Текст книги "Русский со словарем"

Стеснительность

У моего коллеги и соавтора по исследованиям о русской душе или, говоря научно, русской языковой картине мира, Алексея Шмелева, есть любимая мысль. Мысль такая: чтобы обнаружить важные для данного языка и данной культуры смыслы, нужно обращать внимание в первую очередь не на то, что прокламируется, а на то, что полагается само собою разумеющимся и запихивается в разного рода пресуппозиции, рамки, исходные предположения и пр. К мысли прилагается любимый пример: из речения “Любовь зла, полюбишь и козла” мало что можно заключить о месте института любви в соответствующей культуре, зато можно с полной уверенностью утверждать, что козел в ней почитается животным малосимпатичным. Тут вся соль в этом и: и козла, то есть даже козла. Значение частицы примерно такое: от данного объекта, козла то есть, чего-то подобного можно было ожидать в наименьшей степени.

И правда: человек может заявлять сегодня одно, а завтра другое, причем в обоих случаях неискренне. А какая-нибудь мелкая пресуппозиция-то и выдаст, что для него является ценностью на самом деле.

Все эти соображения, как пишут в художественной литературе, вихрем пронеслись в моей голове, когда я увидела в магазине чудесный плакат: “Не стесняйтесь предъявлять бонусную карту перед покупкой”. Это напомнило мне сцену из фильма Киры Муратовой, где девушка рассказывает, что вот дома она как наварит борща да как наестся, а в столовую придет, деньги заплатит, а есть не может. “Почему?” – спрашивают ее. “Стесняюсь”.

Но как трогательно: автор плаката исходит из того, что вообще-то ожидать разного рода копеечных скидок и бонусов – это мелко и немного стыдно. Западло, проще говоря. Потому призывает этот стыд отринуть. И читателям плаката призыв понятен. Ведь не написали же: “Не стесняйтесь примерять обувь перед покупкой” или там “Не стесняйтесь платить наличными”, “Не стесняйтесь оформлять кредит”. А написали бы – это выглядело бы совершенно загадочно. Поэтому объяснение, что не стесняйтесь – это в нашем случае всего лишь перевод английского don’t hesitate ничего не объясняет.

При этом легко себе представить культуру, в которой снимание туфель воспринимается как очень интимная процедура, поэтому публичная примерка обуви вызывает затруднения. Или, скажем, культуру, в которой так постыдно признаться в нехватке денег, что обратиться за кредитом к чужому человеку, да еще для приобретения не жизненно необходимой вещи, морально тяжело. Для нас же ни босоногость, ни признание ограниченности собственных финансовых ресурсов не являются культурными табу. Зато у нас другое.

Как известно, в русской языковой картине мира одобряются широта, размах и бескорыстие и не приветствуются мелочность и крохоборство. Само слово выгода окрашено слегка отрицательно, а уж о сочетании грошовая выгода что и говорить.

Но ведь трех– или пятипроцентные скидочные карточки, кредитные карты Cash Back (один процент с каждой покупки обратно на счет), начисляемые за каждую покупку бонусы и очки – это и есть та самая грошовая выгода. Сейчас все это хлынуло в нашу жизнь, и нельзя сказать, что не имеет успеха. Впрочем, кажется, что людьми движет тут скорее не страсть к экономии, а охотничий азарт.

Однако оказывается, что отчасти нами владеют еще старые стереотипы. Кое-где у нас порой людям кажется, что достать из широких штанин карточку, чтобы получить скидку или бонус 2 %, как-то неудобно. Неловко. Да ну, не стоит. Или, во всяком случае, кто-то думает, что людям неловко. Поэтому дружелюбно подбадривает: Не стесняйтесь!

Гостеприимство головой об стенку

В пору работы над синонимическим словарем я обратила внимание на то, сколько в русском языке слов на тему гостеприимства: гостеприимство, радушие, хлебосольство… Радушие указывает в первую очередь на любезность и приветливость по отношению к гостям. Это скорее черта поведения, чем состояние души. Радушие может быть и не вполне искренним, показным. В слове гостеприимство на первом плане – готовность впустить чужого человека в свой дом или даже предоставить ему кров. Для гостеприимного человека его дом не крепость, а место, куда он рад пригласить гостей. Гость для него не обуза, а подарок. Наиболее специфичное качество обозначается словом хлебосольство.

Хлебосольный хозяин любит потчевать своих гостей, искренне радуясь, когда они едят много и с удовольствием.

