Текст книги "Рисунок с уменьшением на тридцать лет (сборник)"

Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Утерев губы тонким треугольничком бумажной салфетки, я встала, задвинула стул и вышла было из столовой, как вдруг вспомнила, что не заполнила листочек меню своими послезавтрашними желаниями – здесь, на отдыхе, этот пустячок имел серьезное, важное значение, – а потому вернулась, снова села за стол, надела очки и стала отмечать: винегрет, свекольные котлеты, морковь с черносливом, рыба отварная, сок сливовый, тогда как хотелось оладий со сметаной, беляшей, эклеров, пельменей, вареников и селедки.

За металлическим прибором для специй лежал листочек моей единственной соседки по столу, моложавой дамы с неутраченными девичьими формами; судя по тому, что листок был испещрен галочками, соседка уже отобедала. Направив дальнозоркий, пристальный взгляд в ее слепо отпечатанное меню, я, тем не менее, установила, что отмечены как раз те блюда, которые я себе не рекомендовала. Стало быть, может себе позволить, – подумала я и, забирая обратно любопытный взор, скользнула им по короткой фамилии, написанной на верхней строке; скользнула, а потом вернулась и прочитала внимательно… Ах, вот оно что… Понятно… Наконец-то…

Вчера утром ненадолго, всего на двенадцать дней, я поселилась в этой усадьбе старинного княжеского рода, чтобы глотнуть свежего воздуха, побыть в одиночестве, подкачать энергии, поработать в чистой комнате, которую так легко содержать в порядке. Как и в первый приезд, сразу с дороги впала в истерику умиления от классической архитектуры, ведущего к пруду, свежего в любой сезон партера, сомкнутых безлистных крон вековых аллей, загадочных лесных далей, – и так набегалась перед обедом, что после него уснула, хотя не люблю спать днем. Проснулась во тьме и тишине, из форточки в комнату струились темно-синяя мгла, ароматные запахи не то ранней весны, не то поздней осени, флюиды не то прошедшей, не то будущей жизни; под окном пробежал зверь – не то собака, не то волк; в темном парке, словно в дремучем лесу, кто-то стонал и ухал – не то сова, не то шакал. Омываемая, обтекаемая свежестью, я спустилась к пруду и прислушалась к звукам; в воде что-то плескалось – то ли из проруби выпрыгивала ночная рыба, то ли мальчишки кидали в полынью камни. На другом берегу, казавшемся очень дальним, горели маленькие деревенские окна, и от этой картины я совсем растаяла – то ли я есть, то ли меня нет.

За два сумеречных часа между сном и ужином я прожила целую жизнь – ту, за которой сюда ехала («за туманом»). Пропитанная чистым воздухом, приобщенная к многосложным тайнам вечера, – явилась к ужину. Дама, с которой мы познакомились еще за обедом, представившись короткими именами без отчеств и фамилий, уже лакомилась морковью в белом соусе. Вместо принятого здесь и нелюбимого мной «приятного аппетита» я сделала поклон головой и села на свое место; из любопытства к людским характерам и в ожидании своей порции принялась исподволь наблюдать за соседкой. Моложава, миловидна; не самоуверенна, но уверена в себе; четкие, ловкие движения; модная стрижка, прекрасная фигура; спортивный стиль одежды – брюки, свитер; приветлива, но пустопорожней болтовни избегает, что мне очень по вкусу; женственна, но и деловита.

– Ну, с погодой нам, кажется, повезло, – сказала Лена, выгребая из квадратной фарфоровой салатницы остатки соуса.

– Да, не сглазить бы, – ответила я, приступая к такому же блюду, принесенному официанткой. После моркови на столе возник ли тефтели с макаронами и кружочками огурчика.

– Ну вот, – сказала я с притворным огорчением, – макароны…

– Здесь надо все есть, – правильно поняв ход моих мыслей, сказала Лена.

