Текст книги "Плач под душем"

Девчонка покраснела. Я поняла, что удар попал в цель, и испытала жестокую радость. Значит, я не ошиблась! Абсолютно всё отступает в сторону, когда дело касается денег! Доброта не сравнима с деньгами. Особенно теперь.

– Вы не шутите? Я точно получу такие деньги?

– Точно! Мой друг очень богат и хорошо заплатит за весточку обо мне!

– Ладно. Диктуйте номер телефона и что я должна сказать.

Из кармана халата она вытащила блокнотик и ручку.

– Вы скажете, что я нахожусь здесь, что через день мне снимут швы и отправят обратно в следственный изолятор. Продиктуете адрес больницы и номер палаты. Скажете, что возле меня круглосуточно находится охранник. Да, ещё в самом начале вы объясните ему, что сообщение обо мне стоит двестидолларов. Онзаплатит.

Я не сомневалась в том, что она позвонит. Я продиктовала ей три телефона Рыжика: домашний, в офисе, мобильный. Объяснила, что лучше всего звонить на мобильный. Попросила сделать всё как можно скорей, сегодня.

Внезапно я подумала, что смазливость девчонки могла бы привлечь его – разумеется, на одну ночь. Но впервые в жизни не испытала ревности. Наоборот! Я знала, как больно и униженно оставляет он женщин, используя их на одну ночь как тряпку, как вещь. При мысли обэтом я испытывала только бурную радость. Это будет для неё хорошим уроком! Пусть помогает людям не за деньги, а по доброте!

Девчонка едва успела спрятать блокнот, когда в дверях возникла физиономия охранник:

– Что так долго?

Я встала и направилась к выходу. Оглянулась. Добрая и отзывчивая девушка, помогающая плачущим страдальцам не меньшечем за двестидолларов, поспешила отвести от меня взгляд. Я вернулась в палату сдвумя смешаннымичувствами.: гадливости и надежды. Говорят, мир всегда был плох, но что сказать, когда он стал таким? Я не сомневалась: девчонка позвонит. Двестидолларов на дороге не валяются. За информацию обо мне Рыжик способен заплатить и больше. Для него двести долларов, как для меня пять рублей. Мне очень хотелось в это верить….

Вернувшись в палату, я легла на кровать и повернулась лицом к стенке. На тёмной, местами облупленной краске, виднелся след от раздавленного таракана. Тошнота поднималась к глазам. Но не от мерзости останков насекомого, а от тяжёлых картин прежней жизни… Сколько прошло времени с тех пор, как я легла на совершенно другую кровать? Так же вдавливаясь в подушку лицом. Вдыхая запах крахмала и дождя, врывающийся в ночные раскрытые окна…. Тогда мне казалось: страшное– позади, теперь всё будет хорошо. Медленно я погружалась втяжёлую и липкую дремоту вместо сна. Ещё раньше я подозревала, что не смогу сомкнуть глаз! Той ночью….

В комнате слышалось размеренноеспокойное дыхание спящей Галины. В отличие от меня, она спокойно спала. Чистенькая постель пахла крахмалом и травами, и на мгновение я задумалась о том, что она добавляет в крахмал. Но постепенно веки мои становились всё тяжелей и тяжелей, устало падая вниз. Голова клонилась к подушке, липкая дремота брала в плен мозг и постепенно я погрузилась в тяжёлоезабытьё, немного похожее на сон.

Я проснулась от того, что кто-то сильно и резко тряс меня за плечо. Открыв глаза, увидела над собой Галину в ночной рубашке и наспех накинутом халате. В комнате горела тусклая настольная лампа, почти не рассеивающая темноту, и от того по углам прятались зловещие тени.

– Ты ничего не слышала? Звонят в дверь!

– Кто звонит? – с трудом усевшись, я едва понимала происходящее.

– Какие-то люди! В дверь! Их много! Они сказали, милиция…

Я ещё ничего не поняла…

– Подожди! Который час?

– Три часа… Вернее, пять минут четвёртого….

– Не открывай!

Отчётливо слышный, громкий, разрывающий уши звонок. Какие-то голоса…

– Они сказали, если я не открою – выбьют двери! – чуть не плача прошептала дрожащая Галина.