Вообще оказывается, что все это отлично вписывается в русскую языковую картину мира, о чем мы неоднократно писали с Алексеем Шмелевым. Хлебосольство согласуется с представлением о широте русской души, о любви к размаху и нелюбви к мелочности. Гостеприимство и радушие могут быть присущи самым разным народам, но странно было бы говорить о грузинском или итальянском хлебосольстве. Хлебосольство обычно бывает русским или украинским. Чаще всего хлебосольство упоминается как сугубо московская черта. Она играет важную роль в традиционном для русской культуры противопоставлении Москвы и Петербурга (даже само сочетание петербургское хлебосольство звучало бы странно).

Да и слово потчевать весьма характерно – эта наступательная теплота, от всей души и с полным отсутствием представления о чужой личной сфере, так что доходит часто до “демьяновой ухи”.

Впрочем, с семантическими, а тем более с этнокультурными исследованиями связана одна трудность. Тут наши рассуждения могут быть сколь угодно убедительными, но едва ли по-настоящему доказательными. И найдется кто-то, кто встанет в позу Станиславского и скажет: “Не верю!” Всегда можно заявить, что исследователь, мол, находится в плену собственных культурных стереотипов и “вчитывает” в слово то, чего в нем вовсе нет. А в океане интернета на любое утверждение о слове легко выловить парочку контрпримеров. Поэтому так приятно бывает получить своего рода привет издалека – скажем, похожий вывод, только сделанный на другом материале, в другой науке, в другое время.

И вот недавно я неожиданно получила такой привет. Я читала книгу знаменитого сиониста Владимира Жаботинского “Пятеро” – роман об Одессе начала XX века, в центре повествования там колоритное еврейское семейство.

Книга написана в 1936 году по-русски, и замечательная филологическая одаренность автора видна на каждой странице. И вот что я там вычитала:

В жизни я, ни до того, ни после, не видал такого гостеприимного дома. Это не было русское гостеприимство, активно-радушное, милости просим. Тут скорее приходилось припомнить слово из обряда еврейской Пасхи: “всякий, кому угодно, да придет и ест”. После я узнал, что Игнац Альбертович выражал эту же мысль формулой на языке своего житомирского детства, и это была одна из его любимых поговорок: “А гаст? митн коп ин ванд!”, т. е. открой ему, гостю, двери на звонок, скажи: вот стулья, а вот чай и сдобные булочки: и больше ничего, не потчуй его, не заботься о нем, пусть делает что угодно – “хоть головой об стенку”. Должен признаться, что это и в самом деле помогало гостям сразу чувствовать себя как дома.

Жаботинский – человек другого времени, совсем другого контекста, вообще к русской культуре относившийся довольно прохладно, а вот поди ж ты – начинает рассуждать о русском гостеприимстве, и сразу картинка получается “правильная”: эта обволакивающая душевность (“активно-радушное”, как он пишет, гостеприимство), это напористое угощение – потчевание. Слово хлебосольство, правда, не фигурирует, но слово потчевать тут как тут. Особенно ценно, что в фокусе внимания находится здесь не русское гостеприимство, а еврейское, русское же привлекается лишь для сравнения, и свойства его полагаются очевидными.

Но как чудесен этот еврейский способ выражения, когда словесная форма несет лишь ничтожную часть смысла! Можно ли догадаться, что формула “Гость? Головой об стенку!” выражает крайнюю степень гостеприимства?

В словах сказано так мало и даже совсем не то, все же остальное: и про сдобные булочки, и хоть, – все это, видимо, должно передаваться интонацией, мимикой, жестикуляцией или просто подразумеваться. Вспоминаются многочисленные анекдоты, которые невозможно передать на письме, ну там, как старый еврей получил телеграмму от сына и возмущается: “Вот наглец, пишет: «Папа, пришли деньги!» Неужели нельзя было нормально написать: «Папа, пришли деньги?»”

И помнил, хоть не без греха

Лирические отступления

Один мой коллега говаривал, что, когда человек цитирует с ошибками, это даже хорошо, интеллигентно: сразу видно, что по памяти.

По-моему, это хорошо и еще в одном отношении. Ошибаясь в цитате, человек часто невольно редактирует цитируемого автора в соответствии со своими представлениями о разумном и прекрасном и тем выдает себя с головой. Вот, к примеру, знаменитые строки Сергея Есенина из стихотворения “Мы теперь уходим понемногу…”:

 
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве,
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
 

Как раз мой выше не указанный коллега по какому-то поводу процитировал эти строки в таком виде: “Счастлив тем, что целовал я женщин [в этой части содержание счастья редактированию не подвергалось], / Пил вино, катался по траве…”

Нетрудно заметить, что здесь мы имеем дело не просто с заменой запамятованного слова на аналогичное. У Есенина шла речь о тихой радости и умилении, а в цитате получились буйство и разгул.

