Текст книги "Рисунок с уменьшением на тридцать лет (сборник)"

Ни одно предновогодье не казалось Катерине столь мистическим, как это. Неужели через несколько часов наступит непостижимо длинный срок, когда все даты будут начинаться словами «две тысячи»? И когда-нибудь так же, как эти, истекут последние сутки две тысячи девятьсот девяносто девятого года?.. Странное состояние. Всё время бьёт мелкая дрожь…

В знакомом дворе, как всегда, тихо, пусто, пахнет старыми стенами. Отремонтированные и покрашенные качели, чуть припудренные снежком, покачиваются, как часовой маятник. «Ветер, ветер, ты могуч», – произнесла Катерина вслух, посмотрев на мятежное небо: казалось, снежные тучи, несущиеся с юга на север и с севера на юг, того гляди столкнутся и высекут небывалую молнию, которая сожжёт вселенную.

Подняв глаза, Катерина увидела весёлое лицо братца, машущего ей из окна, а на ветках дерева, дотянувшегося до окон отцовской квартиры, – гирлянду разноцветных, мигающих, качающихся вместе с ветками огоньков.

Дверь открыл Кирюшка. Из кухни вышла Сашенька, руки у неё были по локоть в муке. Катерина поцеловала мачеху.

– Неужели сама пироги печешь? А почему не заказала у Худяковых? (На Яузском бульваре недавно открылась кондитерская Худяковых, возродившая искусство рулетов с маком).

– Решила всё сделать по старинке: возня, пуховое тесто, запах на весь дом.

– Я тебе сейчас помогу.

Отца дома не было – он поехал в Коломну за бабушкой, которую уговорили встретить этот единственный в своем роде Новый год в Москве.

У окна стояла украшенная в лучших традициях дома ёлка – чего только на ней не было! Хлопушки всех размеров и мастей с сюрпризами, шоколадные фигурки, маленькие куколки в пышных юбочках от художницы из Саратова, чёрные шары с мерцающими звездами из Парижа, множество разноцветных лампочек, отражающихся и умножающихся в специальных отражателях. Над верхушкой, едва касаясь её пухлым нейлоновым животиком, парил розовый ангел, трубя в рожок благую весть. Электрические провода тянулись за окно; мигающая гирлянда обвила, опутала голые ветви высокого, худого дерева, не давая ему погрузиться в сгущающиеся таинственные сумерки.

Около пяти вечера в дверь позвонили. «Ура! Папа!» – крикнул Кирюшка и первым бросился в переднюю…

…Волнуясь, подошла Людмила вместе с мужем к знакомому подъезду – скоро двадцать лет, как они выехали из этого дома. Он стал другого цвета, в подъезде красивые двери. Как завидовала Людмила одноклассникам, жившим в километровых коммуналках бывших доходных домов – шикарные лифты с зеркалами, просторные лестницы, лепные потолки, ванные комнаты…

Дверь подъезда мягко захлопнулась за ними. А это что? Мусоропровод? Да так расписан, будто зимний сад пророс через все этажи! Людмила немного запыхалась, приостановила восхождение и вдруг так явственно, будто не минуло столько лет, увидела старого отца, бегущего по этой лестнице и громко напевающего очередную арию. Защемило – несмотря на современный шик, всё до боли знакомо. Промежуток времени как бы выпал в осадок вместе с мужем и сыном (хотя и они провели в этом доме несколько лет), явив прозрачность текущего момента – идёт к себе домой. Маленькая девочка, вечна мучимая раздвоением: у неё совсем старый отец, он годится ей в прадедушки, тогда как у всех – молодые папы, которые утром уходят на работу, а вечером возвращаются, многие – выпивши. Её же папочка не пьёт, а поёт и вместо работы играет в шахматы на бульваре; она и любит его, и раздражается, дерзит, когда он просит её вместе с ним спеть сусальную немецкую песенку. Но страдает, когда сидящие врастопырку у подъезда бабки смеются ему вслед, нисколько не смущаясь её, Людмилки, которая прыгает рядом с ними по расчерченным на каменистой земле «классам». Она так устала от вечного борения чувств, что когда отца переложили с дивана в гроб и навсегда увезли из дома, она почувствовала облегчение. Но после этого в доме воцарилась такая беспросветная тоска, что, как говорили взрослые, хоть головой в омут…

– …Что ты сказал? – Людмила вздрогнула, возвращённая к действительности голосом мужа. – Соседке?.. Светке?.. Да, расскажу, ей будет интересно…

Открывший дверь «Ромео» немного запнулся – думал, отец; потом, догадавшись, весело крикнул:

– Катя! Гости пришли!