– Не уверена…

– Можно, можно…

В этот момент она кивнула кому-то, и я не меньше Апостолов, явившихся свидетелями Преображения Господня, была поражена сиянием соседки – большие серые глаза стали лукавыми, щеки – розовыми, тефтелька замерла за щекой. Я зыркнула в направлении ее улыбки, чтобы проверить свою догадку – так и есть, мужчина. Знакомое лицо, известная личность, не бог весть какой писатель, но как мужской экземпляр – неплох. «Еще реагирует, да как», – поду мала я с радостью за нее.

Лена быстро допила чай, пожелала мне «приятного аппетита» и удалилась бодрой походкой. Я же, погуляв вокруг корпуса, который когда-то был усыпальницей и где теперь денно и нощно кипели котлы для питания творцов и иже с ними, вернулась в свой «дворец», легла в удобную, но очень расшатанную кровать и, читая, разнежилась. Тишину нарушали завыванья в трубах отопления и канализации; почему во всех санаториях и домах отдыха так неистовствуют сантехнические системы? Несмотря на это, книга вскоре выпала из моих рук…

… Ах, вот оно что… Понятно… Наконец-то я ее встретила. Не то чтобы узнала – возможно ли узнать, если видела человека всего один раз в жизни почти тридцать лет назад? Но почувствовала, что все совпадает…

… Когда жизнь, все дальше и быстрей убегавшая от той ничем не примечательной встречи и обраставшая по дороге опытом, информацией, разочарованиями, несчастьями, иногда – радостями, я изредка и мимоходом натыкалась на эту короткую, смешноватую фамилию, было недосуг, да и не очень-то интересно задуматься– та ли? А потом имя почти стерлось в памяти. Может, та. А может, другая. Может, однофамилица. Да и не все ли равно…

Но истонченная ниточка памяти все же дотянулась до прошлого приезда в эти прекрасные владения, когда я случайно встретила дальнюю знакомую Киру, державшую под мышкой томик рассказов; фамилия автора бросилась мне в глаза, немного расшевелив вялое любопытство, и я кратко поведала Кире, что когда-то повстречала девушку с такой фамилией и, быть может, с этим же именем, и мне интересно, смогу ли я спустя столько лет опознать в авторе ту милую особу, образ которой по непонятной прихоти памяти запечатлелся на всю жизнь.

Книжка была вручена мне для прочтения, и я быстро заглотнула довольно живые и интересные рассказы, в основном – сюжетные, не лишенные психологической точности. Была в них некая общая тенденция – явное желание автора в любой сценарий, во всякий пейзаж, в самую, казалось бы, неподходящую жизненную коллизию вплести любовное переживание героини. Но имелось и нечто другое, не столь поверхностное и бесспорное, – почти все сюжеты, с их сиюминутным и вечным, были как бы нанизаны на общий трагический стержень, опалены одним и тем же смертоносным огнем. А в одном рассказе… «Что за ужас? – спросила я у Киры, лично знакомой с автором. – Неужели в самом деле такое пришлось пережить с сыном?» «Нет, с сыном все в порядке. Но какая-то трагедия имела место». Мне показалось, что она не хочет быть «осведомителем», и я прекратила расспросы. Примерив на чудом незабытый образ тщательно «ощупанную» и «рассмотренную» ткань рассказов, я подумала, что, пожалуй, по фактуре и цвету вечного огня любви «ткань» вполне образу подходит…

… В субботу пошел мокрый снег, стало очень влажно, ароматно, и снова было непонятно, какое время года и «тысячелетье на дворе».

В одиннадцать часов к бывшей усыпальнице подъехал старенький, заляпанный грязью автобус, и из него высыпали гости. Ко мне приехала дочь, к Лене – сын. За пять прошедших дней наша дружба окрепла, но в сторону близости не продвинулась: разговоры касались только погоды и событий местного значения («В кино идете?» «Какой сегодня фильм?» «Библиотека открыта?»); иногда позволяли себе шутки на политические темы, но никогда не углублялись в них. Негласное эмбарго на вторжение в чужую душу обеими сторонами выполнялось неукоснительно, отчего взаимная симпатия усилилась. Чем дольше длилась моя роль хранительницы тайны нашей первой встречи, тем трудней было представить, что я когда-нибудь решусь ее открыть. Красивые серые глаза, мне улыбающиеся, но меня почти не видящие, не вдохновляли мои угасшие силы на такое напряжение. Я отменила устную новеллу и на том успокоилась…