Это я все вот к чему.

Как-то раз в подмосковной резиденции главы российского государства (тогда им был Путин) в Ново-Огареве состоялась первая встреча президентов России и Франции в рамках визита Николя Саркози в Москву. В ходе встречи произошел примечательный диалог. Французский президент сказал, что хотел бы понять Россию.

“У нас есть очень известное стихотворение на этот счет, – ответил Путин. – Не знаю, как переводчик переведет, но на русском оно весьма убедительно:

 
Умом Россию не понять.
Аршином общим не измерить.
У ней особенная стать.
В Россию нужно просто верить”.
 

С большим чувством, надо сказать, продекламировал. И в глаза посмотрел со значением. Конечно, убедительно – в особенности в новой редакции. Тютчев-то мямлил: “в Россию можно только верить”.

Казалось бы, разница небольшая: “можно только” или “нужно просто”. Ан нет, разница существенная.

Ну насчет можно или нужно – так у Путина давно не различаются эти две модальности. Многие помнят, как в 2004 году, представляя Касьянова, он сказал:

В моем положении действующего президента и одновременно кандидата в президенты России, я могу, а значит, считаю, обязан, познакомить общественность России с человеком, которого буду предлагать в качестве председателя правительства.

Не знаю, как там перевел переводчик, не слышно было, но в интернете нашлось несколько вариантов перевода тютчевского текста. Вот один из них:

 
On ne peut pas comprendre la Russie par la voie de la raison,
On ne peut pas la mesurer,
Elle a un caractere particulier,
On ne peut que croire en elle!
 

Здесь интересно, что по-французски модальность возможности (а не долженствования) видна еще более ясно, ведь русские инфинитивные конструкции не понять, не измерить тоже переведены конструкцией с глаголом pouvoir – “мочь”. Так что получается: невозможно понять, невозможно измерить, возможно только верить.

А замена только на просто еще более замечательна. Только – частица, которая в традиционных грамматиках называется ограничительной, она указывает на единственность данного варианта. Имеется в виду, что Россия не может быть понята рационально и единственный путь – это вера.

А частица просто выражает идею некоторой редукции, отсечения того, что не является необходимым (Ехать не обязательно, просто позвони, Не стирала, а просто почистила щеткой).

Таким образом, вместо идеи непостижимости России (со всеми вытекающими: загадочная русская душа, третий путь, далее везде) возникает отказ объясняться.

Да ты чё, брателло, не парься – просто поверь, отвечаю. В общем, как говорится, Just say yes.

Цитирую по памяти

Есть расхожие цитаты, которые так часто фигурируют в искаженном виде, что само это искажение становится фактом культуры. Пример – начало четвертой главы “Евгения Онегина”: “Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей”. Очень многие люди считают, что там написано: “Тем больше нравимся мы ей”.

Это, казалось бы, незначительное искажение страшно вульгаризирует мысль Пушкина. Получается, Пушкин считал, что женщины любят, чтобы их обижали, всячески демонстрировали им свое пренебрежение. Было бы ужасно, если бы это было так: в этом случае взаимная любовь была бы вообще невозможна. И Пушкин, конечно, так не считал.

 
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
 

Пушкин говорит здесь о науке обольщения. Когда обольститель пытается уловить понравившуюся ему женщину в свои сети, пуская в ход тонкие комплименты, томные взгляды, лживые клятвы, внезапное безразличие и так далее, то все эти ухищрения лучше удаются, если за ними не стоит подлинное глубокое чувство. Онегину наскучила вся эта наука, надоело вечное лицемерие, и потому он был “живо тронут” искренностью письма Татьяны.

На еще более яркий случай искажения пушкинской цитаты обратил внимание замечательный математик и лингвист Владимир Андреевич Успенский. Практически все, даже филологи, помнят известную фразу Пушкина о том, что его угораздило родиться в России – дальше все помнят именно в таком виде – “с умом и талантом”.

Между тем 18 мая 1836 года в письме жене из Москвы в Петербург Пушкин писал: “Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом”. Итак, на самом деле не “с умом и талантом”, а “с душою и талантом”. С умом и талантом – это эдакое горе от ума, скорее про Чацкого. Пушкин же говорил о том, как тяжела грубая российская действительность для человека, способного чувствовать.

Успенский так комментирует эту подмену в общественном сознании души умом:

В высказывании Пушкина речь идет о как бы неуместности в России некоторых качеств. Российский менталитет готов согласиться, что уму, возможно, действительно, естественнее пребывать в Германии, а таланту – в Италии, но не может поверить, что Пушкин намекал на неприкаянность в России души. ‹…› Уж чего-чего, а души, душевности и духовности у нас хоть отбавляй.