Отец с бабушкой появились в восьмом часу. Бабушка еле отдышалась после крутой лестницы, потом принялась раздавать подарки – полотенца и салфетки ручной работы коломенских мастериц. «Ахи» и «охи» восторгов прыгали, как мячики, ударяясь то в пол, то в потолок…

Подсознательно все старались суетой заморить червячка, который мучил каждую душу – не роковые ли минуты в сем мире наступают. Уж больно настораживала цифра «2000»…

И вдруг квартира стала наполняться чадом. Переглянувшись и потянув воздух носами, гости и хозяева улыбнулись, про себя же подумали: «Началось…».

Прибежавшая в кухню Сашенька застала там вырывающийся из духовки, где запекался новогодний гусь, огненный столб с чёрным хвостом, устремившимся к белому потолку. Обмотав руку мокрой тряпкой и прикрыв глаза, испуганная женщина кое-как дотянулась до вентиля и погасила духовку. Огонь, однако, не унимался, дым ел глаза, в духовке шипело и трещало, ядовитая копоть, добравшаяся-таки до потолка, с удовольствием уничтожала его белизну.

Войдя в комнату, Саша как можно спокойнее сказала: «Там пожар». Присутствующие, хотя и выгоняли дым всеми силами через все форточки, восприняли появление хозяйки с сажей на лице и улыбкой сквозь слёзы как начало новогоднего представления и засмеялись («Может, сегодня так надо?»).

Между тем не уместившийся на противне жидкий, горячий гусиный жир продолжал стекать вниз, добавляя масла в огонь, так что прибежавшему из ванны недобрившемуся отцу пришлось немало потрудиться, чтобы предотвратить «конец света». Забив насмерть огонь сорванной с окна занавеской, он твёрдой рукой разрезал гуся на порции, сложил их в кастрюлю и поставил на плиту тушиться на медленном огне, к вящему разочарованию Кирюшки, которому была обещана роль гусеносца целостной румяной гусиной туши.

Однако всё хорошо, что хорошо кончается, и пора было усаживаться за стол. «Какая стала жизнь красивая», – вздохнула бабушка, глядя на горки салатов, ломтики красной и белой рыбы, колбасы и соленья, вазы с фруктами и конфетами, дымящиеся в плетёнке пироги…

Часовые стрелки всех циферблатов обходили последний круг. Все ответственней становилась роль минутных, секундные готовились к финишу…

И вот… Все стрелки всех часов соединились! Зазвонили колокола, забили куранты, сдвинутые бокалы с ледяным шампанским издали единый глухой звук, который вылетел из окон, врезался в сверкающие сугробы бульвара и замер. И сугробы, и ватный, уткнувшийся в снег звук принадлежали уже 2000 году…

Никто, кроме бабушки, спать не ложился. Отведав протушившегося до полной мягкости гуся, оделись нараспашку и пошли вниз по лестнице, призывно стуча в каждую квартиру – заранее договорились вместе со всеми отметить невиданный праздник танцами во дворе. Развеселились, расшумелись, развизжались, расслабились – вроде бы пересекли рубеж без потерь; наступали на полы длинных платьев, пальцы босых ног (две не в меру разгорячившиеся девушки вышли во двор босиком); сплетались в клубки по несколько человек; кто-то повалился на снег да так и лежал, глядя в тёмное небо.

Радостная музыка в сопровождении разноцветных ракет летела вверх, всё выше и выше, пока не повстречалась со снегопадом, который медленно, торжественно, опускаясь всё ниже и ниже, приблизился к земле, загасил фейерверк и вскоре накрыл всю земную суету одним огромным сугробом. Блестевшие от веселья и таявшего снега глаза и волосы, застывшие ноги – все это потянулось в два подъезда и разошлось по квартирам.

Кирюшка усадил всех перед белым экраном и показал свой фильм – запечатлел все старинные здания района. Показ сопровождал остроумными комментариями, так что никто не уснул…

Когда рассвело, снегопада как не бывало, но всё – «двор и каждая щепка, и на дереве каждый побег», как полвека назад, в прошлом тысячелетии, сказал поэт, – было в снегу.