Итак, за обедом нас было на этот раз четверо – Лена, ее сын, моя дочь и я. Молодой человек с бородкой и усиками, в джинсовом облачении, с обручальным кольцом на пальце правой руки, был высок, холодноват и немногословен. Лена же выглядела оживленней и нарядней обычного – расположена к беседе, в голубой блузке и… твидовой юбке! Я про себя ахнула – господи, ну просто та же! Хотя и юбка не могла быть той же самой, и помнить ее в точности вряд ли было возможно…

…Мы стояли на задней площадке холодного, полупустого вагона возле окна, живописно разрисованного предновогодним морозом «звездами, пальмами, яликами», в тумане собственных выдохов, вяло разговаривали и смущенно смеялись, когда мотавшийся, как у раздраженной кошки, «хвост» трамвая бросал нас из стороны в сторону или друг к другу. На лице Славика играла улыбка Джоконды, а я вот уж третий день недоумевала по поводу этого неожиданного приглашения.

Мы были знакомы шапочно. Известная личность в институте – играл на саксофоне в институтском джазе, – он был вежлив, улыбчив, обходителен, хорош собой: чистое лицо, аккуратная стрижка темных волос с зачесом набок, светло-карие доброжелательные глаза, обаятельная улыбка, приветливость ко всем, кто оказывался рядом. Он учился на другом факультете и трудно припомнить, при каких обстоятельствах началось наше знакомство; скорей всего, ни каких особых обстоятельств не было – просто сначала в коридорах института здоровались, однажды перебросились парой слов, потом как-нибудь постояли рядом в компании, а дальше стали при встречах останавливаться и вести необязательные разговоры, тут же о них забывая. Он был из тех, кого всегда хотелось неоригинально назвать «милым другом» – действительно, очень мил и, похоже, действительно друг. А уж когда, стоя на освещенной сцене, Славик выводил на своем саксофоне мелодии Гершвина, в темном зале блестели слезы. Я дружила с ним в той же степени, что все девушки и парни нашего курса, поэтому была немало удивлена, когда дня за четыре до Нового года (мы были на четвертом курсе) Славик остановил меня в коридоре, разулыбался, неспешно рассказал о зачетах, безобидно подтрунил над преподавателем, выгнавшим его в тот день с семинара по марксизму-ленинизму, а потом спросил, где я встречаю Новый год. Я ответила, что еще раздумываю, не очень хочу идти в ту компанию, куда меня приглашают, а потому, быть может, останусь дома.

– Хочешь, пойдем с нами к моему школьному другу? Он живет в огромной квартире на улице Горького.

– А кто будет?

– Из знакомых – Дима Панин, остальных ты не знаешь, тесная компашка, человек восемь.

– Спасибо, я подумаю.

– Давай твой телефон, – и Славик вынул коробок спичек, чтобы на нем записать номер моего телефона, хотя уже как минимум раза три это делал; правда, ни разу не звонил.

Я гадала, что подвигло Славика пригласить меня в эту, по всем признакам, пижонскую компанию: квартира на «Бродвее», Дима Панин – Главный Пижон курса… Но так как подвоха от «милого друга» не предвидела, решила согласиться. Еще более удивительным показалось то, что 31-го Славик по собственному почину заехал за мной, представился родителям, которые любили знать, с кем и куда я иду, очаровал их в большой комнате, пока в маленькой, моей, я наряжалась в белую нейлоновую блузку и новую, только что сшитую мне мамой твидовую юбку, выполненную «мастером», вопреки желанию «заказчика» и широко распространившейся моде, недостаточно сужающейся книзу: мама считала этот фасон нескромным. Однако польщенная и приятно озадаченная вниманием Славика, я, по-видимому, выглядела сносно – в глазах мамы, не любившей расточать комплименты собственной дочери, я заметила удовлетворение.

