Текст книги "Плач под душем"

– Значит, ты не зарекаешься и впредь? Эта проститутка настолько меня лучше?

– Вовсе нет! Второй раз я к ней не пойду. Ты великолепная женщина и ты меня устраиваешь. Но у каждой женщины есть что-то индивидуальное. Давай попробуем ещё раз! Не нужно спешить! Пожалуйста, не нужно от меня никуда уходить, я этого не терплю! Я не смогу жить с мыслью, что ты от меня уходишь.

– А я смогу. И даже очень хорошо. Я не хочу тебя видеть. И нечего пробовать. У нас с тобой с самого начала ничего не было. Ты всегда вёл себя, как последняя свинья. Больше так жить не хочу. Уйди с глаз. Я хочу вырваться на воздух.

– Подумай! Всю жизнь будешь жалеть!

Я вышла в коридор и стала спускаться по лестнице. Не взяла ключи. Не успела собрать все вещи, но главное было – документы. И деньги. Я не собиралась возвращаться за вещами. Лучше купить новые, я могу себе это позволить.

Медленно спускалась по лестнице. Он выскочил следом. Прогнулся через перилла и начал громко орать:

– Я тебе отомщу! Ты пожалеешь! Сука! Долго будешь жалеть! Лет 10–15, не меньше!

Вышла на улицу, не обратив особенного внимания на его слова. Я не восприняла их всерьёз, не хотела обэтом думать. Было холодно и темно. Стал накрапывать дождь. Уверенность сняло с меня, как рукой. Растерянно побрела к остановке автобуса.

Куда идти? Вопрос встал передо мнойсо всей остротой, как только я сделала несколько шагов по притихшему ночному городу, на фоне которого моя семейная драма казалась смешной и нелепой. Куда идти? Мои маленькие часики, пережившие вместе со мной не одну беду, показывали без пяти два. У меня было много подруг. Но на всей земле не существует такой дружбы, чтобы завалиться в два часа ночи без предупреждения и ничего не выслушать на свой счёт. Так можно приходить только к маме, но мама далеко. Здесь и сейчас я была одна: никому не нужныйчужой человек в чужом городе, растворяющий свою беду на фоне ночных уличных огней. Сжимая ручку чемодана до посинения, я, тем не менее, чувствовала себя уверенно. Что-то в глубине души подсказывало, что поступила я правильно, и от этого было легко. Утром я собиралась заняться поисками квартиры, но до того момента, как найду, можно переждать у одной из подруг (у Галины), а пока оставался единственный выход… Вскоре подвернувшееся такси везло меня на вокзал. Начинать жизнь заново, хотя тебе почти тридцать? Почему бы и нет! Что ещё оставалось, не вешаться же с тоски? Это было бы нелепо, и совсем не в моём характере. Однажды очень близкий мне человек сказал:

– Тебя бьют, ты падаешь, а потом опять поднимаешься и идёшь, хотя туда совсем не надо идти. Ты идёшь до конца, каким бы ни был этот конец, и ничего не делаешь наполовину. Это хорошо. Что толку в недосказанности? Главное, что всегда поднимаешься! А значит, никогда не сможешь по-настоящему упасть.

Так я пыталась подбодрить себя, сидя на заднем сидении старой разбитой машины, которая тряслась на каждом камне. И, подпрыгивая, я чувствовала так, словно у меня не осталось ни одной целой кости. Именно поэтому в глазах моих стояла вязкая противная жидкость.

На вокзале в платном, а потому чистом зале ожидания, устроившись в мягком кресле, под надсадную трескотню сломанного телевизора, я пыталась собрать во что-то целое свою разбитую жизнь. Вроде бы чего-то ждала, жила, к чему-то стремилась, а в результате – ни квартиры, ни дома, ни семьи, ничего… Ничего, кроме жалкого плана действий, не способного подбодрить даже бродячую собаку… ошиваться у друзей, снимать квартиру, и снова искать то, что невозможно найти…

Утром я была настроена более оптимистично. Переступив порог офиса с чемоданом в руке.

