Текст книги "Русский со словарем"

О преемственности

Как-то по телевизору показывали вечер юмора. Я вообще-то юмористические передачи не люблю, но, прежде чем переключить, я успела услышать, что чествуют Жванецкого. И что – цитата – “все мы выросли из Жванецкого, как русская литература из гоголевской шинели”. Действительно, существует расхожая фраза о русских писателях: “Все мы вышли из «Шинели» Гоголя”. Тут есть один нюанс. “Все мы вышли из «Шинели»” означает, что гоголевское произведение столь велико и неисчерпаемо, что идей и образов хватило для многих произведений других писателей. А что же получается в том варианте, который прозвучал в передаче? Что, мол, русская литература выросла из гоголевской “Шинели”? Например, говорят: “Из этой статьи может вырасти большая книга”. То есть статья содержит только зачатки, которые сулят появление книги. Так и гоголевская “Шинель” – если доработать, может, что путное и получится. И вот представим себе, Жванецкого поздравляют так: “Вы, дорогой Михал Михалыч, это мы в зародыше. Мы, великие, выросли из вас, маленького”. Не очень-то лестно, если вдуматься.

Фразу “Все мы вышли из «Шинели» Гоголя” обыкновенно приписывают Достоевскому. Но люди, прочесывающие в поисках этой цитаты полное собрание сочинений Достоевского, ничего не обнаруживают. Это такая же ситуация, как с цитатой “У России две беды – дороги и дураки”. Все знают, что это Гоголь, но у Гоголя этого нет.

А с фразой про “Шинель” получилось вот что: в 1887 году в России вышла книга “Современные русские писатели. Толстой – Тургенев – Достоевский”, принадлежащая перу французского критика Эжена Вогюэ, который сыграл огромную роль в знакомстве Запада с русской классической литературой. Из этой книги фраза о “Шинели” и стала широко известна. Говорил ли Достоевский когда-либо что-то подобное, никто не знает. Собственно, у Вогюэ во французском тексте говорится, что так сказал один писатель, а уж переводчик “уточнил”: да Достоевский, больше некому. Это выяснил еще в 1968 году советский литературовед Соломон Абрамович Рейсер, сопоставив перевод с оригиналом.

Трудно сказать, по какой причине, но фразочка прижилась. Сейчас она превратилась в журналистское клише – эдакую универсальную формулу преемственности.

Писатель-фантаст Ник Перумов говорит: “Мы все вышли из шинели Стругацких, другое дело, куда мы после этого направились”. “Мы вышли из шинели и литинститута”, – вторит ему другой писатель. Литературой дело не ограничивается: петербургский музыковед Владимир Фейертаг, говоря о джазе, замечает: “Все мы вышли из шинели Миллера”. А его же лекция о саксофоне озаглавлена “Все мы вышли из шинели Паркера”. Григорий Ревзин, описывая выставку, посвященную главному архитектуру брежневской эпохи Посохину, формулирует так: “Все они как бы вышли из шинели Посохина и теперь вернулись в лоно этой суконной матери”. Эдвард Радзинский считает николаевскую эпоху концентрированным выражением российской истории: “Все мы вышли из шинели Николая – не Васильевича, а Павловича”. А у другого автора читаем: “Все адвокаты вышли из шинели Александра II”. Даже европейские футбольные тренеры, оказывается, признаются, что вышли из “шинели Лобановского”.

А уж что говорить про политику! Вот только несколько цитат из разных газет и радиопередач:

Илюхин хочет показать, что режим Путина вышел из шинели Ельцина.

Но выдержит ли эта конструкция подспудно назревающий конфликт с Кремлем? Точнее – с той частью политэлиты, которая вышла из шинели ФСБ и борется с бизнесом за место под экономическим солнцем?

Итак, нам за 5 минут позвонило 1802 человека, и из них все-таки 75 % считают, что президент Путин, скорее, вышел из шинели Дзержинского, чем из пальто Собчака.

Это вряд ли реально сделать при сохранении у власти большинства нынешних лидеров СНГ, особенно тех, что вышли из шинели ЦК КПСС.