– Ладно. Попробуй открыть. Я позвоню своему адвокату, пусть примет меры против наглых визитов.

Галина поплелась в прихожую, я встала с кровати и принялась искать сумочку, чтобы достать мобильник… Всёпроизошло очень быстро. В комнату разом ворвались люди. Я ощутила страшный удар в лицо, опрокинувший меня на пол. Массивная фигура в форме омоновца и тяжеленных ботинках вырвала из рук сумку и телефон. Содержимое сумки рассыпалось по всей комнате. Тяжёлым ботинком омоновец растоптал на полу мобильник. Во все стороны брызнули осколки пластмассы и разломанные детали. ИспуганнуюГалину прижали к стене. Я хотела кричать, но спазмой свело горло. Я лежала на спине, неуклюже раскинув руки и ноги. Тоненькая струйка крови сочилась из разбитых губ и оставляла алые пятна на ладони. Я чувствовала солоноватый вкус крови во рту и от страха почти не ощущала боли. В тот момент, когда я пыталась сесть, в дверях выросла фигура, при виде которой у меня стало темно в глазах.

Ехидно прищурившись, неторопливой походкой вразвалочку, в комнату входил Никитин.

Один из омоновцев быстро поднял меня с пола, швырнул обстенку лицом и принялся обыскивать. Я извивалась от отвращения, когда грубые и жёсткие руки нагло шарили по телу. Что я могла на себе прятать? Кроме нейлоновой ночной рубашки и трусиков на мне ничего не было. Никитин сделал своим людям какой-то знак, и несколько человек принялись обыскивать квартиру, выкидывая всё из шкафов и выворачиваяящики. Меня сноваразвернули лицом в комнату. Я попыталась что-то сказать, открыла рот, но сильный удар в солнечное сплетение заставил меня снова упасть на пол. В глазах потемнело, я задыхалась, не хватало воздуха… Упав на колени, я судорожно хватала ртом потоки воздуха… Потом пришла темнота – резкой болезненной спазмой, выворачивающей наизнанку. Потом кто-то легонько ударил меня ногой в бедро. Подняв глаза, увидела над собою Никитина.

– Значит, так. Собирайся. На одевание минут десять. Поедешь с нами. Ты арестована.

Речь понемногу возвращалась, я прохрипела:

– За что?

– Милая, с тобой всё ясно. И было ясно давно. Ты грохнула Гароева. И компаньонка, Ольга… как её там… тоже твоя работа! Открылись новые обстоятельства. Всё, тебе конец! Можешьсобираться в СИЗО. Я так и знал, что всё этим закончится.

– Я не поеду…

– Поедешь! Поедешь как миленькая! Не захочешь одеваться, потащим прямо так, в ночной рубашке. По дороге схватишь воспаление лёгких и сдохнешь. Может, это и к лучшему, чем на нарах париться лет пятнадцать.

– Я… не понимаю… адвокат…

– Ага, щас! Может, тебе ещё мартини налить на дорогу? Адвоката и лимузин! С шубой из чернобурки! Быстро! Так, всё, повеселились и хватит. Одевайся.

– Галя, позвони…

Но сильный удар по спину чем-то тяжёлым заставил меня замолчать. Никитин наклонился ещё ниже.

– Никуда твоя Галя звонить не будет. Думаю, она сама не захочет, когда мы ей кое-что объясним. Долго ты мне ещё будешь мозги пудрить? Вставай!

И рывком поднял меня. К удивлению, я легко встала на ноги. Теперь в комнатеярко горел верхний свет. От боли ударов терялось ощущение реальности. Но с возможностью двигаться и стоять ко мне вернулось и другое – странная, пугающая решимость, которая присутствовала всегда. Решимость, приходящая в самые тяжёлые моменты. Подчиняясь его жёсткому взгляду, я стала одеваться. Под липкимпошлым взглядом нескольких пар наглых мужских глаз я натягивала на себя бельё, колготки. Негнущимися пальцами застёгивала пуговицы костюма. И уговаривала себя, что это не самое страшное! Пусть смотрят сколько угодно! Мне всё равно! Галина была белее, чем потолок. И тряслась, как трясутся в припадке болезни. Провожала меня глазами, полными безумного ужаса. В прихожей я надела туфли и плащ. Причесаться не дали. Повернулась к Никитину:

– Я могу взять с собой какие-то вещи?

