Текст книги "Рисунок с уменьшением на тридцать лет (сборник)"

Крокодил

В комнате небольшого размера металась из угла в угол моя дочь: за ней гонялся огромный крокодил, ловко, несмотря на свою недвижную конструкцию, маневрируя, но при этом п о к а не достигая цели, потому что дочь – от страха – оказывалась п о к а более маневренной. Я же, сидя где-то под потолком и будучи для крокодила недосягаемой, умирала от ужаса и с диким напряжением следила за поединком, подсказывая бедной девочке, в какую сторону ей отпрянуть, чтобы увернуться, но с ощущением неминуемой беды – куда ей в конце-то концов от него деваться?..

Как это обычно бывает, не дождавшись страшного финала, я проснулась. Если б дождалась – это была бы смерть. А так дико болела голова, и автоматический тонометр засвидетельствовал высокую цифру.

Надо было выживать. Надо было перестать дрожать и скорее встать, что после увиденного ужаса, который ощущался еще как всамделишный, было трудно. Надо было чем-то перешибить навязчивое ощущение неминуемой беды, дать организму передышку, перенести его в другие эмпиреи.

Итак, стараюсь перенести. Очень стараюсь.

За окном весна. Дожили в очередной раз, спасибо Господу. Солнце все же растопило немыслимые снега и повернуло на лето…

Да не гневи же Бога (урезониваю себя): ведь только что вернулись из вечнозеленой обители древних греков, предвосхитив, опередив московскую весну; уже походили по обжигающему ступни песку, пополоскали горло соленой морской водой, повдыхали и повзирали щедрость оливковых рощ, повосхищались абрисами навеки застывших гор и навеки глубоких ущелий! Это ли не эмпиреи…

Достаю клочок бумаги, на котором мной, в тот момент не погруженной в заботы суетного света, но и не осененной божественным глаголом, куриным почерком набросано несколько строк. Это был последний день рая, душа пыталась встрепенуться, но почти ничего из этого не вышло…

С моря не дует холодный ветер, а лишь потягивает прохладным дуновением, потому что утреннее море было на порядок прохладней дневного, пронизываемого жаркими, набирающими силу лучами. На небо не наплывают ни кучевые, ни перистые облака, лишь над дальней горой протянулось бледное длинное перышко – быть может, распушившийся след от самолета.

На островок с часовней Святого Николая высадился десант – компания очень молодых девушек и парней; быть может, этот не бог весть какой заплыв кажется им чем-то неординарным, героическим..

Ветер не дует не только с моря – ниоткуда, и вся система запуска парашюта с двумя смельчаками с катера в небо – лодка, снаряжение для подплыва к катеру, сам катер, путы, которыми обматывают отправляющихся в полет для надежного прикрепления к шатру и сам парашют – отдыхают.

Купающихся немного, они зашли в воду по пояс и купаются стоя неподвижно, будто священнодействуют в священном водоеме…

Старые, но еще служившие службу купальник и полотенце, похищенные вчера с пляжного лежака, не возвращаются. Настолько трудно вообразить, будто пропавшие тряпки могут кем-то использоваться по назначению, что у ничтожной дочери мира возникают бредовые, но неагрессивные подозрения относительно неведомого фетишиста…

Очень черный чернокожий, слившись с синим лежаком, снимает с себя одежды, стараясь быть незаметным, и это ему удается. Снял и – впечатывается в пляжное ложе… Загорать?

Песок уже обжигает ступни, в тени прохладен.

Мелкое на протяжении метров тридцати море плескается у берега и мирно, равномерно шумит.

