасительная нить —
как узнику, шлет небо передачу,
чтобы земную совесть укрепить…
 
 
…Тот, кто вознес кратчайший миг природы —
лишь отроческой осени хрусталь,
был из особой ГЕНИЕВ породы —
другое их вменяется устам.
 
 
Не только в осени первоначальной
есть дивность, достающая до жил.
И я грущу над участью печальной
тех, кто до мудрой мысли не дожил…
 
 
Неторопливо, будто бы спросонья,
в глазнице недостроенных хором
витают ароматы межсезонья,
плывет по небу кучевой паром.
 
 
И движутся в небесной повилике
дыханием одной большой семьи
прекрасные, возвышенные лики,
за чей покой мы молимся с земли.
 
 
И не беда, не горькая примета,
что эфемерен тот воздушный лик…
Заплатим же достойною монетой
земле и небесам за каждый миг —
 
 
сегодняшний, грядущий и минувший,
за дождика весеннего столбы,
за лес, в снегах по пояс утонувший,
за океан, привставший на дыбы,
 
 
за вьюги, что рыдают и смеются,
за впаянный в ночную тьму алмаз,
за то, что никогда не расстаются
земляне с теми, кто ушел в свой час.
 
 
За общий дом в безмерности Вселенной,
за высший миг и мелочную чушь,
за суетливый бег по жизни бренной
за упокой освобожденных душ.
 

1996