– А в тюрьме тебе ничего не понадобится! Ладно, пошутил. Утром подруга твоя принесёт. Вернее, соберёт сейчас твои шмотки и передаст с кем-то из ребят.

И толкнул ко входу. В тёмном дворе ждала милицейская машина со специальным отделением для задержанных. Я часто видела, как такие проезжали по улице. Никитин снова меня толкнул:

– Иди! Лимузин ждёт!

Когда металлическая решётка с силой захлопнулась за мной, я ощутила страшное отчаяние, от которого чуть не лишилась рассудка! Самое страшное отчаяние… плакать… кричать… Всё переворачивалось внутри от никогда не испытанного одиночества и странного ужаса… За какое-то мгновение я превратилась в безумногозатравленного зверя… Мне хотелось вцепиться себе в волосы, биться головой о стену, рычать, царапаться, кусаться… Но было лишь мерное покачивание машины. Я упала на видневшееся в темноте сидение.

Потом была вонь. Какая по-особенному жуткая. Я почувствовала, как моя правая нога попала в липкую, вязкую лужу. Быстро отдёрнула… Судя по запаху, чья-то блевотина. Очевидно, передо мной везли человека, которого беспрестанно рвало. Я не сомневалась: специально для меня Никитин выбрал именно такую машину, велевне убирать. От этой мысли стало ещё хуже и тоскливей. Сжавшись на сидении и подтянув почти к груди ноги, я пыталась собраться с мыслями. Но мысли ускользали, оставляя ощущения страха и отчаяния, величина которых увеличивалась по мере того, как грязная машина увозила меня к неизвестному и страшному будущему.

Вскоре машина остановилась. Решётка распахнулась и металлический голос скомандовал:

– Выходи!

Я вылезла. Мы находились возле длинного и тёмного здания, в котором кое-где светились огни. Я не успела прочитать вывеску у входа. Меня быстро повели по длинному коридору со множеством дверей. Два охранника впереди, два сзади. Никитин исчез. Когда-то я читала, что с таким количеством охранником водят особо опасных преступников. Впереди были решётки:

– Лицом к стене, руки за спину!

Я повернулась, как сказали. Сбоку один из охранников навёл на меня автомат. В таком положении я стояла до тех пор, пока не отворили решётки. Потом мы снова пошли по длинному коридору. Потом – опять решётки. Наконец очутились в настоящем тюремном коридоре со множеством бронированных дверей с окошками. Я поняла, что меня привели в самую настоящую тюрьму. Яркая лампа под потолком отчётливо освещала помещение, в которое не проникал даже лучик другого света. Наконец мы подошли к одной из бронированных дверей.

Поставив к стене, меня снова обыскали. Я удивлялась, почему на меня не надели наручники. Потом велели снять плащ. Я сняла. Снова обыск. Один из охранников отворил дверь и втолкнул меня внутрь. В тот же самый миг я очутилась в сплошнойкромешной темноте, в которой слышался лишь устрашающий металлический лязг запираемой за мною двери.

Сплошная страшная темнота. Темнота, в которой ничего невозможно различить. Ни где я нахожусь, ни куда нужно идти… Ничего. Я чувствовала, как всё внутри леденеет. Ни разу в жизни мне не было так страшно. Ужас был настолько сильным, что я не могла дышать. Мне хотелось закричать, но из остатков какой-то врождённой гордости, с помощью всех сил я сумела сдержаться и не издать ни звука. Протянула руку в темноту. Рассудок подсказывал, что я не могла уйти далеко. И действительно: сзади я нащупала шероховатую поверхность двери камеры. Действуя обеими руками как щупом, я прислонилась к ней спиной. И осталась стоять. Я не собиралась двигаться в темноте. Рассудок подсказывал, что можно удариться обо что-то и больно разбиться.

Позже я узнала, что это был своеобразный психологический тест, один из самых страшных первых тестов в СИЗО. Человека намеренно вталкивали в камеру и оставляли в полной темноте. Если человек начинал кричать, колотить в двери, плакать, требовать его выпустить, терял над собой контроль, это означало, чтоон быстро расколется на допросах и скажет всё, что от него хотят услышать. Я слышала так же, что не многие выдерживали такую проверку – слишком велик был психологический шок. Но я осталась стоять в темноте, и стояла, не двигаясь, в полном молчании, до тех пор, пока в камере не вспыхнул свет и я не смогла разглядеть место, куда попала. Темнота была первым сюрпризом, который приготовило СИЗО. Рассудок подсказывал, что сюрпризов будет много.

Вспыхнул ослепительно-яркий свет. Я не знала, сколько прошло времени (час, полчаса), но мне казалось – прошло три года. Глаза резануло, как ножом. Я ещё больше прижалась к двери. Потом боль ушла, и я смогла разглядеть камеру.

Это было узкое длинное помещение, не очень большое по размеру. Вдоль стен, друг напротив друга, так узко, что можно достать рукой, стояли двухэтажные (или двухъярусные) нары. Почти под потолком, очень высоко – крохотное оконце, закрытое куском ржавого железа. В одном месте железо отогнуто. Камера освещалась двумя голыми электрическими лампочками, свисавшими с потолка прямо на проводе. Жёлтые стены, покрытые грязью и плесенью, с обсыпавшейся штукатуркой. Стены почти все покрыты дождевыми потёками и какой-то грязью. Под окном стоял небольшой столик (наподобие разломанной тумбочки). С правого угла (там, где я стояла, возле двери и правой нижней кроватью) шла невыносимая, страшная вонь. Там находилась знаменитая тюремнаяпараша. Это был грязный, очень низко поставленный и покосившийся голый унитаз. Цвет его было невозможно разобрать из-за налипшей грязи. Над унитазом торчала ржавая раковина умывальника. Болеенелепой конструкции я не видела на протяжении всей жизни! Как ни приглядывалась, не смогла разглядеть очертаний сливного бочка. Может, его отсутствие и объясняло устойчивость этой невыносимой вони.

Кровати (нары) представляли собой абсолютно вопиющее зрелище! Там иблизко не было постельного белья. Голые доски, на которые побросали старые рваные матрасы. Матрасы были настолько грязны, что давно потеряли первоначальный цвет. О том, сколько спало на них человек, было страшно подумать! Изнутри торчали куски гнилой ваты, а целые места были покрыты жирными пятнами. От матрасов шёлтяжёлый запах испражнений, немытого человеческого тела и чего-то кислого. Три места были заняты. Оба сверху и одно внизу слева. Четвёртое было моим. Это место было справа внизу, возле параши. На обоих местах вверху лежали человеческие тела. Лицом к стене, разглядеть их было невозможно. Они даже не шелохнулись, когда вспыхнул свет. Я ещё не знала о том, что каждая минута сна в СИЗО является драгоценнейшей роскошью. Слева внизу сидела женщина, и, упираясь обеими руками в койку, в упор смотрела на меня. При виде неё я содрогнулась. Это была огромная бабища лет тридцати пяти, в цветастом платье-халате и стоптанных шлёпанцах. Её испитоевульгарное лицо напоминало бордовый блин. Вместо глаз были узкие злобные щёлки. Меня поразило невиданное выражение злобы, ярко светившееся в этих подобиях глаз. Злобы, способной преследовать неотступно и упорно… Я догадалась, что это вполне нормальное выражение лица для СИЗО. Но всё равно – по коже быстро забегали ледяные мурашки. У бабищи были всклокоченные, плохо покрашенные рыжие волосы, жёсткой проволокой торчащие над головой. Рот был приоткрыт. У неё не было губ. Но с обоих сторон челюсти ярко сверкали золотые зубы. По её помятой фигуре было видно, что она провела в этом месте не один месяц. Я не знала, что должна говорить, я боялась произнести хотя бы одно слово. Она нагло разглядывала меня в упор. Я чувствовала, что меня начинает тошнить от враждебного взгляда. Тем не менее нашла в себе силы подойти к кровати…Вблизи от матраса исходил ещё более страшный запах. Пятна, вонь, что-то тёмное… Мне показалось, что на матрасе были засохшие пятна крови. Я не могла сесть на него, тем более лечь! Я, привыкшая следить за собой, обожающая дорогое белье, тонкие духи, шёлковые простыни и ежедневную ванну с нежным и изысканным ароматом пены! На мне оставался дорогой красивый костюм. Но я не могла простоять на ногах всю ночь. И не было другого выхода: я должна находиться в камере, в этой постели… Я достала из кармана носовой платок, и, обернув руки, отодвинула и немного закатала матрас к стене, а потом села на голые доски. Я наивно рассчитывала утром получить сумку с вещами и чем-то застелить постель… Даже вспомнить смешно, какой я была наивной… Яркий свет продолжал гореть. Усевшись, я снова встретилась со взглядом женщинынапротив. Она рассматривала меня с головы до ног, не меняя положения тела. Потом вдруг спросила:

– Сигареты есть? – у неё был сиплый прокуренный голос.