– Вы уезжаете в командировку? – недоуменно вытаращился охранник (ещё бы: в данных обстоятельствах командировка означает сбежать, а если я сбегу, все они останутся без работы)

– Нет, я никуда не еду. Это просто так.

На его лице все ещё было недоумение, поэтому я выпалила(как последняя дура):

– Я развожусь с мужем и ушла из дома, поэтому чемодан.

Охранник покраснел и пробормотал извинения, а я, глупо улыбаясь, прошествовала в кабинет. Хороша директор фирмы, болтающая о личных делах с охранником! Надо заканчивать это нелепое мальчишество и становиться серьёзней. Женщине, способной решительно и бесповоротно уйти от мужа, серьёзность к лицу.

И был день, в который я успела совершить много дел. Позвонить Галине и договориться, что несколько дней поживу у неё. Найти несколько подходящих вариантов квартир (я собиралась посмотреть их в выходные). И провернуть по работе столько, сколько не делала в обычных обстоятельствах за неделю. В четыре часа секретарша передала, что меня спрашивает по телефону мужской голос. Я взяла трубку.

– Наталья, я решил дать тебе последний шанс одуматься и вернуться полюбовно домой.

– Я не твоя студентка и ты не принимаешь у меня экзамен.

– Да хоть послушай себя со стороны! Ты же сумасшедшая! У тебя шизофрения! Необходим доктор!

– Если я сумасшедшая, зачем ты звонишь?

– Звоню потому, что всё-такитебя люблю. И надеюсь, что, когда ты одумаешься, мы сможем быть вместе.

– Не тешь себя иллюзиями. Этого не будет. Никогда.

– Хорошо. Раз так, послушай, что я скажу. Я думал всё утро. И сейчас я собираюсь выйти из дома. У меня есть два направления. Я могу поехать к тебе на работу, это первое. Но я могу выбрать и второе. Так что решать тебе.

– Знаешь, по-моему, это тебе необходим доктор!

– Если ты сейчас скажешь, что готова мириться, я немедленно еду к тебе. Но если ты откажешься вернуться домой категорически, я выберу второе.

– Не могу понять, чем ты мне угрожаешь. Поэтому – пошёл к черту!

– Этотвоё последнее слово!

– Разумеется! Пошёл к черту и как можно на дольше! Я не собираюсь тебя видеть! И чем мириться с тобой, лучше утоплюсь!

– Ладно. Ты сама выбрала свою судьбу.

В трубке раздались короткие злобные гудки, и я недоуменно уставилась на белый аппарат телефона. Что это было? Чем он угрожал? Чушь какая-то! Полная нелепость! Я не поняла ничего из его слов! Чем он мне угрожал? Что он может сделать? Или на почве потрясения он действительно съехал с ума? У меня не было времени ломать голову. В конце рабочего дня я захватила чемодан и отправилась к Галине.

Ещё в прихожей я обратила внимание на её растерянный вид.

– Что-то случилось?

– Да, в общем… Понимаешь… сначала я не хотела тебе говорить… Но лучше, если ты будешь знать…

– Не тяни! Этот кретин, мой бывший супруг, явился сюда?

– Твой муж? Нет. Тут совсем другое… буквально полчаса назад у меня были из милиции… Следователь по фамилии Никитин. Кажется, капитан.

Чемодан грохнулся на пол.

– Но зачем он к тебе приходил? Почему именно к тебе? Что он хотел?

– Он спрашивал, правда ли, что в ночь на такое-то число ты провела у меня в квартире. Я сказала, что да, правда. И тут… ты меня извини… но поступить иначе я не смогла…. Он спросил, в котором часу ты пришла и я сказала… я сказала, что в три ночи….

– Ты это сказала?

– Да… что у тебя была важная деловая встреча и что ты пришла около трёх… Я не должна была этого говорить, наверное… Но он такой хитрый, он из меня буквально вырвал… я испугалась…

У меня похолодели руки.

– Ничего страшного. Раз сказала – что поделаешь. Вопрос в другом: откуда он узнал, что ночь убийства Ольги я провела именно у тебя?

– Убийства? – взвизгнула подруга. – Какого убийства?!

– Этой ночью убили мою компаньонку, Ольгу. Откуда он узнал, что я была у тебя?