Даже туркменские аналитики выражаются так:

Такова, вероятно, судьба оппозиционеров, вышедших из шинели власти, вначале они соратники с президентом, потом они томятся в неволе и тайно умирают.

А в заключение – цитата из стихотворения Игоря Иртеньева об автомате Калашникова:

 
Достигла высшей меры цели
Твоя душа,
Поскольку вышла из “Шинели”
И “Калаша”.
 

Не русский не язык

Как-то раз я слушала доклад замечательного лингвиста Александра Борисовича Пеньковского “О тайных смыслах стихотворения в прозе Тургенева «Русский язык»”. Ну все помнят:

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! – Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!

Докладчик, человек уже очень пожилой, начал с детского воспоминания. Однажды ему было поручено прочитать на школьном празднике этот самый “Русский язык”. Он добросовестно все выучил, отрепетировал и продекламировал. Учительница погладила его по головке и сказала: “Все хорошо, только в последней фразе ты вставил лишнее не. Ты сказал «Нельзя НЕ верить»”.

Мальчик был потрясен: как он, отличник, все выучив и сто раз повторив, все-таки мог так ужасно ошибиться? Недоумение осталось у него на всю жизнь и в конце концов привело к написанию научной работы об этом произведении.

“Русский язык” Тургенева – произведение не просто хрестоматийное, а хрестоматийнейшее из хрестоматийных. Оно висело во всех кабинетах русского языка во всех школах Советского Союза, оно было напечатано на задней обложке тетрадей в линейку, оно было раздергано на цитаты. Такая хрестоматийность вообще-то вредит пониманию текста. Можно сказать, что карьера у этого произведения блестящая, а судьба грустная. А ведь это своего рода завещание Тургенева.

“Русский язык” был написан в 1882 году. Вскоре писатель умер, и “Русский язык” был последним произведением Тургенева, которое автор успел увидеть напечатанным. Перед смертью Тургенев оказался в крайне тяжелых обстоятельствах – и личных и всех прочих. Настроение у него было соответствующим. В России в это время обстановка, после убийства Александра II, тоже была весьма мрачная. О свойствах русского языка и русского народа Тургенев думал давно.

Еще в письме 1859 года он говорил, что в русском языке есть честность, простота, свобода и сила – а в народе этих четырех качеств нет. Но в языке они есть, значит, будут и в народе.

Это было написано в 1859-м, в 1861-м освободили крестьян, а к 80-м Тургенев был уже очень разочарован и настроен пессимистически.

Но вернемся к тексту “Русского языка”. Почему он заканчивается такой корявой фразой: “Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу?” “Нельзя верить”, “верить, чтобы…”, “Нельзя… не был дан” – все здесь как-то не по-русски. На эту корявость обращали внимание многие читатели. Ведь мы просто знаем, что должно быть тут сказано: великий язык, великий народ. Но попробуем построить другую фразу по этой модели: “Нельзя верить, чтобы Петров не был замешан в преступлении”. Так был он замешан или нет – сразу и не разберешь. Теперь ясно, почему тургеневский текст так часто цитируют с ошибкой, вставляя лишнее отрицание – нельзя НЕ верить… А то я еще слышала с пафосом произнесенную иначе перевранную цитату: “Нельзя верить, чтобы такой язык не был дан НЕ великому народу”. Иными словами, такой язык мог быть дан только завалящему народу. Просто тургеневская фраза сама по себе очень мутная.

И это Тургенев – писатель, у которого не найдешь слова, которое не было бы идеально подогнано к своему месту (тут я на всякий случай пересчитала отрицания). Пеньковский еще сказал, что для современников эта фраза звучала несколько по-французски, а ведь Тургенев яростно боролся с галлицизмами – конструкциями, возникшими в русском языке под влиянием французского.

Прочтем еще раз: “Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины… – как не впасть в отчаяние… Нельзя верить…” Почему верить? Кто-то считает, что русский народ не великий? С кем спорит Тургенев? Не иначе с самим собой.