– Нет, – испуганно отозвалась я. Внезапно заметила, что на одном из её пальцев что-то блестит. Словно поймав мой взгляд, она подняла руку и поправила волосы. Я разглядела на её толстой, с обкусанными ногтями руке массивный золотойперстень. Это поразило меня настолько, что я не расслышала следующий вопрос:

– Какая статья?

– Извините?

– Спрашиваю, по какой статье пойдёшь?

– Я… не знаю… вообще-то я попала сюда по ошибке…

В ответ я услышала грубыйиздевательский смех. Потом снова речь:

– Здесь все сидят по ошибке.

Я подняла глаза наверх, но смогла рассмотреть только нижнюю половину тела в потёртых джинсах.

– Наркоманка, – снова прокомментировала баба мой взгляд, – пойдёт за хранение. Лет семь минимум… Её взяли с одним шприцом на руках. Теперь шьют хранение. Она этот шприц для себя взяла. Тожеторговка… да по её виду все ясно! Бомжиха, наркоманка трассовая, что она продать может, кроме сифилиса? Но кого-то надо сажать. Её вот в облаву взяли с одним шприцем. Теперь пойдёт за хранение.

Несмотря на её пояснение, в ней не чувствовалось дружеского расположения ко мне. Инстинктивно я чувствовала, что именно её мне следует опасаться в первую очередь.

Вдруг раздался скрежет в замке, дверь камеры распахнулась, и на пороге возникла толстая женщина средних лет в форме охранницы, с дубинкой в руке. За нею – двое здоровенных омоновцев. Женщина лет сорока пяти, толстая расплывшаяся фигура, короткая стрижка… Стандартная внешность продавщицы с базара. И почему-то сравнение с продавщицей меня успокоило.

Только услышав стук замка, обе верхние обитательницы быстро спустились вниз. Наркоманка оказалась худой бледной девицей с длинными каштановыми волосами, свисавшими немытыми сальными прядями. Она была одета в потёртые джинсы и мужскую футболку. Вторая верхняя обитательницы была худощавой брюнеткой с волосами ниже плеч, одетой в чёрные лосины и махровый зелёный свитер с блёстками. Она была похожа на проститутку. Наркоманке было не больше двадцати, проститутке – лет тридцать. Все встали и повернулись лицом к стене. Я продолжала сидеть.

– Тебе что, отдельное приглашение?

В тот же самый момент дубинка опустилась на мои плечи. Я закричала от боли, вскочила… Охранница двинула меня в спину и я едва удержалась на ногах. Оба омоновца занялись обыском. Я не знала, что они хотела найти. Это был не первый для меня обыск. Краем глаза я с удивлением заметила, что омоновцыобыскивают всех, кроме рыжеволосойбабы напротив. К ней подошла только охранница и для проформы хлопнула пару раз рукой по халату. Я поняла, что у бабы здесь особенное положение. Когда обыск закончился, все развернулись лицом в камеру. Охранница ткнула в меня рукой:

– Ты! Пойдёшь со мной!

Не оказывая ни малейшего сопротивления, я вышла из камеры. Но, как только оказалась в коридоре, меня швырнулилицом в стену и заломили руки. Что-то холодное защёлкнулось на руках, причиняя боль. Холод металла. Наручники.