«Сном не успевши забыться», Людмила в сопровождении мужа вышла во двор, который был бел, пуст, тих и мал. Где умудрялись они очертить большой круг для лапты? Да по два десятка бабок сидели рядком, да ещё мужики, тут же стоя в кружок, ругались, да вражеские компании из других подъездов в свои игры играли… Уму непостижимо…

Их следы на свежем снегу были первыми, если не считать маленьких, что слева направо ровной цепочкой пересекли двор. У второго подъезда, на очищенной от снега скамейке, подняв воротник и скукожившись, сидела женщина. Справа, на их половине двора, прижавшись лбом к дому, стоял на коленях мальчик и, прикрыв варежкой правый глаз, левым вглядывался в малюсенькое отверстие в нижней части цоколя. И тут Людмила поняла, что подвальных окон – нет…

Утром в пустынный двор, где на свежем снегу ещё не было ни одного следа – не ступала нога человека, – вышла красивая, угрюмая, невыспавшаяся мамаша, чтобы погулять со своим шестилетним сыном, который собирался вместе со взрослыми встречать Новый год, да нечаянно заснул, а посему проснулся рано и потребовал причитающуюся ему по праву утреннюю прогулку. Поёживаясь и беспрестанно зевая, мамаша стряхнула снег со скамейки, уселась на байковое одеяло, которое захватила из дома, и задремала, сунув лицо в воротник шубы.

Пашка слонялся по двору без дела, тщетно ожидая товарищей по играм. Покатал машинку, несколько раз спустил её с горки, скатился сам, извалявшись в снегу. Потом новыми варежками стал сгребать пушистый снег, что лежал на выступе дома возле первого подъезда, подальше от мамочки, и тут вдруг приметил маленькое отверстие в нижней части стены. На некотором расстоянии от этого увидел такое же второе, затем и третье. Он покосился на мать – её лицо полностью утонуло в воротнике.

Пашка встал на колени, выгреб снег из зарешёченного отверстия, прижался к нему лицом, прищурился и стал вглядываться во мрак. Сначала после белого снега и белого света ничего, кроме кромешной тьмы, не увидел. Но чем дольше он вглядывался, тем явственней в чёрной глубине проступал слабый свет. Мальчик перебежал ко второму окошечку, освободил нишку от снега, прильнул к ней лицом. Услышал, как мягко хлопнула дверь подъезда, но оторваться от своего занятия не мог: в темноте бездны снова зарождался тусклый свет. Оглянувшись, ребёнок увидел медленно удалявшихся дядю и тётю и две цепочки следов на снегу.

Только мальчик приладился заглянуть в третью амбразурку, как услышал недовольный голос матери:

– Паша, что ты там делаешь? Хватит обтирать стены!

– Мама, а что в этих окошечках?

– В каких окошечках?

– А вот в этих…

Натерев глаза до муаровых рисунков и протяжно зевнув, мамаша ответила:

– Ничего. Подвал, наверное…

– Мама, а может, там живут все люди, которые уже умерли?..

_____________1979-1985

Рассказы

Где же ты теперь…

Памяти Тани К

И разбрелись по домам недоумевающие подруги той, чей подробно, десятилетиями знакомый, неотрывный от их жизни телесный образ так неожиданно, так неправдоподобно исчез с лица земли, – уплыла в какой-то непроницаемый шкаф и беззвучно прикрыла за собой дверь…

Не у содружества, а у каждой из недоумевающих подруг «на одну подругу стало меньше», как незадолго сформулировала она (казалось шуткой), ибо была она подругой каждой в то время как каждая каждой была куда меньшей подругой. Центростремительная сила безвозвратно потеряла свой центр, и разбрелись по домам осиротевшие, внезапно оторванные от давней и прочной привязанности престарелые дамы править девятины, сороковины и прочие годовщины, сколько их Бог даст…

… Почему именно в последнее лето к ней пришло прозрение, что жизнь на исходе? Почему именно в погожий июньский день, она, греясь на солнышке, которое так любила, громко воскликнула: «Ты сознаешь, что осталось совсем немного?» И на вопрос «ты готова?» – горящий взгляд, не приемлющий того, о чем прозрелосъ: «Нет, я совершенно не готова!!!»…