В пути я отчаянно замерзла, сначала на трамвайной остановке – морозец был знатный, потом – в нетопленом, ледяном вагоне; пальцы ног сжались и онемели, нос стал красным – я знала это и без зеркала, а кожа щек – похожей на свиную; все это немного портило настроение, потому что мой спутник стоял лицом к лицу – своим к моему – и хотелось выглядеть максимально удачно. Он все время что-то рассказывал, голос звучал мягко и вкрадчиво, улыбка, вроде бы обращенная ко мне, на самом деле принадлежала всему пространству трамвая (а может, и всему миру), и две школьницы, сидевшие неподалеку на скользких деревянных сиденьях, не сводили глаз с моего кавалера, как будто чувствовали его готовность со всеми дружить.

Если бы в тот момент я могла скрупулезно проанализировать свое состояние, то, быть может, поняла бы, как понимаю теперь, что именно в трамвае произошел перелом в линии моего настроения; как будто оно уже взяло определенное направление, да вдруг в последнюю минуту передумало и, само на себя досадуя, поплелось в другую сторону: уже готовая поддаться завораживающему обаянию и взмыть в поднебесье, я внезапно отодвинулась от своего спутника, и общий столб пара разделился на два отдельных потока. И сделала это не из инстинкта самосохранения – были куда более безнадежные случаи, когда я воспаряла, не боясь разбить голову о небесную твердь и даже наперед зная, что, скорей всего, так и будет. Нет, не разбиться я боялась. Почувствовала, что ли, несовпадение плоскостей: его, обширной и горизонтальной, и моей, высокой и вертикальной; я сновала бы вверх-вниз и умерла бы от счастья, если бы при противоположном направлении наших стремлений хоть на миг, на любой высоте, встретилась бы с избранником; в случае же со Славиком грозила невстреча…

Но, повторяю, это если скрупулезно анализировать. Я же, конечно, ничего не анализировала, а просто с удовольствием и интересом ехала в трамвае, блестя молодыми глазами в предновогоднем тумане и пытаясь расшевелить окоченевшие пальцы ног.

Потом мы шли – от холода казалось, что довольно долго. Твердый, слежавшийся снег скрипел под ногами. На площади стояла высокая наряженная ель, жесткий ветер с шумом рвал огромные хлопушки и флажки с гербами республик.

Наконец, открыв тяжелую парадную дверь, мы вошли в просторный гулкий подъезд и по широкой лестнице с лаковыми перилами и фигурными ограждениями пешком поднялись на второй этаж, хотя хотелось «покататься» на лифте – в нашем доме лифта не было, и редкие возъезжания в нарядных кабинах с зеркалами всегда развлекали.

Дверь открыл самоуверенный, но хорошо воспитанный молодой человек. Скользнув по мне безразличным взглядом, поставив вместе ноги и вытянув по швам руки, он отвесил в мою сторону поклон, после чего долго жал руку Славику. Из комнаты в переднюю вышла красивая девушка Мара, похожая на всех итальянских актрис одновременно, одетая в серое шелковое платье с большим вырезом, обрисовывающее все прекрасные формы. Славик поцеловал ей руку, потом повернулся ко мне, принял мое пальто, повесил его на вешалку. Я вставила все еще бесчувственные ноги в холодные туфли на невысоких каблучках, купленные мне мамой в подарок к 7 ноября в ГУМе; ноги так сжались, что туфли на сей раз не показались тесными, хотя были маловаты. Я чувствовала себя скованно, боялась поскользнуться на блестящем паркете – один каблук имел тенденцию подворачиваться и ехать на внешнем ребре. Противно робея, никем особо не приглашаемая, минуя какие-то полутемные кабинеты и спальни с распахнутыми двухстворчатыми дверьми, я прошла в ярко освещенную комнату, где в кресле, положив ногу на ногу и листая красивый журнал, сидел Дима Панин. Это была огромная, нарядная комната с эркерным выступом, в котором стоял ухоженный фикус. Перед старинным зеркалом мигала пахучая, смолистая елка, наряженная упоительно красивыми игрушками, немыслимыми конфетами, тихо звенящими бусами, сверкающей канителью, грецкими орехами в золотых и серебряных бумажках. Игорь – хозяин дома – вел себя так, как будто всем присутствующим годился в отцы: весной уходящего года он, сын дипломата, окончил институт международных отношений и уже на поприще этих самых отношений работал, – это мне рассказал в трамвае Славик, который жил неподалеку в коммуналке, был на два года младше приятеля и в школе очень гордился дружбой со старшеклассником.

