Текст книги "Рисунок с уменьшением на тридцать лет (сборник)"

Что делать?

Я стояла на пересечении моих былых дорог, в маленьком скверике, и не узнавала его. В центре возвышался памятник, которого прежде не было. Он являл собой пирамиду; нижним ярусом которой служил серый полированный постамент, следующим – толстая черная плита, на которой, в свою очередь, выставив вперед правую ногу в огромном, уходящем под брючину сапоге, положив правую руку на застывшие складки пелерины и опустив глаза долу, сидел Николай Гаврилович Чернышевский. Окаменевшие дольки пенсне сползли ниже подглазных мешочков, совершенно отделившись от дужки, продолжавшей самостоятельную жизнь на переносице. Волосы однажды и навечно взметнул западный ветер. Пальто на груди нарочито оттопырилось – быть может, под ним пряталась от непогоды умная книга. Не та ли, про которую он якобы перед смертью сказал: «Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге…»?

Именно на том месте, где теперь стоял памятник, всегда росли, сгрудившись в клумбу и, казалось, навечно сплетя воедино свои длинные ветви, низкорослые деревца непонятной породы, прекрасные в своем изысканном уродстве. Теперь деревца стояли поодиночке по периметру скверика без всякой надежды когда-нибудь друг к другу перебраться. Значит, ради памятника деревья разлучили, разорвали их «вензельную связь»! Я живо представила себе команду ретивых людей в черно-белых рукавицах, что явились однажды в сквер и растащили в разные стороны тщетно упиравшиеся, трещавшие вырываемыми из сплетенья ветвями деревья.

Замерзшие нахохлившиеся голуби мрачно, ни на что не претендуя, сидели на пыльном граните; а может, это был мрамор. Сырое небо всей своей серой массой плыло наискосок из-за «генеральского» дома, почти касаясь неприкрытой головы Николая Гавриловича. На лоджиях бывших генералов стояли невостребованные лыжи – зима, как и многое другое в этом году, не состоялась.

Вспомнив, что сегодня вечером мне предстоит бодрым голосом поздравить мою сверстницу с леденящей душу датой, я сделала рудиментарный поворот головы в ту сторону, где когда-то стоял цветочный киоск. Когда взгляд, за отсутствием «цели», промахнулся, тут же опомнилась: «Господи, да когда это было-то?»

А потом я долго ждала троллейбуса, без вдохновенья любуясь веселым свежевыкрашенным барочным фасадом «комода» и вспоминая то пыльное, обшарпанное, облупленное здание районного Дома пионеров, где мы, взбежав по металлическому кружеву старинной лестницы, «перед лицом своих товарищей торжественно» клялись, и клятву ту, можно сказать, не нарушили…

…Третьеклассницы шумели, сильно возбужденные предстоящим праздником. Собирали деньги, чтобы первой учительнице подарить букет мимоз. Делали это самостоятельно, без участия родителей – по рублику, тому, еще весомому, что гулял по стране между двумя денежными реформами.

Мама разрешила Ольге взять с собой в школу небольшую кожаную сумочку с застежкой в виде двух блестящих металлических шариков; туда она и закладывала рубли, сдаваемые членами ее звена. Зоя Николаевна, как назло, даже во время перемен почти не выходила из класса, поэтому приходилось держать сумочку под фартуком, делая при этом как можно более индифферентное лицо; но шарики предательски звучно щелкали.

Как только Зоя Николаевна, наконец, ненадолго покинула класс, поднялся страшный гвалт. «Кто еще не сдал?» – перекрикивая друг друга, вопрошали звеньевые. «Кто будет покупать цветы?». «Ой, подержи сумочку, я сбегаю в туалет». «Я сама хочу, пошли вместе». Нинка Нефедова, Ольгина подруга и соседка по парте, доделывавшая, как всегда, на перемене домашнее задание, размазывала по парте чернильные кляксы пегими нарукавниками, неистово топала ногами, обутыми в старенькие ботинки с ободранными мысами, и кричала «черт побери», потому что проклятое перо, зацепив в спешке микроскопический клочок тетрадной бумаги, уже не в состоянии было вывести ни одной линии. Отличница Таня с видом хозяйки разгуливала по классу и, время от времени поджимая губы, говорила: «Перестаньте кричать, а то я всё скажу Зое Николаевне». При этом ее нисколько не смущало, что из-под короткой формы, которую она носила с первого класса, выглядывали сиреневые трико, немного не дотягивая до верхнего края коричневых, в резиночку, чулок.