Она бы так убийственно, так сокрушительно не страдала, если б в мир иной ушла я. Не потому, что я лучше, а она хуже, а потому, что она лучше, а я хуже. Потому что она на удивление, как никто, все принимала, во всем с готовностью усматривала положительную сторону. Ее стакан был всегда наполовину полон, тогда как мой – всегда наполовину пуст. Потому что она ко всему относилась философски. И с благодарностью. И была тысячу раз права. Действительно, зачем, почему, как можно (это я безрезультатно взываю к самой себе) так настырно, так неумно, так пагубно для единственной жизни не принимать неизбежное, возмущаться им до стократных падений в бездну отчаяния…

… Она приносила в школу книги из коллекции отца, которые школьная программа нам не предписывала. И мы глотали их под черной, исцарапанной, залитой чернилами из непроливайки крышкой парты. Упивались афоризмами Уайльда и силились понять, о чем «Баллада Рэддингской тюрьмы» и почему блистательная жизнь этого лорда так скверно завершилась. Верили в алые гриновские паруса, ожидая, – вот-вот они вплывут прямо в старомосковский двор. Еле одолевали тяжеловесные сюжеты Достоевского, делая вид, что щелкаем их, как орешки.

Мы собирались у нашей одноклассницы, и подруга приносила также изъятые из отцовского кабинета пластинки с романсами Вертинского; мы плакали и возносились, наш дух воспарял над школьными буднями, над детскими склоками, над необходимостью учить уроки и вовремя ложиться спать.

Мы писали стихи и читали их друг другу. Ее стихи были не только литературно-грамотными, но и, как положено настоящей поэзии, устремленными ввысь – возвышенными, однако она не относилась к ним серьезно и потом это сочинительство свела на нет. Сохранилось ли хоть одно?..

На уроке сочинения мы жадно набрасывались на тему «Онегин и Печорин», писали долго – два академических часа подряд, вдохновенно, без шпаргалок, ни на минуту не отрываясь, до крайнего утомления кисти правой руки. Благоговели перед страстным негативизмом Печорина, презирали циничного Онегина, уважали и жалели Татьяну, которая устояла, хотя втайне досадовали, что она навеки отдана и ничто нельзя изменить.

Высокая, хорошенькая, не очень уклюжая кудрявая девочка без ярко выраженного интереса к представителям мужской школы, что находилась неподалеку от нашей, женской, в том же незабвенном Колпачном переулке, она с доброжелательным интересом и всеохватной любознательностью вникала в подробности любовных историй своих подруг.

Какая-то уникальная подвешенность языка, постоянная готовность по любому поводу сказать не только умную, но красивую речь; могла и взболтнуть, приврать, приукрасить и тут же с честью выкрутиться – уличить было поистине невозможно. Могла что-нибудь сморозить, невзначай обидев того, кому неведома самоирония. Тут же отступиться, раскаяться…

Громкий, подчас казавшийся командным голос не следовало воспринимать всерьез – сбить ее с него, свести к адекватному пониманию ситуации легко было самой нехитрой логикой.

Отсутствие интереса к мелким интрижкам в школьные годы – вот уж не была мальчишницей – однажды, несколькими годами позже, обратилось пылкой влюбленностью, а потом и любовью к обаятельному повесе, красавцу-волоките, эдакому Анатолю Курагину, которая подарила подруге десяток счастливых лет жизни, красавицу-дочь и трех внуков. Два старшеньких, живших с ней одним домом и взросших под ее интеллектуальным руководством, не только являли в содружестве с ней альянс «бабушка-внуки», но состояли в подлинной, равноправной дружбе со своей умной прародительницей…

Как странно, как странно говорить о тебе, подруга, в прошедшем времени. Оказалось, намного, – не на одну подругу – стало меньше; ты была больше, чем одна подруга. В отличие от тебя, не принимаю, бунтую, страдаю, слышу твой голос, постоянно вижу тебя так… и так… и в таком повороте… и сидящей нога на ногу… и громко смеющейся… и кивающей головой в знак согласия… и с удовольствием, со здоровым аппетитом трапезничающей… и спорящей… и читающей, читающей, читающей – всегда и везде, что бы ни происходило вокруг. Всегда обаятельной, остроумной, всегда оптимистичной. Кто бы ни обидел. Всегда благодарной любимому солнцу и нелюбимому дождю. Никогда – плачущей.

Я же плачу и не нахожу утешения. И не выбрасываю из записной книжки номер твоего телефона. И жду звонка. Позвони…

Черно-белое фото

И.Шалито

Черно-белое фото. На самом деле на нем нет ни черного, ни белого. Все серое, светлей или темней. Серое море с белесой пеночкой на хребте небольшой волны. Светло-серое небо с почти белыми взбитыми облаками. Серый пляж с галькой – еще той, обкатанной морем, хранящей в своей перекатывающейся массе сердолики, халцедоны и куриные божки с еле заметными туннельцами счастья.

