Текст книги "Русский со словарем"

Коэффициент поэтичности

А теперь о высоком. Как сказано у Льва Лосева, “О лирике и прочих пустяках”.

Как-то по телевизору говорили о так называемых чирлидерах – специально обученных людях, которые образуют группу поддержки певца, спортивной команды, политика и так далее. Обычно это хорошенькие девушки в мини-юбках, которые машут большими помпонами и выкрикивают не очень глубокомысленные речевки (слово cheer обозначает аплодисменты, одобрительные или приветственные восклицания, ну a leader – соответственно). Рассказывая о девушках-чирлидерах, корреспондент выразился так: “Почти по Пушкину – кричали женщины ура и в воздух вместо чепчиков бросались”. Разумеется, фраза “Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали” принадлежит перу хотя и Александра Сергеевича, но не Пушкина, а Грибоедова. Поскольку Пушкин олицетворяет собою всю поэзию, то если кто-то что-то написал по-русски в стихах, то естественно приписать это Пушкину.

Чьих только строк не подписывали пушкинским именем! И “Средь шумного бала”, и “Белеет парус одинокий”, а уж “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые” – так это почти всегда.

Здесь интереснее другое. У Пушкина ведь действительно можно найти слова о женщинах и бросаемых в воздух чепчиках. В повести “Метель” так описывается настроение русского общества после победы над Наполеоном: “Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове Отечество!..” И далее: “Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: ура! И в воздух чепчики бросали”.

Так что корреспондент, пожалуй, и Яндексом прилежно поискал. Точно, вот же, Пушкин. Только “Метель” написана во время Болдинской осени в 1830 году, и Пушкин цитирует здесь комедию Грибоедова, написанную шестью годами ранее.

Забавно при этом, что у Грибоедова эта фраза находится в совершенно другом контексте. Это из монолога Чацкого “А судьи кто?”, а точнее из фрагмента, который начинается словами “Мундир, один мундир!”. Чацкий обличает страсть русского общества, в частности жен и дочерей, к мундиру. И бросание чепчиков вовсе не связано у него с победой над Наполеоном:

 
Когда из гвардии, иные от двора
Сюда на время приезжали, –
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали.
 

А вот какое исследование однажды провел известный московский лингвист Сергей Крылов. Он собрал все антологии русской поэзии, какие ему удалось добыть, всего около семидесяти. Потом он ввел в базу данных информацию о входящих во все эти антологии и хрестоматии стихотворениях (автор, название, первая строка, год написания). Всего получилось почти 13 тысяч вхождений, и это количество позволяет сделать много разных занятных статистических выводов.

Прежде всего, можно судить об уровне “хрестоматийности” отдельных стихотворений. Дело в том, что важным элементом культуры того или иного народа является “золотой фонд” стихотворений, более или менее общий для всех представителей этого народа.

Именно эти стихотворения большая часть людей помнит хотя бы частично наизусть или не совсем уже помнит, но помнит, что учила когда-то для концерта художественной самодеятельности, или просто читала, или хотя бы слышала краем уха. Так или иначе, именно эти стихотворения формируют общие для данного народа представления о поэзии, а отчасти также о любви, красоте и многом другом. Да-да, и о любви. Действительно, если человек с детства слышал про чудное мгновенье и про то, что как дай вам Бог любимой быть другим, – это ли не “воспитанье чувств”?

Как вы думаете, какое стихотворение оказалось самым хрестоматийным? Для меня это было неожиданно. Самый высокий рейтинг у трех стихотворений: у “Есть в осени первоначальной…” Тютчева (ну там –

 
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора,
Весь день стоит как бы хрустальный
И лучезарны вечера),
 

у стихотворения Фета

 
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало –
 

и т. д., а также у лермонтовского “Выхожу один я на дорогу…”. А уж потом идут пушкинские “На холмах Грузии лежит ночная мгла” и то самое “Я помню чудное мгновенье”. Удивительно, но самыми хрестоматийными оказались не стихотворения Пушкина. Хотя самый хрестоматийный поэт – конечно, Пушкин. Его стихотворения встречаются в этих хрестоматиях в сумме 1079 раз. Затем идет Тютчев, затем Лермонтов, Фет, Блок и так далее.

Разумеется, в каждом конкретном случае включение стихотворения в антологию – в значительной степени дело вкуса составителя. Однако статистические показатели много говорят о месте этого стихотворения или поэта в культуре.