Смысл всего текста такой: все плохо, будущее ужасно, и если за что и можно схватиться, как за соломинку, то только за чудесный русский язык.

Стихотворение начинается с сомнения. И заканчивает его Тургенев фразой, весь ломаный синтаксис которой это сомнение и выражает – вольно или невольно.

Не задушишь, не убьешь!

В холле детского сада красочно оформленный стенд. Его необходимый элемент, естественно, составляют типовые речения, которые используются как подписи к фотографиям, заголовки и т. п. Фонд таких общеизвестных клише – часть культуры. Тут, естественно, и “Друзья, прекрасен наш союз!”. Интересно, что это клише бытует именно в такой форме, а не как у Пушкина – “Друзья мои, прекрасен наш союз!” Правда, сам Пушкин предлагал оставить четырехстопный ямб мальчикам в забаву. Вот и сделали из пятистопного ямба четырехстопный – в забаву мальчикам и девочкам. Действительно, эта фраза давно превратилась в универсальный лозунг, пригодный для любого детского учреждения. Пушкин-наше-всё в действии. Рядышком еще одно навязшее в зубах речение:

 
Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
 

Тоже клише, предназначенное для того, чтобы взгляд по нему скользил не задерживаясь. Но что-то меня зацепило, и я вгляделась повнимательнее.

Этот лозунг венчает фотографию, на которой сидят детки, подобранные так, чтобы обеспечивалось максимальное разнообразие этнических типов. Так, хорошо. Тогда вспомним, откуда цитата.

Текст и впрямь знаменитый – “Гимн демократической молодежи мира”. Это в котором припев:

 
Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь!
Не убьешь! Не убьешь!
 

Бродский в “Представлении” на эту самую песню ссылается:

 
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.
 

Песня была написана поэтом Львом Ошаниным и композитором Анатолием Новиковым в качестве музыкальной эмблемы Всемирного фестиваля молодежи и студентов и впервые исполнена в Праге 25 июля 1947 года, в день открытия первого фестиваля.

На эти фестивали приезжали не только делегации из соцстран, но и представители левых, иногда слегка экстремистских, молодежных организаций из капстран. Текст гимна, между прочим, звучит местами весьма воинственно.

Оно конечно, песня дружбы, но:

 
Кровью праведной, алой
Наша дружба навек скреплена.
 

Или вот:

 
Молодыми сердцами
Повторяем мы клятвы слова.
Поднимаем мы знамя
За священные наши права!
Снова черные силы
Роют миру могилу, –
Каждый, кто честен,
Встань с нами вместе
Против огня войны!
 

Так что девиз первого фестиваля “Молодежь, объединяйся, вперед к будущему миру!” вызывает ассоциации с такой борьбой за мир, что камня на камне не останется, а также с другой известной шуткой: “Нам нужен мир. Весь мир”. А уж в 1949 году в Будапеште девиз фестиваля уточнили: “Молодежь, объединяйся, вперед к будущему миру, демократии, национальной независимости и лучшему будущему для людей”, и оставим на совести авторов вопрос о том, каким образом борьба за национальную независимость приближает нас к будущему миру.

Но вернемся к первым строкам гимна – “Дети разных народов, / Мы мечтою о мире живем”. Дети разных народов – это в данном случае люди вполне призывного возраста, которые в эти трудные годы идут бороться за счастье и за свои священные права и которых вид алой праведной крови не должен смущать. Разные народы понимаются тут, конечно, не в этническом, а в государственном смысле – ну примерно как пролетарии всех стран. А мечта о мире не исключает здесь призыва к классовой борьбе и реализации права наций на самоопределение. Сейчас вся эта агрессивная борьба за мир, честно говоря, не особо актуальна.

И вот те же самые слова: “Дети разных народов, / Мы мечтою о мире живем” – попадают на детсадовский стенд. И что получается? Дети – это и правда дети, малыши. Разные народы – это, как теперь принято выражаться, и коренные, и некоренные национальности. А мечта о мире обретает вполне ясное содержание: чтобы не было контртеррористических операций в форме ковровых бомбардировок, и борьбы с нелегальной иммиграцией в форме тоже понятно какой, и вообще понятно чего.