Мара накрывала на стол, хотя он уже ломился. Я предложила свои услуги и стала вместе с ней носить из кухни в комнату тарелки с севрюгой, семгой, мраморной колбасой, икорницы с икрой, салатницы с салатами, селедочницы с селедками. Мы со Славиком выставили на стол наш вклад, то есть его взнос, соединенный по дороге с моим, – общего у нас (пока?) ничего не было, – бутылку шампанского и большую красную коробку конфет с бегущим оленем на крышке.

Игорь подсмеивался над Марой, но она на него не обижались, озабоченным взглядом окидывала стол, двигала туда-сюда тарелки с закусками. Когда она наклонялась, отпавшая от тела материя приоткрывала роскошную грудь; я каждый раз при этом испуганно озиралась.

Между тем в коридоре зазвучал зычный голос вновь пришедшего гостя. Когда он, шутя и балагуря, появился, наконец, в комнате, выяснилось, что это мой однокурсник, исключенный еще с первого курса за прогулы и неуспеваемость, разбитной и нагловатый прожигатель жизни, которого я хорошо помнила, потому что однажды этот тип выкрал у меня и не вернул заветную тетрадку. «А-а-а! – громогласно приветствовал он «знакомое лицо», – это ты? Ну-ка покажись! Ничего, ничего. Наконец из гадкого утенка становишься девушкой!»

Было уже пятнадцать минут двенадцатого, когда стали рассаживаться вокруг круглого стола. Славик, одаривая всех своей улыбкой, сел рядом со мной. В это время позвонили в дверь; Игорь со словами «это Ямкина» и с несвойственнной ему поспешностью пошел открывать дверь. Мне показалось, что по красивому лицу Мары, как говорится, пробежала тень.

Хозяин с гостьей долго не показывались, так что исключенный из института Малинкин стал громко орать: «Где вы, наконец? Мы не успеем проводить старый год!» Но сходить за ними никто не решился.

Наконец, с подчеркнутой торжественностью Игорь ввел под локоток девушку и представил: «Леночка Ямкина, подающий надежды журналист». Наверное, она была красавицей, но не это первым делом бросалось в глаза (дело, видите ль, не в том). Как «солнца луч», ее появление осветило тихую заводь нашей компании; все оживилось, заплескалось, приобрело какой-то явный и тайный смысл. Лицо вновь пришедшей излучало такую полноту жизни, что ее можно было бы раздать всем присутствующим, не боясь оскудения источника. Туалет «подающего надежды журналиста» был похож на мой (скорее, мой – на ее), только ее нейлоновая блузка была намного прозрачней, а твидовая юбка в елочку (моя была в крапинку) – гораздо уже и с разрезом, что позволяло ей, юбке, пикантно подхватывать ягодицы владелицы, а плотным ножкам дивной формы – выставляться из расходящегося от натяжения разреза. Заморские, на высоких каблуках туфли вишневого цвета завершали «композицию».

Игорь галантно отодвинул от стола тяжелый стул, Леночка уверенным движением, исключающим какой бы то ни было промах, села на своевременно поданное сиденье и как бы всем сразу сделала комплимент, всплеснув руками и ахнув: «Ах, какой стол!» Потом умными, лучезарными глазами обвела всех сидящих за столом, и все преобразились, празднично засияли, только Мара немного поблекла вместе со своим атласным телом.

Сделалось весело, особенно мужчинам. Даже Дима Панин, рядом с которым пустовало место и который до этого хандрил, принялся улыбаться, шутить, а если и молчал, то не просто так, а многозначительно. Звеня рюмками, добрыми словами поминали прошедший год, лучами сходились мужские руки у Леночкиной рюмки, а уж потом тянулись чокаться с остальными и друг с другом.