При помощи созданной Крыловым базы данных можно решать и другие задачи. Например, сравнив частоту, с какой данное слово попадается в первых строчках всех стихотворений, с его встречаемостью в языке, можно определить коэффициент его поэтичности.

Sic transit

Мы гораздо лучше замечаем назойливое мелькание новых слов, чем исчезновение тех, что вот еще недавно были у всех на языке. А потом встретишь такое слово в каком-нибудь тексте и подумаешь: действительно, было такое… Что-то давно его не слышно – куда же оно делось-то?

К примеру, все ли читатели помнят слово сейшн? А если помнят – давно ли в последний раз его встречали? Я имею в виду в первую очередь сейшн не как музыкальный термин, а в качестве синонима слова вечеринка. История слова сейшн совершенно замечательна. Начнем с цитаты с сайта agranovsky.ru:

Люди, о которых я пишу эти строки, были молодыми в начале 70-х. Они слушали рок и презирали советскую эстраду. Они много читали на родном языке, но говорили на своем особом. Слов “круто” и “отстой” еще не было. Были слова “клёво” и “лажа”, просочившиеся из музыкантского и тюремного сленга. Другие слова напоминали английские. “Лети за кайфом!” – с этими словами гонцу вручали смятые рубли, и он приносил на сейшн портвейн.

Слово сейшн пришло из джаза через неформальный термин jam session (особый вид совместного музицирования с большой долей импровизации) в рок-музыку, в частности в русский рок – получив при этом вид сейшн вместо корректного сешн, затем закрепилось уже в более широком значении “тусовка” в языке русских хиппи и вообще неформально и прозападно ориентированной молодежи. В более позднем апокрифическом “Евангелии от Митьков” (1990; апокрифическом – разумеется, в смысле митьковского авторства) говорится, в частности:

Придя из пустыни, собрал Иисус сейшн из братушек и чуваков. И учил сынков, говоря: Не напрягайтесь ни в жизни своей, ни в помыслах, ибо лишь оттянувшиеся кайфуют.

Интересно тут, конечно, это искажение английского слова, которое прочно закрепилось, хотя и продолжает вызывать разнообразные эмоции – от недоумения до возмущения:

Американское жаргонное джазовое слово Jam session читается по-русски как “джем-сэшн”, и буквы “й” там нет и в помине. Тем не менее даже наши уважаемые критики и музыковеды, блюдя русские традиции любви к “самопалу”, произносят это как “джем сэйшн”. Между прочим, в хипповые 70-е годы рок-музыканты домакаревичевского периода, признававшие только англоязычный рок, произносили это слово правильно, когда собирались на подпольные “сэшена”. Трансформация в совковый “сейшн” произошла уже позднее (Алексей Козлов. “Козел на саксе”, 1998).

Языковые причины такого искажения вполне понятны: здесь сработала аналогия со словами типа situation, immigration. Похожий механизм действовал, например, в истории русского слова вынуть.

Первоначальное вынять (ср. отнять, занять) было переразложено, и в безударной позиции ня было понято как суффикс и заменено на ну, по аналогии со словами типа кинуть, дернуть. Так в русском языке возникло слово, в котором как бы нет корня: после приставки вы- сразу идет суффикс – ну-.

Споры о том, как надо говорить: сешн или сейшн – продолжаются до сих пор. Я наткнулась на любопытный диалог на одном сайте:

– Для тех, кто не знает – слово “сейшн” пишется с Й, ну уж никак не “сешн”. Если уж этого не знали, могли бы прочитать на плакате на рок-фестивале (о котором собственно и писали, употребив неверно слово). А говорите, у вас работают в основном молодые. Слово это, кстати, в употреблении и не меньше шести лет точно! (Эх, молодо-зелено! – И. Л.) Так что… делайте выводы…

– уважаемый/-ая посетитель/-ница нашего сайта! во-первых, отрадно, что мы читаемы!! во-вторых, слово session на русском (сешн) написано верно. Вот вам ссылка, если разберетесь в транскрипции, значение 5. http://lingvo.yandex.ru/en?text=session да простят нас участники фестиваля, но подобный недочет в произнесении мы допустить не могли

– И все же!!!!!! Сешн (session – англ.) относится не к слэнгу, в отличие от слова сейшн, которое вовсю употребляет молодежь. Вашему вниманию предлагаем синонимы этого слова: пир, вечер, мальчишник, гулянка, пирушка, девичник, посиделки, вечерка, бардак, сейшен, сейшн, погулянки, поддача, междусобойчик, бордальеро, гудеж, пати, спрайтопитие, суарэ. Так что организаторы вечерины употребили данное слово в правильном контексте. А вот вам надо бы больше интересоваться не только политикой, а жизнью вообще, в том числе и жизнью молодежи. Может, тогда вы сможете говорить с ней на одном языке.