Это, конечно, мелочь, но в этой истории реализуется, по-моему, очень важный культурный механизм.

Меняются времена, цели и ценности. И что делать с фондом затертых клише, оставшимся от прошлой эпохи? Выбросить, забыть, отказаться от всех старых штампов, ждать, пока наработаются новые? Но это путь очень травматичный.

Я помню, в начале Перестройки, когда в Москве был бум переименований, я придумала дешевый способ переименования. Можно улицу Вавилова переименовать в улицу Вавилова, только при этом считать, что теперь имеется в виду не Вавилов Сергей Иванович, а его незаконно репрессированный брат Вавилов Николай Иванович. Нечто подобное постоянно происходит в языке и культуре. Словесная оболочка сохраняется, а содержание незаметно подменяется. Кое-что, конечно, не пригодится (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить), вроде кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных. Но не выбрасывать же из языка половину слов и выражений – в том числе детей и мир?

Местный колорит

В Москве по-прежнему говорят подъезд, а в Петербурге парадное, в Москве белый хлеб, а в Петербурге булка. Кое-какие различия исчезают (телевизор-то у всех один), зато другие появляются. Например, в Москве кусочки поджаренного на вертеле мяса в лепешке называют шаурма, а в Петербурге – шавéрма. На Невском, правда, я видела одно заведение, которое называлось “Шаурма”. Глобализация, однако.

Локальные различия лучше сохраняются в детском фольклоре – он ведь передается только из уст в уста и почти не попадает в средства массовой информации. Кроме того, дети обычно живут на одном и том же месте и путешествуют меньше взрослых. А во взрослом состоянии детский фольклор практически уже не усваивается, да и подзабывается. Поэтому он консервативен.

Мне рассказали интересную историю. Все знают выражение жадина-говядина. Но вот продолжение этой дразнилки разные люди говорят по-разному. Кто-то, заинтересовавшись этим феноменом, провел большой опрос в интернете, и вот что оказалось. Москвичи, согласно результатам этого опроса, дразнятся так: “Жадина-говядина, турецкий барабан, кто на нем играет? Петька (Мишка, Васька) таракан”. Петербуржцы дразнят жадин иначе: “Жадина-говядина, пустая шоколадина”. А на остальной территории России распространена совсем другая дразнилка для жадин: “Жадина-говядина, соленый огурец, на полу валяется, никто его не ест”. Конечно, эти дразнилки, как и любые фольклорные тексты, имеют несколько разные варианты, кроме того, есть некоторое количество авторских вариаций на ту же тему, однако в целом картина такова.

Сама я, когда меня опросили, чуть не опрокинула всю науку. Коллега предложил продолжить про жадину-говядину, и я сначала сказала пустая шоколадина, чем страшно его изумила.

“А вы в Москве родились?” – подозрительно спросил он. “В роддоме Грауэрмана на Арбате”, – говорю. Но тут я добавила, что еще знаю про жадину-говядину – турецкий барабан. “Ну, какой для вас основной вариант?” Я честно ответила, что одинаково. Но когда мне объяснили про Москву и Петербург, я сказала, что все сходится. Я действительно родилась в Москве, но моя мама была ленинградка, и в детстве я много времени проводила у бабушки в Ленинграде.

Потом я обнаружила еще один яркий вариант этой дразнилки: “Жадина-говядина – жареный пупок”. Этот жареный пупок меня, конечно, заинтриговал. Оказалось, что есть еще считалка: “Шиндыр-мындыр, лопупындыр, Лопупындыр, шиндыр-мындыр, Шиндыр-мындыр, лопупок, Вышел жареный пупок!” Этот же жареный пупок, да еще от акулы, упоминается в песне из репертуара барда Константина Беляева “Случай на именинах у Лёвы”:

 
Там было угощенье: варенье и печенье,
От акулы жареный пупок,
Соловьиные яички, две общипанные птички
И морковно-вареный шматок.
 