Когда куранты на седой кремлевской башне пробили очередной год, все встали, покричали «ура», поцеловали в щечки соседей по столу. Сидевшие возле меня Славик и Дима Панин поспешно приложились губами к моим щекам и, не дождавшись, пока я отвечу им тем же, выскочили из-за стола, чуть ли не бегом, как в игре «третий – лишний», побежали вокруг к Леночке и принялись ее, откинувшуюся назад вместе со стулом и сверкающую в лучах всеобщей любви, лобзать. Мы с Марой кисло улыбались, а захмелевший Малинкин вдруг подошел ко мне и весьма развязно попытался влепить поцелуй в мои губы, но ему это не удалось. Вернувшийся на свое место Славик любезно сделал вид, что ревнует меня к Малинкину…

Потом была музыка – какие-то волшебные джазы, блюзы, нехорошо волновавшие даже такой целомудренный организм, каким в то время был мой. Музыкой ведал Дима – то заводил пластинки, то отыскивал приятные мелодии в приемнике. Оказалось, что пустовавший между ним и Малинкиным стул предназначался даме, которая накануне Нового года обиделась на Диму, а потому не пришла. По мере того как надежда на ее появление исчезала, Дима мрачнел и теперь стоял возле музыки, скрестив руки на груди, не вдохновляясь более никем из присутствующих; быть может, он изображал Блока – во всяком случае, действительно был похож на поэта в его последние годы.

Сидя после очередного танца в кресле, я думала о том, что часа через три, когда пойдут трамваи, можно будет поехать домой. Хотелось спать.

Леночка, окруженная Игорем, Малинкиным и Славиком, все время смеялась, запрокидывая голову, блестя влажными губами и глазами. Нога в светлом чулке, выдвинутая из шлицы, была великолепна… Я вообще считаю, что женскую жизнь женщины определяет форма ног – не глаза, не грудь и не характер. Не то чтобы у женщин с хорошими ногами обязательно удачная жизнь, а у женщин с плохими – непременно неудачная. Нет, не так примитивно. Просто они как с разных планет, у них все разное – и плохое, и хорошее…

Танцы были в разгаре. Каждый кавалер спешил отдать дань мне или Маре, чтобы потом с полным правом пригласить Леночку. Все общая любимица никому из присутствовавших мужчин предпочтения не отдавала; однако, танцуя с одним из них, через его плечо как бы невольно завлекала других – просто из неутолимого стремления покорить всю мужскую вселенную. Благо, удавалось ей это чрезвычайно легко. Подсвеченная изнутри вечным вдохновеньем, она была очень хороша.

Тем временем Мара, наконец, обиделась на Игоря, потому что он постоянно и недвусмысленно отсылал ее в кухню варить кофе, что она покорно исполняла, а сам на правах хозяина отнимал Леночку у очередного партнера и пускался с ней в фигурный вальс, пародируя любимый танец пионерского лагеря; время от времени он пропускал ее хорошенькую, кружащуюся головку под своей поднятой рукой, а она, совершая оборот, лукаво улыбалась партнеру. Оба танцевали очень красиво.

Я хотела уйти незаметно, но не тут-то было – Славик увидел, что я ищу пальто, помог мне одеться и вышел вместе со мной, несмотря на мои уговоры остаться. Снова ветер рвал хлопушки, но теперь он был влажней и мягче. Потеплело, мела метель. На голове Пушкина лежала свежая снежная шапка.

Трамвай пришел довольно быстро, и я еще раз предложила Славику вернуться в компанию. Но он непременно хотел вместе качаться в вагоне; мы сидели напротив друг друга и смотрели в окно, за которым синело бульварное кольцо.

– Тебе понравилось?

– Да, очень.

– А эта Леночка Ямкина – очень талантливая девочка.

– Я заметила.

– Хочешь вечером снова пойти туда?

– Нет, спасибо, я буду готовиться к экзамену.