– Наверное, ты сама сказала…

– Нет. Я ничего не говорила. Если только…

Мною овладели самые плохие предчувствия. Галина растерянно уставилась на меня.

– Ты её убила, Наташа? У тебя такой характер… Ты можешь…

– Нет. Жизнью тебе клянусь – не я!

Я не знала, верит она или нет, но видела, что она слишком напугана появлением в доме милиции и собирается выставить меня за дверь. Я не собиралась злоупотреблять её терпением, поэтому дала себе слово, что найду квартиру в ближайшие несколько дней. И ещё одно слово: утром найти хорошего адвоката и с помощью каких-нибудь связей положить конец этим преследованиям. И обязательно позвонить Рыжику (я не заметила, как мысленно назвала его, самого любимого на этой земле, так, как называла в далёкие-далёкие годы прежде – Рыжик), и быть уверенной в поступках, и ничего не бояться, я…

Галина постелила мне на диване. Я легла в чистую, пахнувшую травами постель. Все тело болело, и я знала: эту ночь я не буду спокойно спать. Я не смогу заснуть, даже если до рассвета стану считать глупых и никому не нужных (как я) овец.

Боль. Слепящий колодец, по гладким стенкам которого я скатываюсь вниз, не чувствуя ног. Боль пульсирует, рвётся, жадно желает жить, прожигает плоть раскалённым дыханием обнажённых нервов. Только боль…. Больше ничего нет. Разве что пятно, на котором пульсируют и дрожат смутные, неясные тени… Сколько мне наложили швов? Насколько это до боли осталось в моей памяти… Я помнила всё: каждый шов и свою кровь, ещё до погружения в бездну разлившейся дурноты, где выступал отравой и мутью сам воздух. Где они были, эти швы? Мысли блуждали в слепящем колодце боли, в туманящей дурноте… Их невозможно собрать. Слишком быстрые, они проскальзывали сквозь мои изломанные пальцы.

Дурнота означала, что мне всё-такидали наркоз. Там, несколько часов назад, вместе с болью были надрывные голоса, в сверкающей чистым кафелем операционной. Несколько рваных, грубых, проникающих сквозь мышцы и вены в самую сокровенную сердцевину сверкающего колодца боли, уничтожающей и мысли, и глаза… Визгливые… особенно визгливый один. Женский.

– Вы что, из ума выжили? С чего вдруг я буду ей давать? Вы не понимаете, сколько стоит одна ампула? Я могу вам это сказать! Это средство у нас получают не все пациенты! Только очень состоятельные, способные заплатить. А вы хотите, чтобы я ей бухнула целую ампулу! Просто так! Мало того, что вы привозите мне по ночам всякий сброд, так ещё требуете, чтобы я делилась наркозом? Ничего, вживую зашьют! Тоже мне барыня! Пусть сдохнет, на том свете будет лучше, чем в тюрьме! Я вашим уголовникам бесплатно давать наркоз не буду! И нечего мне тыкать в лицо всякими бумажками!

Голоса, топот ног…Слепящий колодец… Всёниже и ниже…

Я отдавала отчёт, что открываю глаза. Я понимала, что медленно, постепенно прихожу в себя, возвращаясь оттуда, откуда не возвращаются. Меня преследовал страшный тошнотворный привкус. Сильно тошнило, буквально выворачиваянаизнанку. Раскалывалась голова. Перед глазами всё плыло. Я не могла различать ниместа, где нахожусь, ни человеческих лиц. Только смутные пятна, тени, посреди слепящего колодца боли. Постепенно тени концентрировались, приобретая неясные очертания. Я отчётливо видела две. Пятна, приближавшиеся всё ниже и ниже. Если быя была в нормальном состоянии, если бы у меня не отходил наркоз, я сказала бы, что они вошли в комнату. Снова начинали преследовать голоса. Все слова яразбирала отчётливо.

– Извините за маленький инцидент, – сказала одна тень, посветлей, – она будет наказана. Произошло недоразумение, она просто не подумала….

– Ничего страшного, – перебила тень потемней, – скажите лучше, жить будет?