Никто не знает, что такое рай? Я знаю: не жарко и не холодно; изобилие цветущих растений и их благоуханий; переплетение запахов цветов, листьев, моря, неба, гор, сверкающего воздуха; звуков тихого прилива, жужжанья мохнатого шмеля, шуршанья песка под босыми ногами, голосов детей, строящих песочные замки, приглушенного звяканья посуды в столовой, где готовится обед; голубей-голубого небо, по которому весело и свободно скользит парашют (все-таки набрал райского воздуха) с маленькими фигурками двух болтающих в воздухе ногами людей – двух ангелов; смельчак в небе, как одинокая птица, с пропеллером за спиной; комнатка вровень с крышей над пляжем, балкон с круговым обзором, шелест деревьев с неизвестным названием, чистое белье для ночного сна.

Прошлого нет, будущего нет. Может, это и есть счастливый конец света… Happy End… Сиюминутное и вечное слились…

… Оказывается, это возможно: страх помельчал и угомонился, даже вызвал что-то подобное собственной улыбке. Взгляд метнулся за окно, обвел панораму знакомого города, вернулся, заметил грязь на немытых стеклах. Ванна со льдом – это не море, и все же, все же…

Как рано нынче созрел тополиный пух и, формируясь в шары, наполняет комнаты. Беру мокрую швабру и гоняюсь за шарами, словно за бабочками, пытаясь накрыть «сачком» каждый в отдельности.

А вот и деревня, второй родной дом. Все цветет, благоухает и быстро отцветает, передавая эстафету следующему подвиду. Деревенский пруд с табличкой «Купаться запрещается», пиявками и разбитыми бутылками на дне – не худшее из предоставляемого этим миром. Кучи проплывающих над головой облаков, теплые капли дождя из круглой тучки, два рыжих гостя – два голодных кота с поднятыми хвостами и напряженными взглядами…

Так называемые «плохие сны», в которых трагическое так сконцентрировано, что оно порой еще трагичней, чем наяву, все же выигрышно отличаются от яви тем, что пережитая во сне трагедия оказывается недействительной, как бы ее ни толковать, обесцвечиваемой и изгоняемой явью…

Конечно, крокодил, желавший съесть мою дочь (а может, он резвился и играл? Но как было проверить?..), еще до конца не выветрился, но уже вспоминается бледным серо-зеленым невсамделишным существом, мечущимся в среде, в которой крокодилы обычно не обитают.

Судьба иная

Пожилая дама, проковыляв вдоль странной улицы, по обеим сторонам которой шелестели листвой ровно шесть не облетевших, пышных и зеленых деревьев – три по одну сторону и три по другую, – в то время как все другие на всех других улицах давно облетели, зашла в обувной магазин и стала скорей машинально, чем заинтересованно, перебирать экспонаты так называемой коллекции.

Очнувшись от своей рассеянности, она обвела глазами полки и подумала: раз магазины открывают, значит, это кому-то нужно? Но кому такое нужно? На полках замерли или бескаблучные уроды, или беспардонные красавицы на высочайших шпильках, годные разве что для безвкусных витрин.

Женщина задала себе – просто так, для интереса – вопрос: а что бы из коллекции она выбрала, если бы проблема покупки стояла ребром? Но ответа не получила, потому что ребром ничто не стояло, а зашла в этот бездарный магазин она по давней привычке заходить в обувные магазины.

Рядом стоял дед в натянувшемся на солидной стати пальто и перебирал женские туфли. Мужчина среди женской обуви? Небось погреться зашел.

Ибо была вторая половина последнего дня октября; первый чуточный снег припорошил газон перед магазином, но, если не считать этой легкой припудренности, трава на газоне еще имела вполне летний вид, и на ней не рядом, а на довольно большом расстоянии друг от друга, как бы в углах мысленно нарисованного равностороннего треугольника, одинаковыми недвижными калачиками разлеглись три собаки – видимо, отсыпались наперед, предвидя долгие неминуемые холода, когда не разляжешься.