– У нас тоже третьего экзамен, но я сегодня ничего делать не буду, – и Славик расплылся в обезоруживающей улыбке…

После этого странного праздника, превратившегося в бенефис одной прелестной особы, наши отношения со Славиком ровным счетом не изменились ни в ту, ни в другую сторону. Заметив меня в институте, он, как всегда, издали улыбался, неспешно приближался и спрашивал, как жизнь. Жизнь моя для него всегда была «ничего», потому что не рассказывать же, как сильно и сколь безнадежно влюблена я в одного субъекта, которого, хоть почти и не знаю, но так обожаю, что уверена – никто другой во веки веков не нужен; не жаловаться же, как резко падает кривая моей веры в счастье и удачу. Поэтому я более или менее бодрым голосом отвечала «ничего», а он рассказывал про гастроли, приятелей, вечеринки. Как-то сказал, что накануне видел Леночку Ямкину, она опубликовала свою первую статью, которую все очень хвалили. «Я дам тебе почитать», – пообещал он, но так и не дал.

А потом мы закончили институт, и я, если говорить честно, совершенно забыла «милого друга», как если б никогда не знала вовсе. Но вдруг – наверно, года через три после окончания ВУЗа, – выйдя с работы погожим осенним днем, я увидела на ступенях нашего «Управления» знакомое лицо. Славик тоже меня заметил, бросил сигаре ту и подошел. Оказалось, что в «Управлении» вечер, он «с ребятами играет»… По специальности? Нет, не работает… Женат ли? Он не много замялся, потом ответил отрицательно…

– Приду ли на вечер? Нет, не смогу, маленький ребенок.

Побежала домой и тут же про Славика забыла…

На вечер встречи в честь десятилетия со дня окончания института не попала – не смогла. Но очень скоро наступило пятнадцатилетие, все всем пообрывали телефоны, так что пришлось принарядиться и пойти.

В актовом зале шум, гам… Лица, давно позабытые… Ну те, что из родной группы, конечно, еще помнятся и узнаваемы – как будто вчера расстались… Возбуждение, возгласы, приветствия, фотографии детей… Преподаватели – наши и чужие – тщетно призывают рассесться по местам. Все стоят кружками, общаются, разглядывают друг друга… Андрюша, обиженный мною еще на первом курсе, и теперь в мою сторону нарочито не смотрит. Говорю: «Андрюша, здравствуй, ты меня не узнаешь?» «Узнаю», – отвечает сухо и тут же отворачивается… Смешно…

Наконец, мы расселись по рядам, продолжая беседы. На сцене речи: «Рады приветствовать в стенах…» «Забота о молодом поколении»… «Должны выйти и рассказать о жизненном пути, о работе…» Из наших на трибуну никто не вышел – рассказывали друг другу. Было ужасно душно, я обмахивалась рисунком дочери, который случайно оказался в сумке, заодно хвалилась им. Обменивались телефонами, под стулья катились «самописки», искали, смеялись, шумели…

Наконец, торжественная часть закончилась, и начался концерт – хиленький, силами студентов; ВУЗ не творческий… Умилялись, конечно, – дети… Какая же пропасть между нами и ними, студента ми… Еще пятнадцать – и все?.. Потом были танцы, но мы, две параллельные группы, снова сгрудились в кучу и трепались…

Вдруг кто-то, находящийся вне круга, взял меня под руку. Я оглянулась и увидела знакомое лицо нашего институтского лорда Байрона – красивого мальчика, эдакого голубоглазого херувима с ямочками на щеках, барабанщика институтского джаза, сильно хромавшего на одну ногу, что не мешало ему со всеми вместе, не отставая, мчаться на норвежках по ледяной набережной Парка Горького, танцевать и вообще ни в чем себя не ограничивать. Узнаваем, но весь посерел, волосы потемнели, ямочки превратились в борозды, зубы поредели и пожелтели, изо рта несет табачно-водочным перегаром… Служит… Играет… Не же нат… Детей нет… Почему?.. Он убрал улыбку и пожал плечами.

– Помнишь Славу Полетаева?

– Нет.

– Да знала ты его, он в нашем джазе на саксофоне играл.

– А-а-а, Славик? Да я, по-моему, его фамилии и тогда не знала… Славик да Славик…

– Нет больше Славика…

– Как нет?..