Меня повели по коридору: охранник спереди, сзади, охранница рядом. Каждый раз, когда мы подходили к двери, меня заставляли поворачиваться лицом к стене. Мне казалось: это шествие продолжается бесконечно! Мы поднимались по лестницам, шли по нескончаемым коридорам, состоящим из сплошных дверей…

Наконец меня втолкнули в небольшую комнату с зарешеченным окном. Посередине я увидела странную конструкцию: ровно половину комнаты перегораживала решётка. В моей половине стоял стул. В огороженной – стол со стулом. Там был другой вход. Я поняла, что огороженная половина служит либо для свиданий, либо для охраны следователя. Я села на стул, охранник остался стоять рядом. В огороженной половине отворилась дверь и место за столом заняла молодая женщина в милицейской форме, с листками бумаги в руках. С меня никто не спешил снимать наручники. Женщина монотоннымбесцветным голосом стала задавать обыкновенные стандартные вопросы: имя, отчество, фамилия, год и место рождения, ближайшие родственники, семейное положение, место прописки, адрес проживания, место работы… Сначала я не хотела отвечать, но потом поняла, что это лишь бессмысленная, никому не нужная и ничего не решающая процедура. Заполнив листки, женщина ушла, а меня снова вывели в коридор. Лицом к стене. Двери. Теперь я находилась в совсем другой комнате. Она была больше и намного светлей. Там не было никакой перегородки. Посередине стоял стул, на некотором отдалении – стол со стулом. Наручники с меня по-прежнему никто не снял. Кисти онемели, затекли, я начала чувствовать боль в руках. Усевшись, принялась ждать, но долго ждать не пришлось. В комнату вошёл и решительным шагом направился к столу, сжимая какую-то папку в руках, никто иной, как Никитин.

Никитин знаком отпустил охранника. Мы остались наедине. Несколько минут молча смотрели друг на друга, наконец он сел за стол. Я сказала:

– Немедленно снимите наручники.

Яркий свет острой бритвой резал глаза. Господи, как же невыносимо больно это было! Я никогда не думала, что может существовать подобная боль… Пожалуй, это было самой страшной пыткой СИЗО. Пыткой намного более страшной, чем частый обыск. Кто это выдумал? Кто создал эту специальную сеть истязаний для людей, которым нечем себя защитить? Какой изощрённый маньяк сконструировал наши тюрьмы? Тюрьмы, в которые попадают лишь самые мелкие шестёрки из огромной и ветвистой преступной сети. Где ходячий живой труп с десятью миллиграммами героина для собственного употребления идёт за чужие грехи в зонуна семь лет. А самый главный и страшный торговец наркотиками с почётом и привилегиями заседает в крутой фирме. Какого-то мелкого дефективного воришку, стащившего на рынке десять рублей, истязают в СИЗО. А вор, укравший миллионы долларов в родной стране, отдыхает в роскоши и комфорте заграничной виллы. Проклятый мир… СИЗО переламывает всё: внешний вид, мысли и кости. Остаётся жалкое кровавое месиво вместо оболочек, раньше представлявших людей. Из тюрьмы выходит не тот человек, который в неё входил. Выходит существо, не имеющее ничего общего ни с человеком, ни с человеческим родом. Чудовище, перемолотое до костей. Иначе просто не выжить.

Свет был самой страшной пыткой СИЗО. Свет, включённый на всю мощь в камере круглосуточно: и днём, и ночью. Ни на секунду не выключать… Кто придумал отбирать сон, драгоценное сокровище, доступно и богачам, и беднякам? Кто-то очень страшный, способный на любую жестокость. Постоянно включённые лампы отбирали возможность сна. Ослепительный свет проникал во все уголки камеры. От него было невозможно спрятаться, невозможно укрыться илизакрыть глаза… невозможность уснуть сразу превращала человека в зомби. И когда, обессилев, в полумёртвом состоянии от страшной бессонницы, человек падал почти без сознания на убогий лежак, ослепительные потоки света, ставшего настоящей мукой, словно в насмешку поливали глаза жаркимикалёными лучами. Нервы постоянно были на пределе, от малейшего скрипа хотелось кричать и можно сделать абсолютно всё: убить, биться головой о стену, зубами рвать чьё-то горло. От постоянной изнурительной бессонницы терялась координация движений, страшное головокружение заставляло ходить шатаясь, боком, а налитые кровью глаза резало так, будто они полны песком. И казалось: ещё немного, и из воспалённых глазпотекут не слёзы, а кровь. Я никогда не думала, что глаза могут так болеть. Очертания расплывались сквозь постоянный песок. Воспалённые веки, даже падая на глаза, не приносили облегчения.