– уподобляться тому, как использует его в русифицированных вариантах наша молодежь (и не только), когда один неграмотный ляпнул, а все дружно подхватили, – увольте!! и вообще, ребята, пора уже начинать английский учить…

Ну и так далее. Было бы неверно думать, что эта дилемма: говорить как правильно или как освящено культурной традицией – связана здесь с маргинальностью предмета спора.

Точно таким же неразрешимым является вопрос о том, говорить ли власть предержащим или властям предержащим.

Но вернемся к слову сейшн. Когда происходит легализация рока, отход от хипповских ценностей, слово сейшн постепенно возвращается на исходные позиции, теперь употребляясь в основном в составе музыкального термина джем-сейшн. Или отдельно – для указания на концерт определенного рода, несколько неформальный. Кроме того, слово сейшн все в той же нестандартной огласовке сейчас используется для перевода английского слова session в контекстах, не связанных с музыкой (рекламный сейшн).

Сейшн в значении “встреча, тусовка” из языка еще не совсем ушло, но малоупотребительно. Постаревший пипл горюет в интернете:

Кстати, куда пропало слово “сейшн” из нашего современного языка?

Ты вот, прости, и слова такого не знаешь – “сейшн”. А как оно сладко звучало! И каждый, еще не так давно, знал, что оно значит. А, интернетовцы?

Помните, у нас сегодня сейшн, мол… А то ребята такого молодые не знают, у них все пати и пати.

Впрочем, в каких-то кругах слово сейшн снова в ходу. Но уже с совершенно другим набором ассоциаций и совсем иным социальным портретом говорящего:

В моей компании в преддверии Дня строителя сегодня корпоративный сейшн в Лосеве – рафтинг и всякие шашлыки-дискотеки…

Основная цель “GT-Сейшна 2007” – собрать в одном прекрасном и подходящем для автоспортивных соревнований месте всех людей региона, увлеченных столь популярными во всём мире GT-Гонками и автомобильным тюнингом. Организаторы мероприятия – “GT-Клуб Красноярск”, “Автомагазин”, kolenval.ru, “КрасноярскАвто”. Основное действие сейшена – соревновательные заезды, пройдут на взлетно-посадочной полосе аэродрома, заасфальтированной специально для автомобильных гонок на 402 метра (!).

Да, это вам не клёвый сейшн на флэту…

Талмуд и мобильник

Не так давно в средствах массовой информации бурно обсуждался арест банды неофашистов в Израиле. По телевизору показывали, как арестованных ведут в наручниках, как они натягивают майки на головы, чтобы не быть узнанными. И вот в одном репортаже корреспондент очень старательно и увлеченно описывал обстановку судебного заседания: “На столе перед судьей толстые талмуды уголовного дела”. По частям все нормально.

Ну, в Израиле Талмуд. И уголовные дела в Израиле – тоже понятно. Да и толстое уголовное дело назвать талмудом – тоже нормально. А вот вместе – талмуды уголовного дела в Израиле – просто смех.

Да к тому же вызывает представление о каком-то аналоге шариатского суда. Фраза про талмуды напоминает торжествующий юбилейный возглас другого журналиста: “И в свои пятьдесят он выглядит на все сто!”

Конечно, в русском языке у слова талмуд, естественно, есть переносное значение, не связанное с иудаизмом.

Конечно, в отличие от слова хохма, про которое можно и не знать, что оно еврейской национальности и значит, собственно, “мудрость”, со словом талмуд в нарицательном значении всем все понятно. Видимо, у журналиста оно и сорвалось с языка, поскольку он говорил об Израиле.

Между прочим, слово талмуд в переносном употреблении за последние годы несколько изменило значение. Сейчас это слово образно используется для обозначения толстенного тома, фолианта, кирпича. Скажем, “Желтые страницы”. А вот словари в основном дают другое значение – “большой блокнот, ежедневник, в котором записаны необходимые сведения, адреса и т. п. Потрудись заглянуть в свой талмуд!” В таких контекстах сейчас как-то больше используется не нерусское слово талмуд, а тоже не вполне русские органайзер и agenda.