– Будет! Обязательно будет! С ней ничего страшного. Ей повезло. Несколько сантиметров ниже, да удары посильней – иразрезали бы весь живот из-за травмы поджелудочной. А так ничего страшного, обойдётся. Ушибы, синяки да несколько небольших швов. Швы, правда, глубокие, но жить будет.

– Жаль. На её месте лучше не жить.

– Так серьёзно?

– Лет пятнадцать. А условия, сами видите.

– Извините… Если это не секрет, что она сделала?

– Убила двоих человек. Пятнадцатьлет дают только за убийство.

– Такая молодая, красивая…Что с нею произошло?

– Знаете, как это бывает. Оказалась не в тот час не в том месте. Скажите лучше, долго ей здесь?

– Дней пять. Швы снимают на пятый день. Но уже через несколько часов сможет двигаться. С нейбудет охранник?

– Постоянно! Вы даже не представляете, что мне будет, если она сбежит! Не бомжей ведь прибила. А раньше выписать нельзя?

– К сожалению, нет. Швы снимают только на пятый. Если раньше – ничего хорошего не выйдет.

– Когда она придёт в себя?

– Я думаю, уже пришла. Слушает внимательно наш разговор и делает вид, что спит.

Тени наклонялись всё ниже и ниже. Голос был приятный, молодой – у той тени, что была посветлее. Второй же голос показался мне знакомым…

– Красавица, открывай глаза! Хватит прикидываться!

Попыталась с огромным трудом разомкнуть тяжёлыелипкие веки. Тени приобрели очертания и вскоре я различила двух склонившихся над моей кроватью мужчин. Первым был молодой симпатичный врач в белом халате, вторым был Никитин. Я лежала в длинной светлой комнате с зелёными стенами, огромными окнами и двумя рядами коек (я не могла их сосчитать, всё плыло, какв тумане). Кое-где на койках лежали люди. Закутанные в одеяло фигуры. Как и я. В комнате был страшный холод.

– Где я нахожусь? – голос отказывался повиноваться, из меня вырвался хриплый свистящий клёкот.

– В больнице скорой помощи. Тебя привезли ночью. Утром сделали небольшую операцию и наложили швы. Врач говорит, что всё хорошо закончилось, – Никитин.

– Как себя чувствуешь? – врач.

– Тошнит. И голова болит.

– Всё понятно. После того, как гражданин начальник устроил грандиозный скандал, тебе даже переборщили с наркозом.

Врач, нагнувшись, посмотрел мои зрачки. Ощупал пульс. Откинув одеяло, осмотрел повязку.

– Можешь поворачиваться на живот. Только очень осторожно.

– Вы можете идти, – сказал Никитин врачу. Свойством этого человека было распоряжаться везде, как у себя дома. Врач смутился. Он был совсем молодой. Наверное, недавний выпускник. Кто ещё взялся бы за уголовницу….

– Ладно, пойду пообедаю, – покраснел и исчез.

Рядом со мной остался только Никитин. Откуда-то притащил стул и сел. Нависая надо мной совсем низко.

– Слушай. У меня мало времени. И так столько часов с тобой вожусь. То, что произошло… Мы знаем… Мы оба. Для всех остальных – ты ударилась о кровать. Никакого языка, никаких протоколов! Тебе туда ещё возвращаться, поэтому захлопни пасть. Ты уже видишь, лучше бы с самого начала ты её плотно закрыла.

– Вы сделали это специально, чтобы меня убить?

– Дура! Если бы я хотел твоей смерти, стал бы я с тобой возиться полночи! Можно сказать, я спас тебе жизнь! С того света вытащил! Знаешь, что тебя не хотели принимать? И тем более не хотели шить под наркозом? Пришлось воспользоваться служебным положением и сделать страшный скандал! До главврача дошёл! Видишь, как всёхорошо закончилось?

– Что со мной?

– Ничего серьёзного. Несколько швов. Один на голове. На руке. В области живота – тебя пырнули ножом. Лёгкое сотрясение мозга. Скоро придёшь в норму.

– Чтобы снова отправиться туда?

– А куда ещё? За два убийства – путёвку на заграничный курорт? Круто берёшь, подруга!

– Мне нужно позвонить.