Кроме бессонницы, был ещё обыск. В железнойдвери камеры было открыто окно, сквозь которое надзиратель мог постоянно видеть, что твориться внутри помещения. Всё было на виду: каждое движение, вздох, взгляд, всё наблюдалось и контролировалось и было очень тяжело переносить постоянный надзор. Человек начинал чувствовать, что у него не остаётся ничего личного. Частодвери отпирались, вваливалась надзирательница и охранники (надзирательницы менялись по сменам), и проводился обыск. Обшаривали постель, потом – лично. Для какой цели это проводилось? Вряд ли для поиска запрещённых предметов или наркотиков. В СИЗО можно достать почти всё. Очень легко – наркотики. Кто-то с воли передавал деньги, и наркотики можно было купить. Наркоманка из нашей камеры нисколько не страдала от ломки. Ей постоянно передавали деньги, она покупала полные шприцы и кололась в открытую. Охранаделала вид, что не замечает. Поэтому я сделала вывод, что обыск проводился специально, чтобы лишний раз унизить, растоптать человеческое достоинство, показать, что в СИЗО ты больше не человек. Ничто. Существо, лишённое и пола, и рода.

На вторую ночь пытки сном я лежала лицом вниз на голых досках. Череп раскалывался, силы меня оставили, и, почти без сознания, явпала в какое-то страшное забытьё. Настолько тяжёлое, что я не могла ни думать, ни двигаться. Я умирала. Мне казалось: я больше не выживу… Я просто не смогу так… Всё, всё было чудовищным, начиная от кошмара ходить в туалет на глазаху всех и заканчивая едой и постоянной бессонницей. Еда была отдельной статьёй. На завтрак подавали холоднуювязкую кашу из гнилой крупы с червями. В миске с водой плавали черви, волосы, тараканы, куски штукатурки, слипшиеся куски гнилой крупы… Плюс чёрствый кусок чёрного хлеба и жижа, воняющая туалетом, хлоркой и тряпкой, которая подразумевала собой чай. На обед был суп. Миска воды, в которой плавали нечищеные овощи. Наркоманка сообщила мне, что особым деликатесом считалась уха их гнилой рыбы с чешуёй и внутренностями. На уху подавали очень редко. На второе – рис, такой же, как и овсянка, с червями и мусором. Чёрствый кусок хлеба, кружка воды. Ужин – каша, рис или овсянка, чай, кусок хлеба. В довершение ко всем прелестям посуда была немытой. Очевидно, на кухне её просто споласкивали водой, а потом разливали порции… Даже животные умерли бы от такой еды. Я не могла есть. Только один раз взяла в рот ложку супа – и тут же все вырвала. Я питалась лишь чёрствым хлебом и водой. И чувствовала постоянную слабость от голода. Все это способствовало моему погружению в забытьё.

Очнулась я от того, что чьи-то пальцышарили по моему телу. Открыла глаза, поднялась. С огромным удивлением обнаружила склонившуюся надо мной бабу в цветастом халате и… дежурившую в те сутки надзирательницу. Баба держала моё тело, а охранница проворно расстёгивала пиджак. Юбку с меня уже сняли. Я попыталась вырваться.

– Что вы делаете?! Это ещё что?!

– А, очухалась? Хорошо! Давай, сама раздевайся! – сказала охранница.

– Что вы делаете? Я не буду раздеваться! Отдайте костюм!

В ответ на это изо всех сил охранница полоснула меня по лицу какой-то линялой тряпкой. Я попыталась сопротивляться, но было невозможно… В мгновение с меня стащили пиджак и даже белье. И бросили взамен какую-то линялую тряпку. Это был выцветший, когда-то синий, а теперь– серо-сизый халат большого размера, весь в дырах и грязных пятнах. Вместо модельных туфель на каблуках на полу валялись стоптанные мужские шлёпанцы. Баба сильно толкнула меня – я ударилась головой. Потом обе, тихонько переговариваясь, вышли из камеры.

– Продадут, – сверху наркоманка внимательно наблюдала за происходящим, – обязательно продадут. У тебя вещи хорошие. Дорогие и почти новые.

– Как это? – от удара болела голова. Я тёрла рукой ушибленное место и могла говорить с трудом, хотелось плакать.