Женщина вышла из обиталища обувных коллекций и через несколько метров свернула в продуктовый маркет, тоже без особой необходимости; но поскольку здесь выбор был широким сверх всякой меры, тележка стала наполняться совершенно необязательными продуктами. Вот так всегда – лучше пройти мимо…

Перебирая пачки с различными творогами и пытаясь без очков разглядеть указатели жирности, она неизвестно почему подняла и повернула голову, в результате чего увидела неподалеку деда, который только что рассматривал женские туфли. Их взгляды чуть было не встретились, но когда ее направился в ту сторону, его был поспешно отведен.

Она выбрала 0-процентный творог и, уложив его в тележку, двинула ее по направлению к кассе, до которой было далеко – громадное пространство универсама было задумано таким образом, чтобы даже ни в чем не нуждающийся гуляка не вышел из маркета (это по-нашему продмаг) с пустыми руками.

Дед как-то незаметно подошел сбоку и неожиданно молодым голосом быстро сказал:

– Наташа, я тебя почти без труда узнал. А ты меня?

(В голове женщины почему-то сразу и совершенно неуместно возникла ассоциация с египтянами и турками, которые приехавших к ним в гости русских девушек, всех подряд, называют наташами)

На нее смотрели утратившие цвет глаза, из-под берета струились длинные седые пряди. Борода, кроме белого и черного колера, включала желтоватый оттенок, усы же были совсем седыми. Проем пальто, из которого господин явно вытолстел, обнаруживал поддетую под верхнее платье одежду цвета бордо. В стоящем перед ней пожилом господине женщина, как ни силилась, никого не узнавала.

– Нет, я вас не узнаю.

Он смотрел выжидающе. Она сочла необходимым дать разъяснение:

– Быть может, по причине наличия у вас усов и бороды, которых лет сто назад не было. – Она помолчала. – Кроме того, не исключено, что вы были стройны, имели, к примеру, каштановые волосы и молодцеватую фигуру. Не так ли?

Женщина выговорила все это, как заученный урок, потому что имела наготове итоги многолетних размышлений о причинах, по которым одни люди с возрастом становятся абсолютно неузнаваемыми, а другие, делаясь стариками, остаются неизменными, каковых примеров немало.

Дед, казалось, не ожидал от женщины такой словоохотливости.

– Да, все так, – он пожал плечами, – что было, того нет, а чего не было – появилось. Ты права. Так будешь узнавать или представиться?

– Подождите. Я еще не решила, как с этим быть.

Ей вдруг стало тоскливо и захотелось отменить беседу. Конечно, под благовидным предлогом. Чем больше удивит ее сейчас дед, назвав давнее имя и напомнив о великолепии былого образа, тем меньше захочется в очередной раз пятиться назад, в исходную точку.

– Ну, хорошо, а помнишь ли ты…

– Подождите, я вдруг отчетливо поняла, что не хочу никаких воспоминаний, они все изжеваны, как потерявшая вкус жвачка…

Они вышли из магазина одновременно и сошли по длинному пандусу, предназначенному для инвалидных колясок, на тротуар. Женщина проводила взглядом трусившую на трех лапах, поджав четвертую, черную собаку.

– Вы никогда не задавались вопросом, куда так целеустремленно бегут бездомные собаки?

– Не задавался, но думаю, что они бегут без цели. Чтобы согреться. Чтобы двигаться. Чтобы движением тренировать свое бездомное сердце.

Некоторое время спутники молчали. Дед прервал молчание:

– У меня недавно был юбилей. Вы не хотите знать, какой именно?

– Не хочу.

– Так вот. Мне подарили домашнюю метеостанцию. И она мне каждый божий день предсказывает погоду, так что я выхожу на улицу во всеоружии.

– Интересно…

– Мой маленький правнук…О правнуках можно?

– Можно, только осторожно.

– В каком смысле?

– В смысле дат…

– Хорошо. Так вот, мой маленький правнук садится в позу лотоса, лепечет какие-то непонятные заклинания, и тогда, всегда и непременно, к нему из любой точки квартиры подтягивается кошка и начинает слегка покусывать ему руки, ноги, локотки…

– Ой, посмотрите, как красиво! Какое солнце!