– А мерседес тебе не нужен? С ковром-самолётом?

– Вы не имеете права! Мне положен один телефонный звонок.

– Дура! Это я решаю, что тебе положено. Вообще-то я не против. Бумажку подпишешь, и…

– Ничего я не подпишу!

– Долго ты мне будешь мозги морочить в полной несознанке? Подписала бы – и всё. Даром я ночью старался?

– Вашими стараниями меня пырнули ножом!

– А ты думала, тебя будут по головке гладить?

– Вымогли поместить меня в другую камеру…

– Они все одинаковы. Хватит! Надоела ты мне, подруга, хуже горькой редьки! И, разумеется, никуда ты не будешь звонить! Будешь валяться здесь, пока не поправишься, и не забывай: у входа охранник. Охрана будет круглосуточно!

– А если я через окно сбегу?

– Давай! Избавишь всех от хлопот! Третийэтаж. Да, и ещё: не вздумай пробираться к телефону. Охранник будет за тобой следить. Чуть что, сразу применит силу.

– К человеку после операции? Силу?

– Ты не обычный человек, которого нужно жалеть! Ты преступница, совершившая два убийства! И полагается тебе за это по закону минимум 15 лет, не в санатории, а в колонии строгого режима! И сюсюкаться там с тобой никто не будет! Не подпишешь – сама знаешь, чем всё закончиться.

– Я никого не убивала!

– Расскажешь прокурору!

Никитин встал, выпрямился во весь рост.

– И не волнуйся, я весь обслуживающий персонал предупрежу, что ты не обычная пациентка, а убийца!

Убийца. Его лицо вдруг искривилось. Наверное, в глубине души он всё-такинемного мне симпатизировал.

Боль напоминала прилив, то накатывая красными волнами, то отступая и падая вниз, в пустоту. В редкие моменты затишья я получала возможность смотреть. Рассматривать палату. Я широко раскрывала глаза, осматривая новый мир, в котором нахожусь. Глубоко вдыхаязапах дезинфекции и вони.

Это была очень большая комната, палата на 12 человек. Бесплатная палата для бедных. Больница скорой помощи пользовалась в городе дурной славой. Это была единственная больница в городе, в которой принимали и лечили бесплатно нищих, уголовников, уличных проституток, преступников, заключённых из колоний, алкоголиков и бомжей. Сюда принимали абсолютно всех, поэтому контингент был самый пёстрый. Огромные корпуса напоминали всеобщую свалку. Врачи, работая там, имели огромную практику и опыт. И постепенно больница приобрела и другую славу: место, где самые опытные и лучшие специалисты. Как сочетался этот парадокс? Очень просто. Больница для бедных с пёстрым контингентом учила врачей практике лучше, чем любой институт. Богатые приглашали специалистов для консультаций. Следуя в ногу со временем и благодаря мощной поддержке спонсоров (не одного крутого авторитета здесь поставили на ноги после пистолетов, ножей, автоматных очередей и взрывов), главврач в каждом отделении провёл реконструкцию и резко разделил палаты на трикатегории: для богатых (отдельные, со всеми удобствами), для среднего класса (поменьше, на два-четыре человека) и для бедных (то есть для всякого сброда, в палатах от шестидо двадцати человек). Палаты для богатых и бедных были на разных этажах и руководством принимались усиленные меры, чтобы пациенты разных социальных слоёв не общались между собой и не сталкивались в коридоре. За этим строго следили. Но врачи были одни и те же. Хотя богатых чаще лечили знаменитые специалисты, со званиями и именами. А бедных – начинающие, студенты, практиканты и врачи похуже. Хирургическое отделение располагалось в отдельно стоящем трёхэтажном флигеле и было не очень большим. На первом этаже были палаты для среднего класса. В основном – не очень большие комнаты с частичными удобствами. Так же внизу находилась первая и самая большая операционная, где производились почти все операции, кабинет УЗИ, лаборатории, ординаторские, смотровые, лекционные аудитории для студентов и т. д. На втором этаже – богатые палаты. Их было немного. Уютные, со всеми удобствами (ванная, душ, туалет, телевизор, мягкая мебель, кондиционер). Они были строго изолированы от первого и третьего этажа. Там имелась своя смотровая, перевязочная, а операции делались на первом. Потом пациентов лифтом поднимали на второй этаж. Все входы и выходы запечатаны. Руководство больницы свято блюло интересы тех, кто мог много платить.