А есть еще слово талмудик – и тут уж ясно, что размер не то чтобы не имеет значения, но не самое главное.

Талмудик – тетрадка или блокнот с именами и явками. Талмудик – потому что человек без него ни шагу, ходит и все время туда заглядывает, сверяется. Вполне ясный образ, но я что-то давненько этого слова не слышала. Мне казалось, что оно выходит из употребления. Однако выяснилось, что это не совсем так. Заглянув в интернет, я увидела, что слово талмудик очень даже популярно. Нет, блокнотики-то не на слуху. Зато в последние годы появился новый предмет – книжечка, которая прилагается к мобильному телефону, Bluetooth или подобным штукам. Она обычно маленькая, соизмеримая с самим девайсом, но толстенькая, особенно если, в видах избежания мировой однополярности, написана сразу на нескольких языках. И главное, предполагается, что человек поминутно проверяет по ней, все ли он правильно делает. А если не знает, как поступить, то должен книжечку полистать, и ответ обязательно найдется. Это как в Талмуде, говорят, можно найти ответ на вопрос о том, как еврею определять время наступления субботы в космосе.

Правда, современная разновидность удали состоит в том, чтобы ни в какие инструкции принципиально не заглядывать. Что ж, с этой точки зрения человека, который осваивает новый мобильник, сверяясь с книжечкой, можно назвать талмудистом и начетчиком.

История с географией

Как известно, во многих пословицах и поговорках фигурируют названия населенных пунктов. Ну, скажем, в огороде бузина, а в Киеве дядька, Москва слезам не верит, показать Москву (т. е. потянуть вверх за уши), уехать в Могилевскую губернию (смысл прозрачен), поехать в Ригу (даже в двух значениях, чаще всего в смысле “рожать”), смотрит глаз, видит Арзамас (о косоглазии), через Бердичев (т. е. кружным путем – тоже вполне понятно, связано с чертой оседлости). А вот какую историю рассказал мне как-то раз мой отец, предавшись по случаю дачной расслабленности детским воспоминаниям. Когда ребенок сидел за столом, слишком далеко отставив стул, у них дома и в кругу их знакомых такому ребенку обыкновенно говорили: “Ну вот, опять сам здесь, а стул в Кондарьяловке”. И они всё недоумевали: где же эта загадочная Кондарьяловка?

Надо сказать, что у меня сразу появилась гипотеза, где этот населенный пункт и на каких картах его искать. Я, правда, не могу эту гипотезу доказать, но мне она кажется правдоподобной. По-моему, Кондарьяловка – это испорченное и русифицированное слово Кордильеры.

Я легко могу себе представить гимназического учителя – не типа Беликова или Передонова, а вроде кого-то из их более веселых коллег. Он следит за правильной осанкой учеников – а как же без нее – и делает им замечания. Но, так сказать, с выдумкой: Сам здесь, а стул в Кордильерах.

Кордильеры действительно далеко, на другой стороне карты полушарий, а слово и вправду забавное. Анды, допустим, здесь бы не смотрелись. Мне кажется, родилось это выражение именно в связи с правильной позой при письме, а не по отношению к хорошим манерам за обедом. Возможно даже, что не просто какой-то отдельный учитель так говорил, а это было устойчивое выражение, во всяком случае, где-то и в какой-то период. Ну, как наши учителя отзывались на сообщение о забытом дневнике стандартной фразой: “А голову ты дома не забыл?”

И вот приходит ученик из гимназии домой – эдакий румяный первоклассник, воспитанник чеховской Душечки. Садится он чай пить с пирогами и важно рассказывает, как ему замечание сделали. И сам-то он слово Кордильеры неточно запомнил, а уж Душечка и подавно.

Но примерно все-таки запомнила, по-своему поняла и пошла рассказывать знакомым, как много в первом классе задают и какие смешные замечания делают.

По этому поводу не могу не вспомнить замечательный рассказ поэта Евгения Рейна: некто просит у граждан денег, мотивируя свою просьбу тем, что он, мол, бывший заключенный, сидел по делу громкому, государственному – делу Ахмедова и Зайченко. А когда у него требуют подробностей, сообщает заговорщическим шепотом: “Зайченко не виноват. Его Ахмедов затянул”. Ахматовой – а Ахмедов и Зайченко суть не кто иные, как перевранные Ахматова и Зощенко, а их “подельник” просто наслушался разговоров вокруг известного постановления – история, по свидетельству Рейна, понравилась.