Вовсе не утомленное солнце собиралось закатиться за дальний дом и завораживающе-агрессивным светом освещало голые ветки деревьев, вертикальные столбы белых дымов, голубей на крыше самодельной лоджии длинного дома, мимо которого они шли, еще не зажженные, но как будто светящиеся головки фонарей. Отвернув взгляд от необычайного заката, дед спросил:

– Ты любишь ночь?

– Нет, моя любовь к текущей жизни, к сожалению, заканчивается с окончанием сумерек. Дальше все резко меняется. И так каждый раз. Я люблю длинный день и с трудом терплю даже короткую ночь.

– Осторожно, машина.

Они переходили запруженную троллейбусами, трамваями, грузовиками и легковыми машинами улицу.

– Один замечательный философ сказал: «Чтобы сохранить жизнь, не надо над ней трястись…»

– Трястись не надо, а соблюдать дорожные правила необходимо.

– Спасибо за науку. Вам прямо?

– Мне прямо.

– Мне направо…Всего хорошего.

– До свидания.

Дед удалялся довольно бодрой походкой, не оглядываясь. Солнце зашло за дом, и сразу начались сумерки. Длинной цепочкой выстроились пустые прозрачные трамваи – очередная авария. Люди шли вереницами во всех направлениях – видно, нуждались в трамваях, которые, как всегда, некстати сломались.

Женщина старалась не придавать значения никчемной встрече, освободиться от образа старика и от всего того, что она не позволила ему сказать. Но, как ни старалась, что-то томило ее, нагнетая то самое настроение, которого она пыталась избежать, не дав возможности разговору развернуться и наполниться прошлым.

Она вздрогнула, потому что кто-то дотронулся до рукава пальто. Это был дед. Он был смущен. Он извинялся, перестав быть невозмутимым. Он вынул из внутреннего кармана пальто вчетверо сложенный лист бумаги и сказал скороговоркой:

– Я знал, что ты живешь в этом районе. Я знал, что когда-нибудь мы встретимся, и уже однажды видел тебя издали. Потому носил это в кармане. Извини, разреши зачесть. Я написал это лет сорок назад и никогда никому не показывал. Так что первое исполнение…Скорей всего, и последнее…

Он вынул из кармана очки, надел их, подсунув дужки под волосы, развернул лист и…

Меньше всего в этот осенний вечер, в этот несимпатичный час пик мегаполиса, в этот ничем не примечательный момент жизни женщина ожидала услышать нечто в рифму… Это был неподдающийся разумению сюр…

Между тем неузнанный женщиной человек, заметно волнуясь, читал:

 
Мечтал ее назвать своей женой,
Но ничего из этого не вышло.
Мы не сыграли свадьбы никакой —
Ни самой скромной и ни самой пышной.
 
 
Что ж, не борец, не рыцарь, не гордец,
На чем стоит земля, себя ругая,
Я поведу другую под венец,
Ей не признавшись, что она – другая.
 
 
А может, та окажется другой,
Что выбрала себе судьбу иную.
И радуга раскинется дугой,
Собой конец ненастья знаменуя.
 

Она ни за что не хотела дать волю смущению, тем более – волнению.

Он аккуратно, по тем же линиям, сложил листок и положил его обратно во внутренний карман

– Ну и…Радуга раскинулась?

– Да…А судьба иная состоялась?

– Да.

Коротко, без слов, дед махнул рукой в знак прощанья, повернулся и быстро пошел, не оглядываясь…

Ночной штиль

На исходе ночи я проснулась от полнейшего штиля, когда кажется, что мир помещен в безвоздушную капсулу и сейчас наступит мировой коллапс. Я выглянула в западное окно и в первоначальном, еще не дневном, предрассветном свете наступающего дня увидела заколдованные купы овражных деревьев, в которых не шевелился ни один из миллионов листьев, не двигалась ни одна, даже самая тоненькая веточка. Не кукарекал ни один петух, хотя обычно петухи охотно это делают на заре. Стоп-кадр. Вакуум. Конец всему – ветру, воздуху, небу, миру.