И, наконец, на третьем этаже находились палаты для бедных. В них лежали бедные – то есть отбросы. В многолюдныегрязныехолодные и огромные комнатысваливали всех без разбору. На третьем этаже была своя верхняя операционная. Здесьоперировали тех, кто болен тяжёлыми заразными заболеваниями (сифилисом, туберкулёзом) и СПИДом. Техника и дезинфекция в ней были намного хуже, чем внизу, но публике, находившейся на третьем этаже, многого и не требовалось. Здесь лежали исключительно уголовники и бомжи. Отбросы общества, которых свозили со всего города.

В унылой огромной комнате с мрачными стенами всегда стоял затхлый воздух. Иногда мне казалось, что окна в этом помещении не открывались никогда. Палата рассчитывалась на двенадцатькоек, но места былизаняты не все. Вместе со мной в палате лежало семь человек. Многие были прооперированы и ещё не могли вставать. Койка слева от меня была свободна. Койку справа занималауличная проститутка лет тридцати, наркоманка, алкоголичка, страшное опустившееся существо, которое пырнули ножом на улице. Очевидно, какой-то клиент, не захотевший платить. Она была неразговорчива, часами лежала, уткнувшись в стенку. Один раз к ней приходил какой-то милиционер. Но было ясно: он пришёл просто так, для проформы, следствие по её делу никто вести не будет. Навещали её, приносили еду и наркотики товарки по ремеслу: плохо покрашенные, потрёпанные, вносящие в затхлый несвежий воздух палатызапахи табака и приторных дешёвых духов. Ещё в палате лежало три бомжихи, уборщица-алкоголичка, которую по пьянке избил муж, и ещё одна алкоголичка с приступом аппендицита. Дворничиха была особой общительной и разговорчивой и прониклась симпатией ко мне. Её прооперировали довольно давно, сняли швы, она могла ходить и бегала везде, где можно. Именно от неё я узнала про расположение этажей. Кроме неё, остальные меня сторонились. Алкоголичка с аппендицитом пыталась продемонстрировать, насколько она меня выше. Проститутку бесило постоянное присутствие милиции (я подозревала, что для ментов её грехи – лакомый кусок). У бомжих были атрофированы все чувства, но изредка проскальзывало удовлетворение, что кто-то оказался ещё ниже их. Я сидела в тюрьме, я попала в больницу из следственного изолятора, а значит, была самое низшее существо. И только дворничиха, то ли благодаря врождённому добродушию, то ли из простой симпатии, беседовала со мной и часами сидела рядом с койкой. Она меня даже подкармливала, хотя я была очень ограничена в пище. Мне приносили жидкую холодную кашу недельной свежести два раза в день. Возле меня постоянно находился охранник. Менялись охранники по сменам. Днём один, ночью другой. Их пост был возле двери, в коридоре, но очень часто они заглядывали внутрь. Их обязанностью было следить, чтобы я не убежала. Но как я могла убежать с третьего этажа, полумёртвая и с нитками на животе? Я немного ходила, могла самостоятельно добраться до туалета и каждый раз гордо шествовала по коридору в сопровождении персонального охранника. Из дверей других палат выглядывали любопытные: посмотреть на меня. Охранники были молодые здоровые парни. Они заигрывали с медсёстрами и обращались со мной не злобно, а безразлично. Я страшно похудела, оченьплохо выглядела, и весила, наверное, не больше сорокакилограмм. В туалете висел обсиженный мухами осколок зеркала, в которомя могла полюбоваться на собственный, обтянутый жёлтой кожей, скелет. Охранникам было строго приказано следить за тем, чтобы я не прорвалась в ординаторскую к телефону. Светлая просторная ординаторская была единственным местом, где находился городской телефон. Каждую секунду я думала только о спасительном телефонном звонке, ни о чём больше! За эту возможность я заложила бы душу идаже жизнь! Впрочем, жизнь не была для меня большой потерей. У меня хватило сил для того, чтобы выжить, но совершенно не было сил, чтобы жить. Особенно остро сталкиваясь с реальностью в виде мрачной грязной палаты, испитых лиц, ругани, небрежности, вони, крови, испражнений, злости, отчаяния, тупой физиономии мента, для которого я не существовалакак человек. Я проклинала врача, спасшего мою жизнь, и Никитина, который выбил наркоз для операции. Я предпочитала умереть от боли, чем снова очутиться в том, что было намного хуже, чем смерть. Смерть была бы благом…. Но я выжила. Зачем? Этого я не могла объяснить.