Левый угол фотокадра увековечил серый деревянный столб – опору серого деревянного навеса – и спины двух неизвестных, в серых купальниках женщин, подтянувших к носам колени.

Столб, похоже, именно тот, в который кто-то в незапамятные времена вбил длинный заурядный гвоздь; на него можно было вешать полотенце, халат, купальник и авоську с купленным на базаре виноградом; гвоздем кто попало не пользовался, потому что для непосвященных он был неприметен, – непосвященные сваливали причиндалы прямо на гальку, и ничего страшного в этом не было. Но все же пользователи гвоздя чувствовали себя в некотором роде старожилами, хозяевами пляжной жизни…

Женщина в черном купальнике (это самое черное из всего, что есть в кадре, хотя не исключено, что купальник вовсе не был черным) с сильными, длинными, нарядными ногами застыла вполоборота, чуть склонившись над кромкой воды и над мальчиком, лежащим на животе в воде у самого берега.

Темные волосы женщины собраны на затылке, в профиле угадывается улыбка, обращенная к мальчику, морю, небу, южному лету. Мальчик протянул вперед две руки – видимо, к собачке, которая, чуть склонив набок голову, стоит на берегу, – бубликом хвостик, треугольничками ушки…

Черно-белый кадр одного момента одного из очень давних дней, один из многих кадров, вслед за которыми были еще и еще, а вслед за этими – еще и еще. Уйма прошедших дней, постепенно менявших специфику сиюминутного существования… Уйма фотокадров…

Итак, один из моментов давно прошедшей жизни. Серо-белый гребешок волны. Мальчик с вытянутыми вперед руками. Собачка с недвижным бубликом хвоста. Женщина в темном купальнике с парой удивительных ног. Деревянный столб – атлант, подпирающий солнцезащитный навес, с гвоздем для авоськи с виноградом…

Один из фотокадров, после которых были еще и еще. А за этими – еще и еще. Уйма прошедших дней, постепенно менявших специфику сиюминутного существования…

Если очень долго – до головной боли – вглядываться в черно-белое изображение, невозможно заметить, в какую именно секунду все на черно-белом фото меняется – оживает, расцвечивается, начинает пахнуть и звучать. Но и невозможно не заметить, как «самое синее» на свете море, переливаясь солнечными бликами, толкает к берегу невысокую бирюзовую волну с белой в искрах пеночкой на гребне, потом, шурша разноцветной галькой, тихонько оттягивает ее от берега; загорелый мальчик хлопает по воде вытянутыми руками, обдавая блестящими брызгами женщину в темно-зеленом купальнике, которая щурится на солнце, наблюдая за не умеющим плавать ребенком; рыжая собачка виляет завернутым в колечко хвостиком; золотой воздух дрожит крымским зноем, накладывая загар на жаждущие его тела.

Женщина ласково уговаривает мальчика выйти из воды – сколько можно? – и он выходит с синими губами, дрожа худеньким телом. Она снимает с гвоздя, вбитого в старый, покрашенный голубой краской столб, полотенце и что есть мочи растирает малолетнего неслуха, меняет мокрые ярко-синие трусики на сухие красные, потом берет авоську с виноградом, заходит в море и полощет авоську туда-сюда, туда-сюда. Как удобно – вода выливается, а фрукт остается чистым, какое гениальное изобретение – авоська!

Мальчик, перестав дрожать, с удовольствием ест золотистый мускат, косточки закапывает в гальку – нехорошо, но урны поблизости нет; все же надо будет собрать и выбросить…

Море чуть движется, играя тысячами искр, ветерок подсекает жар солнечных лучей, облегчая северянам пребывание на солнце, галька уютно шуршит и перекатывается под босыми ногами отдыхающего люда. Все окрашено в яркие цвета…

А позади, за кадром, за спиной – некто, невидимый, но всеми фибрами ощущаемый. Сотворитель кадра. Он ставит выдержку, наводит на резкость, щелкает затвором, навечно вбирает в техническое приспособление и в себя синее море, солнечный свет, протянутые к собаке золотистые руки ребенка, материнскую вахту у кромки воды…

Так будет вечно. Так будет всегда. Смерти нет…