Я просунула страждущее лицо меж прутьев решетки и стала всерьез оценивать целесообразность каких-либо усилий; быть может, например, сильно подуть, чтобы немного оживился застоявшийся воздух, чтобы пошевелился хотя бы один из ближайших листьев разросшегося перед окном дубка. Но остатками разума поняла, что дуть бесполезно – для этого даже самый ближний резной лист далек.

Слева, южней и восточней, застывшая округа уже приобретала розоватый оттенок, в занавешенной комнате было еще темно, однако в преддверье стремительно набирающего света утра вряд ли можно было еще заснуть…

Чтобы не погибнуть от ненормального безветрия, ничего не оставалось как собрать остаток душевных сил и, забыв о сомнительности такой формы поведения, заняться самовнушением: обманывать себя, уверяя в том, что все хорошо, что на улице дует ветер, что – слышишь? – трепещет листва, это твой любимый звук, и что, в конце концов, от этого безвоздушья еще никто не умирал (ох, так ли это?)

Это был час, когда диковинные часы, подаренные мне кузеном, который больше, чем кузен, потому что когда-то, очень давно, наши отцы, родные братья, женились на наших матерях, родных сестрах, и вчетвером родили всего двух детей, – так вот, эти особенные часы в этот час ничего не могли мне показать. Ибо стояли они на комоде лицом, то есть циферблатом, к стене, а их мистическая функция именно в таком положении выводить цветным свечением на потолок читаемые цифры часов и минут не работала по причине окончания черной ночи. Какой-то абсурд. Как часы без стрелок. Как балкон без выхода на него.

Так и не определив, который час, я легла в несвежую, не могущую быть никакой другой по причине многодневной жары постель, накрылась худосочным пледом, вес которого был явно недостаточен для комфортного самочувствия (некоторым людям даже в жару для сна требуется, чтобы поверх лежало что-нибудь тяжеленькое); слушая гнетущую тишину, я вспоминала сочные звуки ночного города и думала о том, что предпочла бы сейчас хлопанье оконных рам и дверей, вой ураганного ветра и оглушительные удары грома.

Сменив-таки легкий плед на более увесистое одеяло в конверте пододеяльника, я, с ощущением неизбежности чего-то и невозможности найти из него выход, легла и повернулась на правый бок, приняв позу бегуна на короткую дистанцию…

Проснувшись с головной болью и посмотрев на обычные, без претензий, ходики, легко доступные для определения времени при дневном свете, я с ужасом увидела, что час преступно поздний, а потому надеяться на бодрое проживание текущего дня не приходится, но тут же, в противовес, с чувством освобождения узрела вспархивающие с размахом в полкомнаты оконные гардины того самого окна, из которого я в предрассветный час тщилась раздуть мировое ветрило.

Высунув ту же голову меж тех же прутьев, я обнаружила за окном преображенную, выскочившую из капсулы недвижности природу: по небу плыли перисто-кучевые облака, овражные деревья – не каждая сосна отдельно, потому что там нет никаких сосен, а сразу все дерева — раскачивались справа налево и слева направо, но больше справа налево, и это давало надежду, что великодушный спаситель – северный ветер NORD – сдует в ближайшее время невыносимую жару, нашествие которой так тяжко переживается людьми, животными и грядками срединной России.

Не зря я все же ночью дула, – почему-то подумала я, будто поверив в то, что этот чудесный ветер – моя заслуга, и совершенно забыв о том, что я потщилась дуть, не веря в силу собственного дуновенья. Видимо желание, принятое за действительность, тоже что-то да значит…

Так надо?.

По программе подготовки конца света нам послана адская жара. Никто из нас такой жары не помнит, потому что сто тридцать лет назад никого из нас не было на свете.