В словаре Даля находится, в частности, такое значение слова пупок: “Рыбьи пупки, тёжка, тонкая и жирная полоса вдоль, снизу”. То есть “От акулы жареный пупок” – это вовсе не нечто несуществующее, типа птичьего молока, как я сначала подумала.

В некоторых словарях есть еще и зоологическое значение слова пупок: “Нижняя мускульная часть желудка птиц. / Как часть потрохов”. Впрочем, в старых текстах на кулинарные темы находятся не только куриные и утиные, но особенно часто и заячьи пупки. Уже в “Домострое”, составленном в XVII веке, читаем:

С Пасхи в мясоед подают: лебедей, потроха лебяжьи, журавлей, цапель, уток, тетеревов, рябчиков, почки заячьи на вертеле, кур соленых, баранину соленую да баранину печеную, куриный бульон, крутую кашу, – зайчатину соленую, заячьи пупки, кур жареных, жаворонков, – зайчатину заливную, свинину да ветчину…

Список я сильно сократила.

Так что, оказывается, жареный пупок в детских считалках и дразнилках – это вовсе не какая-то ерунда, как пустая шоколадина. Хотя, собственно, почему ерунда? Пустая шоколадина – это киндер-сюрприз.

Во всей этой истории больше всего меня развеселила такая деталь. Яндекс на запрос жареный пупок среди прочего выдал цитату: “Журналисты надрывают пупок в погоне за жареными фактами”.

Такая история

Во глубине сибирских руд

Как ни трудно себе это представить, у Пушкина не встречается слово декабрист. Весьма вероятно, что он и не слышал его никогда. Странно подумать, что Пестель с Рылеевым погибли, так и не узнав, что были декабристами. А когда, собственно, возникло слово декабристы? Ясно, что позже восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, но когда? Я хорошо помню, что этот простой вопрос пришел мне в голову всего несколько лет назад в Иркутске, в Музее декабристов. Удивительно, но до того я как-то об этом не задумывалась.

Писательница Лариса Васильева в книге “Жены русской короны” утверждает, что слово это придумала императрица Мария Федоровна, жена, вернее, к тому времени уже вдова Павла Первого:

За всю жизнь Мария Федоровна не научилась более или менее сносно говорить по-русски, хотя очень старалась. Но она была афористична, метка на слово, и если уж припечатывала кого, то на века.

– Тоже мне, декабристы! – сказала она вечером 14 декабря 1825 года, когда ей было уже ясно, что Николай победил.

Такая гипотеза кажется мне крайне неправдоподобной с лингвистической точки зрения. Представим себе, что, скажем, в пятницу произошла попытка переворота, а в субботу мы говорим: “Вчера пятничники выступили с заявлением”. Припечатываем, так сказать. Это очень странно и непонятно, здесь нет никакого образа, в основе наименования лежит простая смежность. А фразу “Тоже мне, декабристы!” можно сказать разве что по отношению к каким-то другим людям, которые тоже, как и дворянские революционеры, что-то такое сделали в декабре – тогда, когда само это слово было давно известно.

Иное дело, когда нужно выбрать кому-то собственное имя: это делается произвольно, и часто именно по принципу смежности. Робинзон назвал своего компаньона Пятницей, поскольку тот появился в пятницу. По этому же принципу часто придумываются фамилии для подкидышей. А здесь – если бы Мария Федоровна хотела “припечатать”, она бы скорее сказала, например: “Тоже мне, революционеры”.

На мой взгляд, предположение, что слово декабристы возникло позже, в качестве сокращения выражения осужденные по делу 14 декабря, выглядит куда более правдоподобно. Кстати, другое аналогичное русское слово – октябристы – тоже возникло как замена сочетания “члены партии «Союз 17 октября»”.

Идентификация разного рода объектов, событий и институций часто так и происходит – при помощи номеров, дат и т. п.: Третье отделение, Первый отдел, пятый пункт. Часто фигурируют и названия месяцев: Апрельские тезисы, Февральская революция, Октябрьская революция, или Октябрьский переворот (это как кому нравится), или просто Октябрь, Августовский путч.