Когда начался очередной урок, Зоя Николаевна объявила диктант. Диктовала, а сама ходила между партами, следила, чтобы не подглядывали друг у друга. Остановившись возле Ольги, учительница сказала недовольно: «Где нажим? Делай нажим». Но праздничное возбуждение было сильней учебного долга.

Ольга вызвалась купить цветы на обратном пути из музыкальной школы – у скверика, в цветочном ларьке. Звеньевые отдали ей все собранные деньги, и рублей оказалось невпроворот – еле-еле поместились в сумочку с шариками.

Было седьмое марта. Подарок для мамы Ольга уже приготовила: три сэкономленные шоколадные конфеты и принесенный несколько дней назад тетей Лизой шоколадный батончик (сказала маме, что уже съела его – это перед ужином-то! – за что получила нагоняй, но держалась стойко) завернула в белую бумагу, на которой написала «с международным женским днем 8-е марта», перевязала сверток красной лентой.

После четвертого урока отпустили домой. Когда, скользнув вопросительным взглядом по озабоченным девочкам, не спешившим пользоваться предоставленной свободой, Зоя Николаевна вышла из класса, Ольга, Нинка и Ира Еремина принялись пересчитывать рубли. Бумажки скользили по черному склону парты, блестевшему свинцом высохших чернильных ручейков, падали на пол. Девочки одновременно бросались их поднимать, стукались лбами, ойкали, смеялись, снова принимались считать. Наконец, ровно тридцать три рубля сложили ровной стопкой, перегнули стопку пополам, запихнули ее в Ольгин ридикюль и побежали одеваться.

В музыкальную школу надлежало идти к трем часам, а сейчас Ольга спешила домой. Несмотря на то, что все поздравляли друг друга с весной, на улице трещал мороз. Люди выдыхали столбы пара, скользили на тротуарах, прятали головы в воротники. Всего несколько дней назад даже отменяли занятия в младших классах из-за мороза, зато Ольге пришлось дополнительно заниматься дома музыкой. Лучше б в школу…

Проходя, как всегда по дороге домой, мимо малюсенькой фабрики игрушек, Ольга вспомнила горки парчовых обрезков, лежавших здесь перед Новым годом, прямо на снегу. Она набрала тогда золотых и серебряных полосок, устлала ими пол вокруг елки и на этот сверкающий коврик поставила Деда Мороза, который одной ватной варежкой держал тоненькую палочку, другой – набитый подарками мешок; ах, если б она могла стать ростом с него, он бы развязал мешочек, вручил бы ей подарочек…Ольга даже зажмурилась – настолько явственно ощутила запах хвои и мандаринов, проколотых толстой длинной иглой…

Мама открыла дверь и сразу налила дочери щей, хотя Ольга первые блюда недолюбливала, – надо. На второе был вкусный лапшевник с крапинками яичного желтка на срезе, на третье – кисель из клюквы, которую привезла из деревни и как-то умудрилась сохранить почти до весны соседка тетя Нюра; последнее блюдо было самым приятным из всего обеда. Потом мама проверила, все ли необходимые для урока ноты находятся в папке и, ворча, положила в нее ридикюль с деньгами, выразив недовольство, что Ольга взялась за покупку цветов. «Меня попросили», – немного уклонившись от истины, объяснила Ольга.

Вот она – палатка, заваленная пушистой благоухающей мимозой. Очередь – до самого Дома пионеров. Может, на обратном пути будет поменьше…

Урок музыки был как нельзя некстати и, казалось, длился бесконечно долго. При каждом повторении этюда Черни Ольга делала одну и ту же ошибку, так что всегда терпеливая Анна Петровна даже на нее прикрикнула. Ольга же волновалась из-за мимозы. Вдруг ей не достанется…

Наконец занятие окончилось. Девочка уложила ноты в папку, под ридикюль, завязала тесемки и бегом бросилась на улицу. Мимо обувного магазина, «Тканей», библиотеки, вдоль одной черной кружевной ограды, потом мимо другой…Очередь стоит – значит, мимоза еще есть.

– Вы последний?

Дяденька в огромных валенках и нахлобученной на глаза ушанке кивнул. Нос у него был сизого цвета – точно как у дедушки, мужа школьной уборщицы бабы Клавы, они жили в малюсенькой комнатке при входе в школу, и Ольга с Нинкой часто к ним наведывались – просто так. В комнатке еле умещалась высокая кровать с подзором и горой подушек, небольшой стол и один единственный стул. Дед обычно лежал прямо на покрывале, подняв к высокому потолку толстый багровый нос. Бабка сидела на стуле, глядя в одну точку и качая головой. Девочки же садились на край кровати, вернее, к ней притулялись, спиной к лежащему старику, и мусолили комки жмыха, которым их угощала баба Клава…

Стоявшие перед Ольгой валенки с кожаными пятками стучали друг о друга. Сквозь ржавые прутья железных ворот арки, напротив которых кончалась очередь, просачивались ледяные воздушные потоки, и было ощущение, что на голове вовсе нет мехового капора, а на ногах – теплых ботинок с галошами. Девочка грела нос полосатой варежкой, дышала на кулак, казавшийся маленькой льдинкой внутри просторной варежки. Правая нога была еще ничего, левая же – совсем бесчувственным копытцем, хотя Ольга все время старалась шевелить пальцами в тесноте ботинка. Потом она повесила папку на руку, втянула кисти обеих рук в рукава, насколько это было возможно, и стала усиленно топать ногами, потому что казалось, что уже через минуту можно окончательно пропасть. Слава богу, очередь немного продвинулась, и Ольга уже стояла не напротив арки, а у стены, вроде бы немного защищавшей от убийственного ветра. За девочкой выстроилось несколько человек. Очередь как будто исполняла какой-то ритуальный танец – люди постукивали ногами, одной о другую, топали, словно отбивали чечетку, подпрыгивали – кто высоко, кто не очень. Ольга потерла нос – как пить дать, эта промерзшая кочерыжка вот-вот отвалится. Дяде с сизым носом стало скучно, он повернулся и спросил:

– Мамке хочешь цветы купить?

– Нет, учительнице.

– Не замерзла?

– Немножко…

Стоявшая за Ольгой бабушка принималась каждую минуту уговаривать внука пойти домой, потому что «на таком морозе можно околеть», но тот всякий раз отвечал пронзительным «не-е-т», уж очень ему хотелось постоять в очереди.

Бок нотной папки вздулся от проглоченного ею ридикюля, что почему-то напомнило Ольге вяленую воблу с толстеньким от икры животиком. «Сейчас бы воблочки…», – подумала она, но тут же озаботилась тем, что скоро придется развязывать тесемки на папке онемевшими от холода руками. Висевшие неподалеку на столбе часы отбросили в глаза луч холодного солнца, и ничего на циферблате увидеть не удалось.

Ольга вышла из очереди и прошлась до палатки. Посчитала стоящих перед ней людей – девять человек. С огорчением заметила, что лежащая на прилавке мимоза уже вовсе не такая пушистая, какой была до музыкальных занятий. Вернулась на свое место и стала думать, как с этим быть, но ничего придумать не могла.

Наконец, впереди осталось три человека. Красное солнце зависло на трубе двухэтажного дома, над кинотеатром. Часы, оказавшись в тени, показали без двадцати пяти шесть. Ольга отошла к краю узкого тротуара, потянула тесемку. По стремительно открывшейся крышке папки соскользнули ноты, свалились ей под ноги на серый от вафельных следов снег. Она положила раскрытую папку прямо на тротуар, присела на корточки, помешав нескольким прохожим, задевшим ее полами своих пальто; на глаза навернулись слезы, приливший к лицу жар на минуту согрел.

– Девочка, иди, твоя очередь.

Ольга вскочила, взяв ридикюль и оставив папку на тротуаре, подбежала к палатке, с трудом разомкнула шарики и высыпала рубли перед продавщицей. Посчитав их, цветочница сказала небрежно:

– Выбирай, вот что осталось.

Окоченевшая девочка тоскливо смотрела на желтенькие шарики, начисто лишенные пуха, ради которого были приняты мучения. Как будто их специально общипали. Был вечер. Солнце собиралось закатываться. Дома волновалась мама. Завтра надо явиться в школу с цветами…Что делать, что делать, что делать…

– Ну, что задумалась? Давай скорее. Будешь брать?