– Костюм, туфли так продаст. Белье тоже постирает хорошо и продаст. Самая ценная вещь в СИЗО – женские трусы. Ты этого ещё не знаешь. А на вещах они зарабатывают.

– Мне должны были передать сумку с вещами…

– Да их уже давным-давно поделили! Хочешь получишь вещи обратно, надо платить. Но это ещё не самое страшное…

– А что самое страшное?

– Ты разве не знаешь? Это же твоя вторая ночь!

– Нет. Я только сутки назад попала сюда. Днём допросы…

– Понятно. И ты не видела, что мы вчера с ней выходили? А сегодня, наверное, они тебя возьмут. Так что готовься.

Я насторожилась. По спине прошёл холодок. Мне становилось нехорошо.

– К чему готовиться?

Наркоманка оживилась, устроилась поудобнее.

– Ну, слушай. Здесь есть отдельные камеры… В них крутые сидят. Со всеми удобствами, в другом крыле. Они деньги платят, крутые, в смысле… Много платят. Некоторые сюда специально прятаться идут, чтобы их свои не пришили. Живут со всеми удобствами определённое время. Есть камеры на одного, на двоих. И все хотят жить, как на воле. Они платят охране деньги и те отбирают им молодых и привлекательных женщин, из заключения. Из СИЗО. Но если поведут в привилегированные камеры – это лучший вариант, только к одному или к двоим. К таким крутым обычно водят не только из СИЗО, но и девиц с воли. А чаще народ скидывается… Скажем, камеры по десять-двадцать человек, и охрана ведёт к ним одну девочку. Прикидываешь? Одну на двадцатьчеловек! Так чаще всего и бывает. Но эти двадцатьчеловек не обязательно мужчины. Иногда женщины. Опытные, которые здесь не раз. Они же все ковырялки.

– Кто?

– Ну… с мужчинами не спят… Поняла? Эта сука снизу, напротив, на охрану работает и девчонок подбирает по всем камерам. Нас вчера вела…

– Куда вела…

– А, нам ещё повезло… Нас с ней вдвоём в одну камеру. Там было всего десять мужиков. Всё обошлось нормально. Готовься. Сегодня тебя поведут. Я слышала, на сегодня скинулись одни… На девочку неделями собирали. Так что желаю удачи…

– А если я не пойду?

– А кто тебя будет спрашивать? Потащут эти двое – и всё. Да ты не одна такая. Все здесь через это проходят. В мужских камерах даже копилка специальная есть – все собирают на девочку, потом дают деньги охране, а те ведут к ним одну или две, в зависимости от суммы.

– Нет! Я не верю!

– Что говорить! Сама всё увидишь!

Я ещё не успела осознать полностью, когда распахнулась дверь. На пороге стояла охранница и баба в цветастом халате. Охранница ткнулав меня пальцем:

– Ты! На выход!

Потом повернулась к наркоманке:

– И ты, падаль дохлая! На общак собирайся!

– Я никуда не пойду! – мой голос прозвучал металлически твёрдо. Я не знала, что сейчас произойдёт. Инстинкт подсказывал: что-то очень страшное. Все проходят через это? Но я не пройду! Я чувствовала звериную решимость умереть на месте.

– Ты… …. Чего?! – удивилась охранница. Потом схватила меня за руки и попыталась потащить к выходу. Вывернувшись, я ударила её кулаком в лицо, и, пока она приходилав себя, выскочила в коридор. Обе погнались за мною. Баба в халате схватила меня первой. И попыталась свалить на пол, но я ударила её в шею, потом – локтем в лицо… Сзади на меня налетела охранница… Жуткий удар по спине, по голове… На стене я разглядела провода сигнализации… Заорав, я бросилась туда… Добежать… Вцепившись мне в шею, баба в цветастом халате рвала меня ногтями… Боль… кровь… Пусть лучше убьют… Решимость желания смерти…. Изо всех сил я рванула провода… И тогда все здание вокруг растворилось страшным трезвоном… послышался топот бегущих мужских ног…. Дико завизжав (как умеют визжать только женщины) охранница толкнула меня к стене… В её руке хищно сверкнуло лезвие плоского ножа. Взмахнув рукой, она ударила меня ножом в бок.