Так начинают

У Бориса Пастернака есть стихотворение 1921 года:

 
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, – а слова
Являются о третьем годе.
 

Ну и далее по тексту. Заканчивается стихотворение строчкой: “Так начинают жить стихом”. Ну, с поэтами, музыкантами, художниками еще более или менее понятно. А вот как с наукой? Как будущих ученых находит их призвание? В особенности, когда они не рождаются в академической среде, не окружены с детства научными разговорами.

Много лет назад Андрей Анатольевич Зализняк рассказал мне одно свое детское воспоминание. Рассказ произвел на меня сильнейшее впечатление, и я все мечтала его записать, чтоб не пропал.

Позже я попросила Андрея Анатольевича рассказать мне то же самое еще раз и, с его разрешения, собираюсь рассказ воспроизвести. Тут надо заметить, что ценность этой истории придает личность героя. Дело в том, что Зализняк – не просто крупнейший лингвист, автор классических “Русского именного словоизменения” и “Грамматического словаря”, исследователь берестяных грамот и “Слова о полку Игореве” и автор “Древненовгородского диалекта”.

Для меня и многих коллег Зализняк – это живое воплощение лингвистики, так сказать, лингвистика собственной персоной. И если Пастернак жил стихом, то о Зализняке можно сказать, что он живет языком.

История эта произошла вскоре после войны, будущий прославленный лингвист был тогда одиннадцатилетним школьником.

Итак, 1946 год, в Москве голодно. Внезапно объявляются дальние родственники отца нашего героя из Западной Белоруссии. Они приезжают в Москву по каким-то юридическим делам и живут, естественно, у родни, в единственной полуподвальной комнате. В благодарность за приют и помощь они предлагают прислать к ним на лето мальчика – подкормиться и подышать воздухом. Предложение с радостью принимается.

И вот одиннадцатилетний герой уже едет на поезде, один, страшно гордый своей самостоятельностью.

А ехать нужно почти до самого Бреста, немного не доезжая, выйти на небольшой станции и оттуда добраться до городка Пружаны. Сейчас трудно себе представить, что маленького мальчика отпустили в такое путешествие одного, но тогда время было другое и, видимо, выбора у взрослых не было. Ну, так или иначе, поезд подошел к нужной станции. Вот тут-то и произошла сцена, которая, по словам А. А., до сих пор стоит у него перед глазами.

Вот он сходит с поезда, поезд моментально уходит, и мальчик остается на платформе совершенно один. Вечереет, вокруг никого и ничего, только станционное здание, а прямо за ним – врезавшийся в землю немецкий самолет. Одно крыло торчит немного кверху, другое смято. А на здании название станции – латиницей – Orańczyce.

1946 год, у властей руки не дошли заменить надпись на русскую. Какое потрясение это было для московского мальчика – внезапно выпасть в совершенно другую реальность! И началась эта новая реальность с польской надписи.

Тут еще надо заметить, что до этого у юного Зализняка было одно столкновение с лингвистикой. В шестилетнем возрасте он был отчислен из группы детей, изучающих немецкий язык, за отсутствием способностей. Эту историю лингвисты передают из уст в уста – как анекдот.

Однако с надписи Orańczyce началась новая эпоха в отношениях Зализняка с языками.

Конечно, дело не только и не столько в самой надписи, которая послужила лишь первотолчком. Добравшись до Пружан, он попал в удивительную обстановку: вокруг говорили по-русски, по-украински, по-белорусски и по-польски, притом еще и ходили в разные церкви, да и вообще одновременно существовали разные культурные традиции (должна была бы присутствовать и еврейская составляющая, но она, понятное дело, в 1946 году в тех краях слабо прослеживалась).

Самым престижным и “европейским” языком был польский. Да, собственно, все польское традиционно имело в русской культуре ореол элитарности. Легко себе представить, какое это удовольствие было для восприимчивого мальчика, к тому же, как оказалось, необыкновенно способного к языкам, – когда вдруг он очень быстро стал осваивать этот так непривычно звучащий (со своими шипящими и носовыми), а все же славянский и потому нетрудный для русского человека язык. Да к тому же обнаружилось, что между разными языками легко можно устанавливать соответствия и таким образом догадываться о значении слов, а то и конструировать слова другого языка. В общем, мир наполнился увлекательными лингвистическими задачками.