Ольга встрепенулась:

– Да, буду.

– Ну вот возьми эту веточку, и эту, и эту. И эта ничего. Видишь, какой букет получился…

Если бы в тот момент Ольгу спросили, чего ей больше всего на свете хочется, она бы не колеблясь ответила – купить пушистую, как цыпленок, мимозу. «Был бы у меня сейчас цветик-семицветик»…Тихо сказав спасибо продавщице, а потом еще раз – тете, которая подняла с тротуара папку с нотами и теперь протягивала ее девочке, Ольга дошла до ближайшей скамейки, уложила все свое имущество, завязала скользкие, непослушные тесемки и побежала что есть духу по бульвару, хотя от этого ветер казался еще холодней. Мчалась, избегая смотреть на цветы.

– Господи, где ты была столько времени? – мама переводила возмущенный взгляд с Ольги на общипанную мимозу. – Да ты никак щеки отморозила!

Ольга привычным движением мыском о резиновый край скинула на половичке галоши, положила на кухонный стол мимозу. Мама сняла с нее шапку и пальто и принялась растирать побелевшие щеки. Потом взяла ее руки и подставила их под струю воды. Через некоторое время руки так заломило, что Ольга в голос заплакала, снова согреваясь собственным горем. Стали отходить и остро болеть ноги. Ольга всхлипывала и ненавидела лежащий на кухне веник.

Наконец, боль утихла; ноги, руки, щеки разгорелись, захотелось спать.

– Мимоза-то неважная. Но теперь уже ничего не поделаешь, – сказала мама и поставила букет в банку с водой.

Уроков на завтра было немного, но Ольга просидела за столом больше часа – никак не могла сосредоточиться. О мимозе старалась не думать. Смотрела на затек в углу комнаты, оставшийся от осенних дождей и напоминавший кривой чайник. И еще тайно мечтала, чтобы случилось что-нибудь такое, что помешало бы завтра идти в школу. «А как же деньги? А цветы?» Положение было безвыходным. Ольга сложила портфель, поцеловала родителей и легла в постель. Минут пять поперебирала пальцами ног металлические стойки кровати – это отвлекало от неприятных мыслей, потом уснула…

Девочки, не сговариваясь, пришли в школу пораньше. Когда Ольга вошла в класс с мимозой в руке, там было уже человек десять. Сказав «здрасте», она прошла к своему месту, положила букет и наклонилась, чтобы медленно и тщательно запихнуть внутрь парты портфель.

– Ой, какая плохая мимоза, – повернувшись, разочарованно произнесла сидевшая перед Ольгой Еремина. Она взяла букет в руку, подняла его над партой и скривила губы так, как будто вляпалась в какую-то отчаянную гадость. Некоторое время длилось молчание, не предвещавшее ничего хорошего. Потом кто-то спросил:

– Где ты взяла такую ободранную мимозу?

– Купила, – огрызнулась Ольга, чувствуя, как погружается во что-то неприятное, сдавливающее горло и ослабляющее ноги. И вдруг снежным комом стало нарастать всеобщее негодование, возмущение, ощущение невозможности дарить такой букет любимой учительнице; с каждой минутой во враждебном полку прибывало. И вот этот ком разросся и заполнил весь класс от стены до стены, от пола до потолка.

– Такую мимозу не продают…

– Она нашла ее на помойке…

– Она принесла из дома старый букет, а деньги взяла себе…

– Я такую мимозу дарить не буду, – поджав губы, заявила Татьяна, нисколько не сомневавшаяся, что эта честь может принадлежать только ей.

– Я сейчас выброшу веник в окно, – совсем разошлась Чумакова и сделала вид, что пытается открыть заклеенную на зиму раму.

Ольге казалось, что ей снится отвратительный, липкий сон – так бывает во время тяжелой болезни, когда просыпаешься в мокрой ночной рубашке. За три минуты до звонка в класс влетела Нинка; Ольге сделалось немного легче, но сразу захотелось плакать. Она встала, чтобы пропустить ничего не замечавшую подругу на ее место у стены. Нинка бросила на пол портфель, вынула из него нужные для первого урока книгу и тетрадь, после чего огляделась. Посмотрела на букет, спросила, кто будет дарить. Ольга коротко пожала плечами. Тут только до Нинки дошло, что что-то происходит.