Время тянулось мучительно долго, и меня безумно раздражала тень, повсюду тянувшаяся за мной по пятам. Мне стоило сделать пару шагов по коридору, чтобы впереди возникла бесцветная каменная фигура охранника с ничего не выражающим лицом. Он шёл за мной по пятам даже в туалет и стоял под дверью, пока я находилась внутри. Очевидно, смерть Гароева наделала много шума (гораздо больше, чем смерть какой-то глупенькой директорши агентства), поэтому меня так тщательно стерегли. На меня, предполагаемую убийцу, ополчились все, кто имел с ним какие-либо делишки при жизни, и давили на Никитина и его начальство, чтобы справедливость восторжествовала, и от заслуженного (с их точки зрения) наказания мне не удалось ускользнуть. А я и не могла ускользнуть, у меня не было ни денег, ни значительных связей. Они были сильней меня, а я успела растерять абсолютно все остатки прежней силы, как только оказалась в тюрьме.

Я выздоравливала достаточно быстро. Моё здоровье потихоньку восстанавливалось, но я предпочитала это скрывать. Я корчила из себя страшную мученицу, когда передвигалась до туалета по коридору, хотя на самом деле шла довольно свободно и легко. Я боялась получить лишний раз дубинкой по голове, если кто-то из охранников увидит, что я выгляжу вполне здоровой. Для этих казённых личностей не существовало ни пола, ни болезни, ни возраста, и по любому поводу (и без повода) они пускали дубинки в ход. Кроме того, я думала, что, пока выгляжу жалкой, они не станут за мной тщательно следить. И может быть мне удастся прорваться к телефону.

Я думала обэтом постоянно, каждую минуту, и лихорадочно горячая мысль жгла калёным пламенем мой воспалённый мозг. Но телефон находился в ординаторской, в самом конце коридора. За мной по пятам следовал охранник с дубинкой и казённой мордой. Прорваться не было возможности, никакой.

Каждый день мне делали какие-то уколы. Один из многочисленных благотворительных фондов, отмывающих деньги, заработанные на оружии и наркотиках, оплатил для больницы бесплатные лекарства бомжам и заключённым. Разумеется, дешёвые, и их вполне добросовестно вкалывали нищим и незаконным пациентам каждый день. Медсестры дежурилипо сменам. К бесплатным пациентам они относились плохо. Самых злобных и неквалифицированных медсестёр посылали именно сюда, на третий этаж. Три дня подряд злобные мегеры пытались разорвать мои вены, пребольно вталкивая в руку тупуюнеодноразовую иглу. Они не обращали внимая на то, что причиняют мне боль, не одевали для внутривенных инъекций перчатки, не открывали при мне упаковку с новым стерильным шприцом, не протирали руки спиртом и вообще вели себя так, словно были готовы удавить меня при первой же возможности, как будто я причинила им особо страшное зло. Я прекрасно понимала их отношение. На первом и втором этажах за укол в карман белого халата вкладывали купюры. Бомжам и уголовникам нечем было платить. Мне нечего было положить в карман. Медперсонал мстил за это, создавая нечеловеческие условия. Я переносила уколы, как пытку. Мои руки вздулись и покрылись багровыми синяками, в которым невозможно было прикоснуться, но каждый день меня методично волокли на укол. Там, с тяжёлым настроением затравленного зверя, на четвёртые сутки пребывания в больнице, в манипуляционной, я случайно наткнулась на доброе лицо. Охранник внутри не присутствовал, он ждал в коридоре, а медсестра никогда не закрывала дверь.