Как ясно виден в мальчике, пытающемся разобрать почти стертую польскую надпись на доме, тот, кто полвека спустя точно так же вглядывается в черточки и царапины на цере!

Местная родня была семьей священника одной из церквей, при церкви и жили. Так что советский школьник еще и оказался в совершенно непривычной культурной среде и стал жадно впитывать эту новую для себя культуру. Все церковное страшно ему понравилось. Там же, в Пружанах, он и крестился, для чего нужно было самостоятельно прочесть “Верую”. С этим новоиспеченный христианин, к собственной гордости и гордости родни, блестяще справился. Да тут еще и крестная мать – молодая красавица, к тому же взявшаяся учить крестника польскому… В общем, жизнь заиграла всеми красками.

С того лета все и началось. Иначе с чего бы мальчику вдруг пришла в голову фантазия самостоятельно изучать латынь. А потом – взять с собой в пионерский лагерь знаменитый “Англо-русский словарь” Владимира Карловича Мюллера. Будучи самоучкой, Зализняк не очень знал тогда, как пользоваться словарем. Ну и – читал, как книжку. “Процентов восемьдесят запомнил”, – скромно комментирует он этот эпизод. Ну, потом прибавились итальянский, испанский. А в четырнадцать лет в его жизни появилась Библиотека иностранной литературы на Петровских линиях. Там детям давали на дом книги на иностранных языках. Главное впечатление того времени – “Жизнь Бенвенуто Челлини” по-итальянски. В общем, дальше уже все понятно.

Тут надо добавить, что страсть к языкам, скажем, в 50-е годы выглядела совершенно иначе, чем сейчас. Еще бы, ведь увидеть живого иностранца в те годы было событием редкостным, а поговорить с ним – рискованным приключением. Изучая, скажем, итальянский язык, человек практиковался, беседуя с таким же соотечественником-фанатиком, даже не думая о том, что когда-нибудь можно попасть в Италию. Да в глубине души и не до конца веря, что города с волшебными названиями Флоренция или Падуя реально существуют.

Лингвистика же была чистой игрой в бисер – о ее прикладных аспектах тогда еще не было слышно. Лингвистов было мало, и профессия эта казалась экзотической. Как говорит А. А., что-то вроде специалиста по жизни на Марсе.

А дальше рассказ, в лучших традициях жанра, начинает закольцовываться.

Сначала возвращается польская тема. Уже студентом Зализняк обнаружил свое знание польского языка перед барышнями из польской группы. И тут выяснилось страшное. Его польский, элитарный польский его детства оказался чудовищным, простецким, окраинным польским диалектом! Так что пришлось срочно переучиваться. В этом месте рассказа я изумилась: “Но ведь зато у них-то, у девиц из польской группы, язык был выученным, из книжки, а у вас натуральным, из жизни!” А вот к этому – был ответ – никогда у него не было почтения: мол, из глубин, живое и неустойчивое, исконное-посконное-домотканое. Наоборот, был вкус ко всему жестко регламентированному, освященному культурной традицией и по возможности для жизни бесполезному.

А в финале снова возникает станция Orańczyce. Так вышло, что после Перестройки Зализняк стал ездить в Европу по нескольку раз в год, причем обычно на поезде через Брест. И вот, десятки раз проезжая этот отрезок пути, он каждый раз смотрел в окно, пытаясь углядеть знакомую станцию. Но она мистическим образом не показывалась, хотя станция “Оранчицы” существует и сейчас. Только надпись там, естественно, кириллицей.

И вот недавно, дожидаясь в Бресте смены колес, А. А. заснул и проснулся, когда поезд уже какое-то время шел. Ну и решил на этот раз не идти в коридор ловить станцию детства. И вдруг – поглядев случайно в окно, увидел, как мимо, как раз со стороны купе, проплывает эта самая станция, только буквы действительно русские и самолета нет.

Оказалось, детское воспоминание немного подвело: неправильно запомнилось, в каком направлении уезжал тогда поезд, оставляя мальчика стоять на пустой платформе перед разбитым самолетом и польской надписью. Картина так ясно стояла перед глазами, что за все годы не пришло в голову усомниться ни в одной детали.