Постепенно все ополоумевают: чаще, чем обычно, хочется плакать, но приходится сдерживаться – сорокаградусная жара не повод же; остервенелые мухи тихо, без предварительного жужжанья садятся на спину и жестоко кусают; осы, напротив, назойливо и густо зудят, перекликаясь с наружными звуками электрокосилок, и суют свои носы во все подряд. Люди по каждому поводу пререкаются, хотя пока сохраняют надлежащую меру. Любимая кошечка подлезает под забор и плоско распластывается под ним таким образом, что половина кошачьей тушки присутствует на родном участке, половина – на соседском; по-видимому, висящий над ней дамокловым мечом край забора дарит ей прохладу…

Ванна с холодной водой в подвале на несколько минут облегчает существование, но вода от жара бесконечно погружающихся в нее тел быстро теряет свежесть, а ее – ту, без которой ни туды и ни сюды, надо экономить: насос работает импульсивно и часто отключается, рабски завися от уровня воды в колодце.

Вместо потери аппетита все время хочется жевать, добавляя калорий разжарившимся нехудосочным телам; благоразумие при форс-мажорных (точнее форс-минорных) обстоятельствах кажется неуместным.

Иногда вырубается электричество, ставя под угрозу протухания продукты в и без того с надрывом работающем холодильнике и разлучая с жидкокристаллическим экраном.

До пруда не дойти – дотла сгоришь, а если и добредешь, ничего кроме протухшей заводи, засилья потных человеческих и лохматых собачьих тел, не получишь.

Но вот однажды (ничто не предвещало) на звенящую от зноя ненормальную тишь – уже много дней деревья стоят, как истуканы, не пошевелив ни одним листом – налетает сумасшедший шквал, который со скоростью гоночного автомобиля начинает гонять 40-градусный воздух. Небо затягивает мраком, все воет, трещит, хлопает; перекручивается порожний гамак, лязгают не рассчитанные на такую скорость вращения флюгеры, выворачиваются наизнанку противосолнечные зонтики, поднимаются на невиданную высоту и летят растрепанными птицами полиэтиленовые пакеты. И, наконец, с грохотом обрушивается густой дождь в сопровождении крупных, величиной с горох, градин (знакомый, наблюдавший стихию в соседней местности, потом скажет: «Чтоб не соврать, величиной с куриное яйцо»). Не готовые к такому подарку, люди носятся по всем комнатам большого дома, закрывая не желающие закрываться окна, но не успевают – все полы, подоконники, покрывала на кроватях и прочие поверхности вмиг покрываются блестящими мокрыми горошинами.

Все это храброе безумство длится не более тридцати минут и прекращается так же внезапно, как налетело. Самое обидное – оно не оправдало надежд: тут же все снова замирает, сияет солнце и становится ясно, что на аномальную жару нет управы, даже градом ее не перешибешь. И никуда от нее не деться…

Несмотря на свою краткость, ураган сделал-таки свое черное дело. Непонятная на первый взгляд перемена в любимом овраге стала понятной на второй взгляд. Давно лежавший ствол давно упавшего дерева, взрастивший на своем теле стройный ряд веселеньких молодых деревцев, в одну секунду перевернулся на 90 градусов и опрокинул ниц всю аллейку, так украшавшую неухоженный овраг. Теперь аллейка лежала на земле, преграждая путь к колодцу, и было ясно, что перевернуть ствол в прежнее положение не удастся. Так всего за полчаса этот бандит в корне изменил милую глазу привычную картину перед окнами большого дома и понудил к варварским действиям бензопилу…

Сообщения синоптиков неутешительны. Жара не собирается отступать – напротив, наступает, добавляя градусы и ослабляя человеческую волю…

Далее происходит то, что тоже не дано было предугадать: оказывается, в упомянутой программе жара стояла первым пунктом, за которым следовал второй…

Но сначала одной нервной особе приснились два сильно озадачивших ее сна, в сонниках не прописанных (правда, она их обычно не читает) – такое нарочно для сюжета не придумаешь.