Разумеется, причина искажения именно в этом. Можно только добавить вот что.

Это сейчас сказать о неуместности в России души – все равно что сказать о неуместности в России тоски, удали, воли или невозможности жить в России на авось. Действительно, с душой именно в России и родиться. Так и говорят – русская душа, русская бесшабашность, русская удаль. Ведь не скажешь французская душа или английская удаль.

В общем, мы говорим душа – подразумеваем Россия, ну и соответственно. Однако в пушкинское время душа еще не превратилась в русский бренд, и слова о непригодности России для человека с душой вовсе не звучали как парадокс.

Коварные цикады

Одна моя коллега как-то возмущалась тем, что журналисты страшно злоупотребляют стихотворными цитатами. Ну почему, говорила она, если заметка о том, что молодой артист дебютировал на сцене Пензенского драматического театра, то она обязательно будет называться “Гул затих. Я вышел на подмостки”?

Иногда такая любовь к цитатам приводит к разнообразным казусам. Вот недоброй памяти АО МММ. Его рекламный слоган звучал красиво: “Из тени в свет перелетая…” А когда пирамида рухнула, некоторые разоренные вкладчики догадались почитать стихотворение Арсения Тарковского “Бабочка в госпитальном саду”, из которого эта строка. Там, в частности, написано:

 
Она клянется: навсегда! –
Не держит слова никогда,
Она едва до двух считает,
Не понимает ничего,
Из целой азбуки читает
Две гласных буквы –
А
и
О
А имя бабочки – рисунок,
Нельзя произнести его…
 

Мистика какая-то. Кажется, поэт уже в 1946 году все знал – даже про буквы А и О (АО, то есть акционерное общество) и имя – рисунок (МММ, действительно, больше похоже не на слово, а просто на зигзаг). А возможно, это строители пирамиды мило подшутили над будущими жертвами, заранее предупредив их обо всем.

Неувязочка с цитатой произошла, когда появилось черномырдинское движение “Наш дом – Россия”. Поначалу оно вышло на выборы под лозунгом “Если дорог тебе твой дом” (и портрет задумчивого Черномырдина, сложившего руки масонским домиком). Авторы рекламной кампании явно слышали где-то эту цитату, но не удосужились узнать, откуда она. Скандал не замедлил разразиться – ведь это начало хрестоматийного военного стихотворения К. Симонова с красноречивым названием “Убей его” (собственно, Симонов зарифмовал текст, принадлежащий перу Эренбурга):

 
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед.
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
 

И далее:

 
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будут ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
 

Сейчас-то, возможно, подобные ассоциации партстроителей и не смутили бы. Но тогда этот тренинг по ненависти казался совершенно неуместным. Подумать только, на дворе эпоха примирения и согласия, а движение, которое собирается “обустраивать Россию”, вдруг – убей его! Одно слово – скандал. Девиз скоро заменили.

Подобные истории тем более удивительны, что с появлением интернета нахождение источника цитаты (ну, разумеется, не любой, но уж такой-то – конечно, со всеми возможными оговорками, с поправкой на то, что в интернете тоже случаются странные вещи) стало делом нескольких минут, если не секунд. Вот тут недавно в телепередаче модная писательница лирически рассказывала: она, мол, когда-то давно прочитала одно стихотворение, не помнит чье, и так всю жизнь его и повторяет: “Я бы хотела жить с вами в маленьком городе” – и далее довольно близко к тексту. Ну не помнит и не помнит, в конце концов, это даже не из школьной программы. Но просто раз уж любимое – Яндекс ведь дает ссылку на Цветаеву одной из первых, если банально набрать в поисковой строке: хотела жить маленьком городе.

Иногда теряешься в догадках: это автор так шутит или правда не знает контекста?

Скажем, когда путеводитель называется “Лучший вид на этот город”, намекает ли автор на то, что следующая строчка у Бродского звучит: “Если сесть в бомбардировщик”?

Или вот одно время по телевидению шла реклама пельменей, в которой есть цитата из довольно известного неприличного анекдота. А поскольку это реклама пельменей, то люди, которые знают этот анекдот, услышав рекламу, просто давятся. И уж пельменей этих они точно в рот не возьмут! Текст про пельмени был такой:

 
Во-первых, это красиво,
а главное, на вкус бесподобно[1]1
  Не знаю, есть ли необходимость напоминать читателям этот старый еврейский анекдот: “Зачем делают обрезание?” – “Ну, во-первых, это красиво…”


[Закрыть].
 