В манипуляционной молоденькая девушка в белом халате перекладывала какие-то ампулы. Я не видела её прежде. Она была молода, не старше двадцатилет. Миловидное свежее личико, добрые глаза….Совсем не похожа на злобных мегер, делающих уколы так, будто они режут. Я вспомнила, что с утра слышала разговор отом, что в больницудолжны прислать студентов-практикантов. Очевидно, девушка была одной из них. Когда я вошла внутрь, она спокойно закрыла за мной дверь. Я не смогла сдержаться:

– Вы не боитесь?

– А я должна вас бояться? – девушка улыбнулась. В последнее время я успела отвыкнуть от улыбок.

– Разве вы не знаете, что я под охранной? Человеческое обращение со мной не положено!

– Но ведь вы человек!

Моё удивление достигло предела, когда девушка открыла новую, запечатанную упаковку со шприцем и стала протирать руки спиртом. Я выдохнула:

– Боже мой, что вы делаете здесь?!

– Неужели здесь настолько плохо?

– Хуже, чем вы можете представить!

– Мне жаль…

– Почему? Почему вы должны меня жалеть?

– Вы совсемне выглядите такой страшной! Ну, женщиной, которая… – спохватившись, девушка покраснела, – ну… такой… как о вас говорят….

– Вы хотите сказать, женщиной, которая совершила два убийства? Знаете, вы даже не догадываетесь о том, как вы правы!

– Почему это?

– Потому, что на самом деле я никого не убивала!

Отточенным, профессиональным движением девушка ввела иглу в вену. Я не почувствовала совсем ничего. Ни боли, ни раздражения – девочка колола просто великолепно! Я не могла понять, что она может делать здесь…

– Вам не больно? – она участливо смотрела на меня, и совершенно непонятно, по какой причине, на моих глазах выступили глупые сентиментальные слезы и потекли по щекам….

– Почему вы плачете? Вам плохо? – девушка совсем растерялась, – посидите немного здесь, успокойтесь… я дам валерьянки…

Она хлопотала надо мной с каким-то дурацким участием, и внезапно я решилась! Позжея так и не могла понять, что натолкнуло меня на эту мысль. Может, добрые глаза, которыми участливо смотрела девчонка. Может, осознание мысли, что всё равно хуже не может быть. Или какие-то остатки человеческого, не успевшие испариться от совершённого надо мной ада…. Вызвали жидкость на глазах, словно я могу плакать, словно я – ещё человек.

– Девушка, милая… – рыдая, я схватила её за руки, – не знаю, как вас умолять, но только вы можете мне помочь… Обещайте, что хотя бы меня выслушаете… Мне настолько плохо, что если вы мне не поможете, то я пойду и повешусь!

– Господи… что вы такое говорите! – кажется, она перепугалась. Я продолжала держатьеё за руку и говорить:

– Я попала в тюрьму по ошибке… Мне не дают позвонить… Не могли бы вы позвонить одному моему другу и просто передать ему, чтоя здесь… Девушка, милая, я вас прошу – помогите! Вы просто спасёте мою жизнь!

– Я не знаю… – её смазливое личико выражало растерянность. Теперь мне хотелось её убить. Глупое существо! Но если она позвонит, будет от неё хоть какая-то польза на этом свете! Несмотря на мою растроганность вначале, теперь я уже не испытывала к ней добрых чувств. Тюрьма убивает способность к любым добрым чувствам. Я навидалась таких девчонок на своём веку. Молодостью и кажущейся наивностью они привлекают особей мужского пола, которых прельщает юная свежесть. А после двадцати пяти они превращаются в толстых, надоедливых и уродливых жён. Такие либо выбивают из молодости всё, что возможно, зарабатывая любым способом. Либо все время тратят на поиски выгодного жениха. К женщинам я никогда не испытывала добрые чувства. Но эта девчонка могла реабилитировать для меня весь женский пол. Никогда не обольщаясь и не ошибаясь насчёт качеств женщин, я быстро добавила:

– Если вы мне поможете, за этот звонок мой друг заплатит вам двести долларов. Подумайте! Вы заработаете двести долларов за один телефонный звонок!