Первый случился в ночь со среды на четверг. Любимая кошечка – та же, что имеет место в яви, – распласталась на боку в саду, который тоже похож на всамделишный. Рядом, перпендикулярно к ней, лежит другое существо – хорек ли, ласка или кто-то в этом роде, и они, несмотря на строптивый характер любимицы-кошки, мирно сосуществуют. При этом хорек уткнулся в кошкин живот, как это делают котята, когда сосут материнское молоко. И тут этот самый безымянный зверек, пятясь назад, вытягивает зубами какой-то предмет из живота всеобщей любимицы. Это вызывает некоторую панику у наблюдающего эту сцену из окна малого дома человека, но тут же становится очевидным, что кошечка в хорошем расположении духа; она поднимается на лапы, подходит к окну, снова ложится на бок и расстилает свой пушистый хвост на траве. И тут взору человека предстает такая картина: вдоль всего живота любимого существа, от шеи до хвоста, идет застежка молния, которая расстегнута, а оставшийся поодаль хорек, или как там его, держит в маленькой пасти вынутый из живота кошки, как из сумки, кусочек сыра (или сала), завернутый в папиросную бумагу. Последнее спасительное ощущение перед пробуждением: кошке не больно, просто так устроено ее чрево – подкармливать голодающих существ…

Второй сон не заставил себя долго ждать – приснился в следующую ночь, с четверга на пятницу. В большой комнате толпится народ, здесь много знакомых и незнакомых, в основном женщины. В дальнем конце, у окна, как-то отдельно от всех, стоит недавно почившая о н а. Идет какой-то гомон, в котором невозможно разобраться. И вдруг кто-то спрашивает: «Вы уже знаете?» «Нет, а что?» «Оказывается, о н а – мужчина и никогда не была женщиной». «Как это?» «А вот так. Это доказано». Та, что огорошена этим сообщением, мысленно и очень напряженно перебирает хорошо известные вехи жизни и хорошо знакомые черты натуры, пытаясь связать их с обескураживающей новостью. Ничего не связывается. И самый лучший выход из затруднительного положения – проснуться. Утро пятницы. Позже, чем обычно. Опять же головная боль и дурное расположение духа…

При взгляде в окно обнаруживается, что окружающая дом окрестность исчезла, и то, в чем она исчезла, не является ни густым, ни каким-то другим банальным туманом. Серо-белый однотонный недвижный слой чего-то заполнил все пространство от земли до неба, от горизонта до горизонта, не пропуская ни одного луча какого бы то ни было света, а вписанная в серую массу оранжевая таблетка недвижно и бесполезно висит в небе, похожая на спутавшую сроки полную луну, будучи однако, как удается догадаться, бритым солнцем…

Тут же вертится «блажен, кто…». Неужели роковые минуты?..

Итак, пункт второй: жара раздула мировой пожар. Горят леса, травы, торфяники, избы, дома, огонь порождает все новые порции белых дымов, которые не струятся, не клубятся, не перемещаются, а пополняют сами себя, распирая изнутри собственную массу. Овраги, поля, деревья, дома перестали существовать в знакомой реальности – незнакомая ирреальность поглотила их без остатка. Известные дороги ведут не туда – оторопелые водители обнаруживают себя в незнакомом пространстве. Дым застит и ест глаза…

День. Два дня. Три дня…

Две недели…

Итак, на протяжении трех недель мы плотно окутаны дымом. Из дома не выходим. Тупо жуем что попало, все в разное время. Кошка тоже стала сомневаться, надо ли оголтело бежать на улицу и на всякий случай прятаться от хозяев на соседнем брошенном участке – бродит по дому с тоскливым выражением милого кошачьего лица. А то лежит на боку недвижно.

Однажды екнула надежда: солнце вдруг обрело лучи и кинуло их концы на землю. Ввечеру даже появились звезды и нечто похожее на ветер прошлых (уже стало казаться – невозвратных) времен. Но это, увы, продолжалось недолго и, как сон, как утренний туман, исчезло, снова уступив место настырному, плотному, недвижимому, невиданному, зловещему дыму горящих лесов.

Формула «конец света» из кокетливой шутки превратилась во вполне осуществимый, хотя совершенно непостижимый финал. Что значит конец света? Конец ЗЕМЛИ еще можно с ужасом себе представить – есть тому предпосылки. А СВЕТА? Это – конец ВСЕМУ? И БОГУ – тоже? Как это – НИ-ЧЕ-ГО?

На этом головокружительном месте стоп – дальше вдаваться в глобальные подробности совсем не хочется и не под силу, и мысль срочно переправляется к насущным заботам, хотя во всепоглотившем дыму заботы весьма и весьма специфические.

Например, приобрести вентилятор – мысль работает в соответствии с ситуацией. Однако все воздухогонные приборы, в прежней жизни заполнявшие магазины и распродававшиеся, за неимением спроса, со скидками, теперь исчезли, как в море корабли, как горизонт в тумане, как окружающий мир в дыму.

Или, экономя воду, намочить как можно больше простыней, скатертей и иже с ними, чтобы занавесить огромное количество окон, так украшавших (в прошлом?) дом.

Или, например, найти и сорвать на иссохшем огороде зонтик укропа для соленья огурцов – когда не выходишь из дома, надо все время что-то жевать, лучше всего малосольные огурцы, не знаю, почему.

Или – как, где сушить выстиранное белье? На улице – на веревках бывшего хозяйства? Высохнет мгновенно, а ну как пропитается дымом?..

Все стенают. ГОСПОДИ, за что отнял у нас долгожданное лето? (Можно подумать не за что) Вот уж август мчится к своей середине, а леса и торфяники горят, напуская дыму на еще недавно такие живописные окрестности. Дым тихой сапой внедряется в органы живых существ. На первый взгляд люди кажутся дымоустойчивыми, а что потом? Грустные мысли посещают: так внезапна и так недоступна пониманию эта аномальность (компьютер поправил на анормальность), что закрадывается подозрение – жизнь на планете уже не будет прежней – нормальной…

Сидим в подвале, охлаждаемся в ванне и благодарим судьбу за то, что прячемся не от войны, что пока не высохла вода, не кончилась еда, что есть прохладный, хоть и сыроватый подвал и что благодаря удушливой атмосфере и ненормально высокому Цельсию семья уже два месяца не разлучается. А куда деваться?..

…Более двух месяцев антициклон держал оборону, оказавшись на сей раз сильней циклона (редкий случай). В середине августа все же сдался… Уф… Восстанавливаемся – собираем упавшие прежде срока яблоки, стираем и убираем на полки простыни и все на них похожее, ежечасно смачивавшееся для занавешивания окон, через которые в комнаты врывались отчаянный жар и густой дым. Прячем до худших времен гофрированные маски, якобы спасающие от гари и дыма. Снова не верим в конец Света.

Хуже с силами – восстанавливаются медленно. Иссякли насовсем ли, воспрянут ли – покажет время.

Вырвавшееся из огня и дыма пожухлое лето сначала казалось осенью, но, смоченное дождями и охлажденное посвежевшим воздухом, оно все же сделалось похожим на обычное лето обычного конца августа, хотя могло бы выглядеть и помоложе, не случись форс-мажора.

Легкий ветерок. Наплывающие на ясное солнце белые облака. Омытые дождями второй половины августа, заметно похорошевшие кроны. Оставленный людьми поселок – завтра первое сентября. Истома физической слабости, сонливость, непостижимость того, что всё обречено. Уставшее, немного ноющее сердце благодарит Небо за все, что оно нам посылает – значит, только так правильно… Т а к н а д о…