Субчик-голубчик

На одном высоком совещании в Новочеркасске произошел курьезный диалог. Докладчик из города Снежинска обратился к тогдашнему президенту Путину:

Большое спасибо, Владимир Владимирович. Женщины поддержали ваш апрельский тезис о повышении рождаемости. И не только женщины. Мы у себя ночью запретили торговать спиртным, и мужчины поняли, что есть другой объект, которым можно заниматься вплотную.

“Вплотную – в прямом смысле слова”, – в свойственной ему манере пошутил Путин. А потом поправил товарища: “Но то, что вы сказали, это не объект, не предмет. То, что вы назвали предметом, это равноценный субъект демографической программы”. В общем, “просто мы на крыльях носим то, что носят на руках”.

Максима насчет субъекта демографической программы, что бы она ни значила, скроена по очевидному образцу: “Народ – не объект истории, а ее субъект”. А вообще у слова субъект в русском языке судьба непростая.

Как смешно актер Эраст Гарин в старом фильме “Свадьба” произносит эту чеховскую фразу: “Я не субъект какой-нибудь, у меня тоже в душе свой жанр есть!” Нам смешно еще и потому, что герой несколько неуместно употребляет слово субъект (в смысле “субчик”, “подозрительная личность”). Ну, как если бы, доказывая, что он выгодный жених, сказал: “Я не хмырь какой-нибудь!”

А ведь у Чехова в этой фразе говорится не про субчика или хмыря. У слова субъект в XIX веке было такое странное на современный слух значение – “пациент” или “объект”. В медицинских контекстах постоянно встречаются примеры типа:

“Александр Матвеич, интересный субъект! – говорят они, запыхавшись, – сейчас привезли, чрезвычайно редкое осложнение” (Н. Г. Чернышевский. Что делать?).

А употребления слова субъект в соответствии с современным объект вообще едва ли не самые типичные для второй половины XIX века. У Достоевского читаем:

“Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали?” – “Да просто как любопытный субъект для наблюдения” (Преступление и наказание).

Распространением этого типа словоупотребления русский язык, видимо, обязан моде на естественнонаучную атрибутику, столь хорошо известную нам по “Отцам и детям”. И у Чехова фраза “Я не субъект какой-нибудь” – не про пустое тщеславие, а про самозащиту маленького человека. Классический мотив русской классической литературы: да, я маленький человек, но не предмет, не объект, не вещь, не страдательное лицо – у меня есть душа.

Сейчас употребление слова субъект в значении “объект” – то есть почти противоположном современному – вызывает недоумение. Между тем возникновение такого значения вполне объяснимо. Мы просто слишком привыкли к противопоставлению субъект vs объект, а есть столь же естественное противопоставление субъект vs предикат. В логико-грамматической традиции субъект понимается как то, о чем речь, как то, чему приписываются определенные свойства. Роль его в суждении, таким образом, в определенном смысле пассивная. В русских переводах грамматической терминологии это представление проявляется очень выпукло: подлежащее – то, что подлежит (в отличие от сказуемого, то есть говоримого). Слово подлежать, даже в большей степени, чем исходное латинское подбросить, указывает на страдательную роль и провоцирует соответствующую метафору субъекта как подлежащего не только обсуждению, но и исследованию – а затем и просто воздействию.

Практически с самого начала бытования слова субъект на русской почве у него прослеживаются эти конкурирующие значения: субъект как объект и субъект как противоположность объекта. Так, у А. Д. Михельсона (“30000 иностранных слов, вошедших в русский язык, с объяснением их корней” (М., 1866) читаем: “Субъект – лат. subjectum, от subjecere, подвергать. Предмет, подлежащий действию другого”. А почти одновременно с этим в “Настольном словаре для справок по всем отраслям знаний” Ф. Толя (СПб., 1863–1864) субъект определяется как “лицо действующее, говорящее” и отмечается, что он “противополагается объекту”.

В XX веке субъект-объект был уже полностью вытеснен субъектом – противоположностью объекта. Носители литературного языка уже, видимо, не столь массово владели логической терминологией и, соответственно, пара субъект – предикат не была столь напрашивающейся. Не всем стала очевидной внутренняя форма латинского слова subjectum и связь слова субъект с русским подлежащее. В то же время пара субъект – объект легко воспринимается в силу того, что для любого человека ясно, что там явно один корень, но разные приставки. Да кроме того, существительное субъект подравнялось под прилагательное субъективный, а укрепление контрастной пары субъект – объект обусловлено активным функционированием контрастной пары субъективный – объективный.