Так повелось, что главным кодовым словом для обозначения событий на Сенатской площади в декабре 1825 года стало слово декабрь. Возможно, начало этой традиции положил Николай I своим эвфемистическим выражением “мои друзья 14 декабря”. Поэтому появление слова декабрист вполне естественно.

Чаще всего считают, что слово придумал Герцен, впервые употребив его в некрологе о декабристе Якушкине, опубликованном в “Колоколе” 1 ноября 1857 года. А С. А. Рейсер в свое время обнаружил, что впервые Герцен использует это слово уже в дневнике в 1842 году, причем без пояснений.

Но, например, в одной статье Милицы Васильевны Нечкиной сообщается поразительный факт: в 1849 году в Петропавловской крепости арестованный по делу петрашевцев отставной поручик, сибирский золотопромышленник Рафаил Александрович Черносвитов давал письменные показания следственной комиссии. В них, в частности, сказано: “Случилось говорить мне о государственных преступниках в Сибири, сосланных по 14 декабря, их вообще в Сибири называют декабристами” (показательно, что он считает необходимым такое пояснение, предполагая, что в столицах слова могут не знать). Значит, если верить свидетельству Черносвитова – а он долго жил в Сибири и хорошо ее знал, – то получается, что, по крайней мере, в 40-е годы слово декабристы там уже существовало. Скорее всего, оно вовсе не было придумано Герценом, а пришло из живой сибирской речи, а уж потом через статьи Герцена стало известно широкой публике.

Действительно, в Сибирь прибыли сотни людей, осужденных по делу о восстании на Сенатской площади. Их много раз перемещали из одного места заключения или ссылки в другое, условия их содержания менялись, к некоторым приезжали жены и невесты, у многих были влиятельные родственники, которые стремились облегчить участь осужденных. В общем, узники это были непростые. Можно представить себе, какой огромной официальной и неофициальной перепиской все это сопровождалось и как активно обсуждалось в устных беседах. Ясно, что было необходимо какое-то неформальное наименование всей этой массы людей – тем более что это был и определенный типаж. Собственно, версия, что источником слова декабрист был профессиональный жаргон сибирской администрации, возникла еще в 20-е годы XX века. Об этом писал С. Я. Штрайх.

Подобные внутренние наименования возникают мгновенно и быстро становятся привычными для людей, которые связаны с соответствующей сферой жизни. Из истории XX века можно вспомнить слово указницы (осужденные по указу 1940 года за самовольное оставление места работы или по указу 1947 года об усилении борьбы с хищениями и др.). Конечно, широкой общественности такие полужаргонные слова становятся известными обычно благодаря писателям. Но Евгения Гинзбург (автор “Крутого маршрута”) очень удивилась бы, если бы кто-то приписал ей честь изобретения слова указница. Точно так же, думаю, удивился бы и Герцен, если бы узнал, что он якобы слово декабристы придумал. По всей вероятности, он его узнал, осмыслил, написал на щите и ввел в общий литературный язык. Сами бывшие декабристы по-разному относились к этому слову. Некоторые, как Лунин и Якушкин, считали, что декабристами нужно называть только тех, кто был на площади. Другие, как Александр Поджио или Свистунов, настаивали на обобщающем значении слова декабристы. Именно в таком смысле это слово и стал использовать разбуженный этими самыми декабристами Герцен. Причем возникло слово в недрах пенитенциарной системы, вероятно, вскоре после самих событий, а вот стало актуальным для общества тогда, когда после смерти Николая I узники начали массово возвращаться из Сибири и стали заметным общественным явлением (как и после смерти Сталина начали возвращаться из небытия жертвы репрессий). Мне кажется, источник слова был тогда настолько очевиден, что и не нуждался в пояснениях. А потом история забылась, так и не оставив следов. И слово декабристы стало восприниматься как нечто само собой разумеющееся и неотделимое от событий того дня, когда, как писал Юрий Тынянов, “На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой”.