– Ты что? Такой букет дарить? – Чумакова повертела пальцем у виска.

И так как природа, по непонятной оплошности, забыла вложить в смешливую простоватую Нинку положенные всем детям вредность и жестокость, то, разглядев букет и оценив обстановку, она сказала:

– Ну и что, можно подарить.

– Я такой букет дарить не буду, – снова заявила Татьяна.

– А тебя никто и не просит, – парировала Нинка, – Оля сама подарит. Правда, Оль?

Нинка любила Ольгу, уважала ее занятия музыкой – в Нинкиной многодетной семье музыкой никто не занимался; правда, старшая сестра пела в школьном хоре, ну, а братья гоняли с утра до вечера во дворе и ругались нехорошими словами.

Зазвенел звонок, все расселись по партам. Звонили долго и громко, как никогда. Все еще звенело, когда в класс вошла веселая, нарядная Зоя Николаевна – из нагрудного кармана серой вязаной кофточки торчал обшитый кружевом шифоновый платок. Она улыбалась. Класс дружно встал. У кого-то сорвалась и громко стукнула крышка – все оглянулись, кто-то хихикнул.

– Здравствуйте, девочки, садитесь

Все сели. Ольге казалось, что она сейчас упадет в обморок. В горле застрял ком, вспомнились окоченевшие руки. Только бы не заплакать… Закусила губу, ощутила вкус металлической пластинки, которую носила для исправления неправильно растущих зубов.

– Девочки, поздравляю вас с праздником, с Международным женским днем 8-е марта…

В классе было совсем тихо. Чей-то слабый голосок сказал «спасибо» и тут же утонул в густом предгрозье. Нинка толкнула оцепеневшую Ольгу: «Иди, иди»

Отступать было некуда. Чугунной правой рукой она взяла ненавистные цветы, встала на непослушные ноги и двинулась к учительскому столу.

– Поздравляю с праздником, – еле вымолвила незнакомым голосом, передала букет улыбающейся Зое Николаевне и, глядя в пол, отправилась в длинный и тяжелый обратный путь.

– Спасибо, – сказала Зоя Николаевна так, как будто это был самый пушистый букет в мире, словно не обрушился в бездну еще недавно прекрасный мир.

Потом учительница что-то говорила о советских женщинах, которые единственные в мире имеют равные права с мужчинами, о счастливом материнстве, о любви к мамам и бабушкам; но Ольга слушала невнимательно.

– А теперь мы почитаем вслух. Откройте «Родную речь» на странице… Открыли? Ну, кто начнет? Таня, начинай…

Танька читала громко, уверенно, гладко, ни разу не споткнувшись. Боковым зрением Ольга видела ее профиль, добросовестно работающие губы, лежащие на спине косички, краешек сиреневых штанов – эдакая счастливица, баловень судьбы.

– Ольга, продолжай.

Ольга облизнула пересохшие губы, ощутила дрожь в челюстях и тихо сказала, поднеся руку к шее:

– У меня болит горло.

– Ну, хорошо. Тогда дальше почитает Нина Нефедова…Не следила? Ладно, ради праздника прощаю, но вообще будь, пожалуйста, внимательней…

Звонок с урока не сулил ничего хорошего. Ольга вышла из класса и стала прогуливаться по коридору. К ней подлетела Нинка, взяла ее под руку и, заливаясь смехом, стала рассказывать про брата, потерявшего портфель вместе со всеми двойками. Из класса доносился приглушенный разговор, время от времени кто-то шипел «тс-с-с», из двери в коридор высовывалось очередное оживленное, беспощадное лицо, определявшее местоположение «противника». Когда подруги вошли в класс, к ним торжественно приблизилась Татьяна и, прищурив глаза, от имени всего класса объявила Ольге бойкот. К Нинке же обратилась с вопросом: «Ты за кого?» и, подбоченясь, ждала ответа. Нинка с искренним удивлением поинтересовалась: «А что такое бойкот?», на что умная девочка Таня ответила: «Бойкот – это когда с тобой никто не водится». Нинка удивилась еще больше, посмотрела на Ольгу, взяла ее за руку и весело сказала:

«Не-е-е, я за Ольку»…

Потом… «Потом» длилось долго. Головная боль, горшок у кровати, зашторенное окно, горячий бульон с ложечки. Король Людовик XIII, которому всегда было скучно, преподносил Анне Австрийской мимозу. Кардинал Ришелье плел интригу вместе с одноклассницей Татьяной. В монастыре бетюнских кармелиток жила смешливая Нинка, которой очень шла монашеская одежда. Шляпы, шпаги, жесткие полукружья воротников, бриллиантовые пряжки и подвески…Явь-сон, явь-сон…Труарский крест, полутемные трапезные, крутые лестницы – поля сражений; кони, седоки, старинная мебель, каминные залы, шикарные дворцы и жестокие тюрьмы…

Сколько же времени прошло с того момента как выехала она вместе с молодым гасконцем из его родного города, до того позднего часа, когда коварную миледи – она же графиня де Ля Фер, она же Леди Винтер – перевезли в лодке на противоположный берег реки, чтобы свершить самочинную, но справедливую казнь?..

Нет, Ольга не сошла с ума и не свалилась от переживаний – просто подцепила корь; скорей всего в музыкалке, как выяснилось потом. Папа приносил в постель вкусную рыбку, мама кормила с ложечки и читала «Трех мушкетеров»; когда температура спала, Ольга читала сама. Очень не хотелось расставаться с далекой, непостижимой Францией, в которой никто из знакомых никогда не был. Снова и снова открывала книгу, теперь уже просто наугад, и взахлеб читала с любого места…

Когда Ольга пошла в школу, Нинка еще болела – слегла дней на десять позже. Про мимозу никто не вспоминал. Девочки подходили, спрашивали про болезнь. Танька сообщила, что тоже болела, только гриппом. Трико на сей раз у нее не торчали – хотя на улице вовсю пахло весной, отличница была в уходящих под форму байковых шароварах. Еремина на контрольной все время поворачивалась и заглядывала в Ольгину тетрадь.

Только Чумакова ехидно улыбалась со своей последней парты, многозначительно хмыкала и шепталась с тихоней Ларионовой. У Ольги замирало сердце при мысли, что вредная девчонка пустится в воспоминания об ужасном празднике. Но этого почему-то не произошло…

…И вдруг… Что это? Я вижу, как Николай Гаврилович, испугав голубей, сползает с мраморной скамейки, упирается руками сначала в черную плиту, потом – в серый постамент и в мгновенье ока оказывается на четвереньках в снежной хляби, пытаясь дотянуться до упавших долек пенсне, пыхтя и задыхаясь, – худой, вялый, беспомощный. Какой ужас! Это сон?.. А рядом маленькая девочка в зеленом пальто с серым воротничком, в ботинках с галошами, собирает разлетевшиеся рубли образца сорок седьмого года. Оба ищут – каждый свое. Вдруг стукаются лбами и только тут замечают друг друга. Девочка помогает Николаю Гавриловичу встать, взобраться на постамент и снова усесться на скамейку; она заботливо стряхивает с его пелерины несвежий снег, потом бежит к низкой гранитной стене, что стоит позади памятника, хватает лежащий на ней букет пушистой мимозы и, отдав пионерский салют, вручает его еще не «пройденному» по школьной программе классику…

…Я встряхнула головой…Что за наважденье? Нет, нет. Николай Гаврилович сидел высоко и незыблемо на скамье и думал свою думу. О том, что нам делать, как научиться спать на гвоздях, чтобы все вынести и никому на свете, даже самым гениальным ниспровергателям, не позволить покушаться на наши устои, наших идолов…

Замерзшие голуби, глядя мне в глаза, еще больше нахохлились. Я почувствовала себя виноватой перед ними – но что делать? Даже одного из них у меня не было возможности обогреть, не говоря уж обо всех…Повернувшись к ним спиной, я пошла прочь по косой дорожке, чтобы выйти к цветочной палатке. Но никакой палатки не было. Приземистые деревья, по привычке протянув голые ветви к середине скверика, стояли по его периметру – каждой сиротинке суждено было теперь век качаться в одиночестве, потому что перебраться друг к другу им уже не суждено…Впрочем, эти уродливые красавцы настолько коротки, что раскачать их под силу разве что очень сильному урагану…

1989