– …трагически… два года назад… жена вошла в комнату, а он… непонятно… Записки не оставил… Дети?.. Да, сын…

Я вернулась к своим, но остаток вечера транспонировался в минор. Чистое, светлое, улыбающееся лицо Славика, едущего со мной в морозном трамвае, неотступно стояло перед глазами… Как не похоже на него… неужели этот человек был способен на такое отчаяние?.. Два года назад ему было тридцать пять… Какой ужас…

В метро, переведя дух от первого впечатления, я вспомнила давний Новый год – мимолетное событие, не связанное ни с тем, что было до него, ни с тем, что – после. Чтобы отвлечься от того страшного, что случилось со Славиком, я стала раскладывать по полочкам свои сложные, еще не забытые впечатления от той новогодней ночи. Меня пригласил приятный человек. Вел себя отменно, ничем не ранил моего самолюбия – напротив. Хотелось продолжения? Возможно, подсознательно и хотелось, но не так уж серьезно, потому что именно в том декабре над моей жизнью взошло, как сказал поэт, другое – то самое – лицо… И тут я вспомнила явление Леночки Ямкиной – кажется, так ее звали. Она озарила мир своей красотой… Интересно, как сложилась ее жизнь?.. Леночка Ямкина?.. Или не Леночка?.. Кажется, все же Леночка…

Ах, Славик, Славик…

Шли годы, и Славик снова занял свое место среди тех, с кем живешь в одном городе, но кого никогда не встречаешь и даже не вспоминаешь; все они где-то есть, но не со мной… Всех помню и всех забыла…

Забвение сделало свое дело, и когда Кира в княжеской усадьбе дала мне книгу Е. Ямкиной, казалось смешным и наивным предположить, что это – та самая лучистая девушка из моей собственной легенды. Тем более, что имя к этому времени напрочь забылось.

Кира, уезжавшая из усадьбы раньше меня, сказала, что через пару дней после ее отъезда здесь откроется семинар прозаиков, в котором собиралась принять участие Елена Ямкина.

Я решила поиграть в игру «Угадай-ка» – благо, что на отдыхе – и когда через несколько дней полупустую усадьбу заполнили участники семинара и в доныне темных кельях, за сорванными с колец шторами – если смотреть с улицы – зажглись люстры, я внимательно и пристрастно исследовала каждую семинаристку, пытаясь разгадать, которая их них тридцать лет назад была Еленой-победоносицей. Увы! Ни одна даже приблизительно не была похожа на героиню той давней ночи. Значит, это другая Ямкина, – подумала я и успокоилась…

…Итак, в выходные дни ко многим приехали родственники, и, взятые на поруки «хозяевами» – отдыхающими в усадьбе близкими, гости гуляли, осматривали достопримечательности, млели от свежего воздуха, старинной мебели, столетних дубов и живых знаменитостей.

У источника родниковой воды мы повстречались с Леной и ее сыном, который бросил беглый, но в то же время всеохватный взгляд на мою дочь, галантно отступив при этом в чавкающую грязь, чтобы мы могли по узкой тропе подойти к животворной струе. Лена стояла поодаль на валунах и вытирала лицо носовым платком – умылась живой водой; улыбалась, розовая, сероглазая. Из разошедшейся шлицы выглядывали плавно-округлые ноги в светлых чулках, твердо стоявшие на скользких камнях…

Наступил мой последний ужин. Поскольку ночью никто на мою комнату не претендовал, я решила уехать утром того дня, на который права уже не имела. Поедая прощальную рисовую запеканку, поощряемая общительным настроением Лены – неминуемый отъезд теперь на все сто процентов гарантировал мое невмешательство в ее частную жизнь– я снова взбудоражилась идеей рассказать милой даме о нашей давнишней встрече; показалось скучным вот так и уехать, не поведав, не признавшись. Выслушав восторги по поводу замечательной прогулки, которую моя соседка в приятной компании совершила перед обедом (она была так мила, что даже посетовала: «Жаль, что не взяли вас»), я решилась: