Текст книги "Плач под душем"

– Вы в этом уверены?

Радуясь возможности проявить свою образованность, она вдругпринялась сыпать юридическими терминами. Отчаяние немного прошло. Мне вдруг стало смешно.

– Вы хорошо рассуждаете. Но вы упустили из виду одно. А что, если я никого не убивала?

– Если будете настаивать на таких нелепостях, вам придётся только хуже! Вы должны мнепомогать и делать то, что я вам говорю! Все здесь невиновные! У меня большая уголовная практика, и девяностопроцентов задержанных утверждают, что невиновны! Но вы не должны это говорить! Таким образом вы мне помешаете!

– А если это правда?

– Будь это правдой, вы бы сюда не попали!

Я больше не могла её выдержать. Я чувствовала, что не смогу выдержать тактику её защиты по второму убийству. Поэтому резко вскочила из-за стола, заставив её в ужасе отшатнуться, изаколотила в дверь. Появился охранник.

– Отведите меня обратно в камеру!

– Ты хоть понимаешь, что делаешь? Дура! – зашипела адвокатша, обманутая в лучших чувствах.

– Понимаю. Я не хочу больше это слушать!

– Ты отказываешься от адвоката?

– От такого – отказываюсь! Такой адвокат мне не нужен!

– Ты же получишь пожизненное, кретинка!

– С такой защитой я во всех случаях получу пожизненное, мне нечего терять!

Охранник смотрел на нас, с трудом скрывая любопытство.

– Ну ладно! Ты обэтом ещё пожалеешь!

– Уже жалею! Отведите меня в камеру!

Снова коридор, и с тяжёлым лязгом за мной захлопнулась очередная дверь.

Я открыла глаза и увидела склонившегося над кроватью Никитина. Как всегда, его лицо не выражало ничего. После разговора с медсестрой прошло два с половиной дня, но я так и не получила никаких известий от Рыжика. Это означало, что нет никакой надежды. Нет – именно для меня. Я дошла до последней стадии отчаяния. От малейшегослучайного слова меня бросало в слёзы. Я не могла их остановить, и от нервов не осталось почти ничего. Моя жизнь заканчивалась так бесславно и страшно…. Я умирала. И этот последовательный, чудовищный процесс умирания уже ничто не могло остановить. Это было страшно – знать, что всё закончено. Словно тебя живьём закопали в могилу. Закончилось отчаяние и одиночество, и в полное отупение ввергала глухая, никогда не проходящая боль.

Я открыла глаза и увидела Никитина. Я часами лежала в кровати, либо гипнотизируя стенку, либо прикрыв глаза рукой. От постоянных уколов кружилась голова, от недоедания уходили последние силы – иногда я не могла пошевелить даже рукой. Вся нелепость заключалась в том, что я до безумия хотела жить. Я хотела жить до отчаяния, до пены у рта, до самого страшного крика! Но молчаливая степень безысходности, словно рваный панцирь, закрывала любой путь. Даже путь назад.

– Притворяешься, что тебе плохо? – сказал Никитин.

– Почему притворяюсь? – я прикрыла глаза.

– Говорил с врачами. Они утверждают, что ты удивительными темпами идёшь на поправку!

– Твоими стараниями! Не полез бы с наркозом – сдохла быуже давно и не мучилась!

Я перестала говорить Никитину «вы», и получилось это как-то непроизвольно. Может, от жестоких страданий я почувствовала не равенство, а своё превосходство над ним. Между нами завязалось что-то типа дружеских отношений – если уместно такое слово. Разумеется, тайно скрытых дружеских отношений, в которых невозможно даже отдать себе отчёт. Поэтому вместо нормальных разговоров я всё время огрызалась. Огрызалась довольно злобно: во-первых, чтобы скрыть, что он может быть мне симпатичен, а во-вторых потому, что мнебыло всё равно.

– А ты хочешь сдохнуть? – в голосе послышалась насмешка.

– Хочу, только кто мне даст?

– Послезавтра тебя выписывают, – внезапно он стал очень серьёзным, – выписывают-и ты знаешь, куда вернёшься?

– Знаю. Разве можно это предотвратить?

– Второй раз счастливого исхода не будет.

– Меня убьют? Я знаю это давно. Никакой разницы нет.

– Я мог бы предотвратить, если быты прекратила валять дурака! Как говорят, клеить полную несознанку. Стоит сказать пару слов – и я изменю всё!

– Хочешь, чтобы я призналась? Этого не будет! Не дождёшься! Я лучше сдохну!

– Дура! Сдохнешь мучительно, страшно. Больно! И мне, между прочим, не всё равно! Давай сделаем так…

– Мы никак не сделаем. Я не признаюсь. Ты ждёшь, что я скажу, как убивала этих двух придурков, расскажу все подробности? Этого не будет! Потомучто я их не убивала! Если быя сделала это, я быпризналась, я всегда говорю правду, как последняя дура. Но я их не убивала. Не знаю, кто меня подставил. Наверное, тот, кому всё это нужно. Только я здесь нипри чём.

– Всё это я уже слышал! Неужели нельзя измениться?

– Нет! Если я стану лгать, я изменю себе, а зачем? Чтобы избежать смерти? Жизнь для меня – не такая уж большая ценность! Знаешь, я вообще не люблю изменять. Никому. Это очень подло. А я не люблю подлость. И когда ты поймёшь это, ты поймёшь, что я никого не могла убить.

– Послезавтра тебя выписывают из больницы и возвращают обратно в СИЗО. И перестань валяться на кровати и корчить из себя умирающую! Ты достаточно здорова, чтобы ложиться в гроб!

Никитин резко поднялся, чтобы выйти, но в этотмомент дверьпалаты приоткрылась, и внутрь заглянула та самая хорошенькая медсестра, которую я просила позвонить.

– Вечерний обход! – сказала она, ни на кого не глядя, и решительно избегая встречаться со мною глазами. Она демонстративно отворачивала от меня лицо, и я с удивлением почувствовала в ней какую-то скрытую неприязнь. Никитин поспешил ретироваться. Он сделал это слишком быстро. Мне было смешно: как все мужчины, он боялся врачей.

Через пару секунд двери распахнулись, и внутрь ввалилась толпа в белых халатах – студенты. Несколько солидных врачей. Все в белом. Один из них поравнялся с моей кроватью…Я онемелаи вцепилась в одеяло, чтобы не закричать! На меня смотрел одетый в докторский халат…. Рыжик! Рыжик, для конспирации нацепивший на шею стетоскоп! Поравнявшись с кроватью и поймавмой взгляд, он заговорщицкиморгнул глазом.

– Так, ну здесь всё хорошо… – врач, ведущий обход, махнул рукой, даже не посмотрев в мою сторону.

– Всёхорошо. Всё будет хорошо, – сказал Рыжик, – врачам нужно доверять.

В его глазах плясали озорные чёртики, я видела, что ситуация несказанно его забавляет. Значит, он проник в больницу и вырядился специально ради меня? Что-то внутри дрогнуло – и впервые я по-настоящему сдержала подступающие к глазам слёзы. Как он сказал? Всё будет хорошо?

Тем временем, продефилировав по палате и ни на кого не обращая особого внимания, исчез вместе с остальными, Рыжик умело затерялся в толпе. Он был прав: выделять меня на глазах у всех было опасно. Но что он собирается делать дальше? Я нервничала так, что не могла ни лежать, ни сидеть. Я вскочила и почти побежала по направлению к туалету: охранник, как всегда, тащился за мной.

И, тем не менее, это было бесполезно: никто не окликнул меня, никто не встретился по дороге. И туалет, и коридор были пустынны – так, будто здесь совсем недавно не бродили толпы врачей. Я снова оказалась в кровати, не сомневаясь, что он придумает способ передать мне хоть что-то. Так и произошло.

Через два часа в палату заглянула медсестра, другая, пожилая, дежурившая в прошлую смену и почему-то оставшаяся в больнице ещё на день.

– Ты! – ткнула в меня пальцем. – На выход! В процедурную, быстро! Врач назначил укол!

Укол, на ночь глядя? Почувствовав надежду, почти побежала. Она завела меня в манипуляционную. Охранник хотел зайти следом, но в этот момент из глубины комнаты возник Рыжик и нагло захлопнул перед ним дверь со словами:

– Перед уколом её нужно осмотреть! Не буду же я её перед вамиосматривать! Имейте совесть! Она выйдет через пять минут! Не бойтесь, отсюда никуда не убежит!

Он завёл меня внутрь, медсестра вышла. Напару секунд мы остались наедине. Всё это было так естественно, что ничего нельзя заподозрить. Рыжик схватил меня за руку, приблизил к себе и быстро зашептал:

– Слушай внимательно. Завтра утром будет обход. После этого я зайду в палату якобы за тем, чтобы переписать фамилии. Ты окликнешь меня и скажешь, что тебе плохо. Сильные боли. Корчисьи хватайся за живот. Когда я подойду, начинай орать. Можешь кататься по кровати, кричать, стонать, делать всё, что хочешь. В общем, постарайся, чтобы действительно было похоже на приступ. Сможешь?

– Я постараюсь. Но что будешь делать ты?

– Я сделаю озабоченное лицо и скажу, что тебя необходимо срочно везти в операционную.

– А дальше?

– Дальше не твоя забота! Тебе скажут, что нужно делать! Ты должна всё выполнять беспрекословно. Всёчто скажут, запомни!

– Ты поможешь мне бежать?

– А зачем, по-твоему, я всё это делаю?

– Разве меня нельзя освободить официально?

– Нет, к сожалению. Но об этом – потом.

– А у нас получится?

– Да Я не один. У меня есть помощники. Я вытащу тебя отсюда!

– Я плохо выгляжу?

– Ничего, это поправимо! Всё. Времени больше нет. Помни: завтра утром, после обхода. У тебя две задачи: кричать и молча делать всё, что говорят.

Я уверена: ни одна больница мира не знала второго такого дня! Это было просто изумительно, бесподобно! Жаль, что я не могла до конца присутствовать на всём этом… Жаль, но не каждая сцена нуждается вприсутствииглавного героя в финале. Я не смогла увидеть финал. Я должна была исчезнуть – задолго до финала, задолго до каких-либо подозрений, задолго до того, как в стенах самой обыкновенной больницы разыгралась комедия, похожая на сценку со времён Комедии Дель арте (разумеется, в современном стиле). Жаль, я не могла увидеть её до конца. Может, если бымнеудалось, это искупило бы полную чашу моих страданий и вознаградило – в какой-то мере. Но я не видела, а потому страдания остались со мной.

Впрочем, меня вполне вознаградило детальное описание происходящего от других действующих лиц, не менее важных, чем я. Много позже, когда за плечами остались пережитые страдания и часы, сидя в уютной гостиной загородной дачи, возле камина, с бокалом шампанского в руках, нахохотавшись до рези в боках, до спазм, до боли, я вдруг очнулась на минутку, словно выплыла из окружающего мира, чтобы просто сказать:

– Я никогда не думала, что ты на такое пойдёшь!

– Почему ты считаешь, что всёобо мне знаешь?

В мягком свете камина и затенённых ламп, в роскоши обстановки и темноте за окнами, спрятавшей нас от всего мира, он был красив, как сказочный герой из романтической сказки, и от созерцания его невиданной прежде (и вообще не существующей) красоты, у меня захватывало дух. Это лицо было тем единственным, которое я всегда мечтала видеть рядом с собой, просыпаться с ним и засыпать. Ощущать и чувствовать двадцать четыречаса в сутки, понимая, что это и есть рай, в котором не нужно больше ничего, ничего…. Только прижаться губами к суровой, немного морщинистой коже, спрятать себя на его плече и замереть так надолго, несгибаемойпод ледяными порывами ветра, захлебнувшегося злобой от нашей неприкосновенности, от того, что мы находимся далеко. Я всегда любила его, но в те минуты любовь моя вдруг стала необычайно острой… острой, как лезвие бритвы. Как боль. И, причиняя боль, вознесла меня на вершину, с которой (я знала это) я никогда не сумею спуститься… да, если честно, мне совсем и не хотелось с неё сходить. Острая, пульсирующая, бесстыдная и чего-то вечно стыдящаяся, страстная как пламя, и прохладнаякак целительный дар горного родника, моя любовь становилась огромнымнепроницаемым облаком, закрывающим нас от мира, словно человечество вымерло из-за случайной катастрофы и на всём земном шаре не осталось больше никого, кроме насдвоих. От такой любви хотелось смеяться и плакать, громко кричать и не произносить ни одного из существующих слов, распахнуть руки и вознестись над земной атмосферой. Чтобы. Почувствовав ожог солнца. Вдруг упасть вниз. С высоты птичьего полёта, на счастливые мгновения, ставшие острым стеклом. Грудная клетка, слишком маленькая в природных размерах человеческой анатомии, не могла вместить всего, всего, всего… и потому, заглядывая в его невидимые глаза, я могла лишь произносить, дыша как раненый зверь:

– Значит, ты меня любишь?

– Люблю. Ты же это знаешь. Всегда любил. И люблю.

И – темнотаспазма, боль, роскошь. Вспышка – всё, скрывшее мир огромным облаком, становилось незабываемым отпечатком, навсегда застрявшим в глазах… полумрак комнаты, и в нём, друг напротив друга, мы двое – две тени, две боли, которым остаётся ждать лишь пару секунд, чтобылибо совершить непоправимую ошибку, либо вознести друг друга на небеса. Что стоит жизнь без этой ошибки? Я давно подошла к пределу, за которым уже всё равно.

Несколько шагов. Протянутые руки – на плечи.

– Я люблю тебя. Всегда любил. И люблю.

Лёгкое прикосновение ладони, закрывающей его дрожащие губы.

– Не надо. Ничего не надо говорить. Даже пошлости, вроде того, что мы сейчас поднимемся на второй этаж посмотреть твою спальню. Молчи. Просто пойдём.

Я хорошо помню то утро. Когда я открыла глаза, он не спал. Я поймала его счастливую улыбку, полную обещания и какой-то надежды, и тревожно спросила:

– Что же теперь будет?

– Ты боишься? То же, что и всегда.

– Да, я боюсь. Боюсь, и мне не стыдно в этом признаться. Я слишком много перенесла.

– А что, собственно, произошло? Тебе нечего бояться! Просто я немного необычным способом вырвал тебя из их лап. Если быя знал, что тебя арестовали, я бы сделал это намного раньше. Заплатил кому следует – и все. И ты не прошла бы через ад. Но вся беда заключается в том, что я не знал, что тебя арестовали. Мне никто обэтом ничего не сказал! Я не мог знать! Поэтому всё так получилось.

– Можно подумать, ты ничего не платил!

– Платил. И ещё заплачу. Какое значение имеют деньги, если речь идёт о твоей жизни? Деньги – ерунда! Например, зав. отделением я отвалил пять тысяч.

– Разве зав. отделением был в курсе?

– Глупышка! Конечно! Иначе каким бы образом я всё так здорово провернул!

– Да уж, здорово! Я чуть не умерла от ужаса!

– Кстати, дорогуша, в тебе пропала гениальная актриса! Как ты принялась кататься по кровати и кричать! Даже я почти тебе поверил! А какие потом у них были лица…

И, глядя друг на друга, мы захохотали ещё раз.

Мой побег из больницы был тщательно подготовлен, но готовила его не я. Более того. В его подготовке я не принимала вообще никакого участия. Лучше, чем Рыжик, придумать было нельзя. Итак, его задачей было устроить мой побег из больницы, где рядом со мной постоянно находился вооружённый охранник, где всё время было людно, все входы и выходы охранялись, и незамеченной не смогла бы проскочить даже мышь. И, надо сказать, справился он со своей задачей блестяще. Вот как обстояли дела. Я попытаюсьописать происходящее со слов очевидцев – то есть так, как описал мне Рыжик, остававшийся на поле боя до самого победного конца.

9.00 —в палату вваливается толпа врачей, совершающая обход. Дежурный врач. Профессор, студенты, дежурный врач с ночной смены, зав. отделением, ещё кто-то, ещё кто-то. Затерявшись в толпе белых халатов, в середине находится Рыжик. Он повесил на шею стетоскоп и старательно отводит от меня глаза. Обходзаканчивается быстро. Как всегда, на меня никто не обращает внимания. Через десятьминут белые халаты исчезают.

9. 15 —появляется Рыжик. Он шествует к окну, сосредоточено держаисторию чьей-то болезни в руках. Он не успевает подойти к окну и с кем-то заговорить. Я громко окликаю его:

– Доктор. Мне плохо! У меня сильная боль!

Он подходит ко мне и небрежно говорит:

– Что случилось?

Я начинаю кататься и кричать. Он делает вид, что обследует рану, с которой давно сняли повязку. Трогает пальцами, щупает, делает сосредоточенный вид. Потом вдруг распахивает дверь и орёт:

– Открылось кровотечение! Сестра, срочно готовить операционную!

И выскакивает из палаты. Слышно, как в коридоре он громко обращается к охраннику:

– У вашей подопечной большие проблемы! Разошлись швы, необходима срочная операция! Состояние критическое!

Мне не слышно, что отвечает охранник.

9.30 —двери распахиваются, и в палату вваливается операционная каталка. Вместе с ней – Рыжик, дежурная медсестра и два санитара. Рыжиксуетится: «Осторожней! Осторожней!». Санитары поднимают меня и кладут на коляску. Вывозят в коридор и быстро катят по направлению к верхней операционной. Охранник с растерянным видом плетётся следом. В операционную егоне пускают. С решительным видом Рыжик загораживает ему дорогу: «А вам сюда нельзя».

9.35 —процессия выезжает в операционную. Двери захлопываются. Охранник остаётся в коридоре. Ему предстоит ждать.

9. 45 —из операционной выходят два других санитара – не те, что сопровождаликаталку с больной. Они оба несут тяжёлый мешок, до верху полный окровавленным бельём. Мешок такойполный и тяжёлый, что тряпки едва не вываливаются. Видя его содержимое, мент брезгливо морщится и уступает санитарам дорогу. От грязного белья его заметно тошнит. Санитары тащат мешок к лестнице чёрного хода. Слышно, как они спускаются вниз по ступенькам.

10. 00 —операция идёт полным ходом. Мент скучает. Внизу, от главного входа больницы, постоянно отъезжают какие-то машины, и одназа одной – машины скорой помощи. Пустые, либо везущие куда-то больных.

11.00 —двери операционной распахиваются. Два санитара и Рыжиквыкатывают каталку с человеком под одеялом и под капельницей. Видно, что это женщина, заключённая Тимошина: – из– под одеяла виднеются светлые волосы.

11.10 —каталку завозят в палату. Санитары перекладывают женщину на кровать. Рыжик проверяет капельницу, наклоняется. Щупает пульс. Убедившись, что арестантка под наркозом заняла своё место в палате, охранник спокойно занимает пост в коридоре.

11.20 —Рыжик выходит из палаты иподходит к менту. Он говорит, что рана дала осложнения, и Тимошинупрооперировали второй раз. Операция прошла сложно. Ей дали сильный наркоз. Наркоз полностью пройдёт через 5–6 часов, и она придёт в себя. А до этого все 5–6 часов будет спать. Рыжик просит мента, чтобы он поглядывал на неё, но руками не прикасался и не тревожил ни в каком случае. Потомучто резкое пробуждение от наркоза может вызвать шок. Пусть через 6 часов зайдёт в палату и когда увидит, что женщина пришла в себя, у неё открыты глаза и она в сознании, пусть позовёт его, Рыжика, из смотровой. Мент обещает всё выполнить.

11.25 —Рыжик заходит в смотровую. Потом сразу же спускается иидёт внизпо лестнице. Санитары ушли ещё раньше. Мент не обращает на него никакого внимания.

17. 20 —прошло больше шести часов. Начинаеттемнеть. Мент заходит в палату. Женщина лежит неподвижно. Капельница давным-давно пуста. Менту кажется странным её неподвижность и то, чтокапельницу никто не убрал из вены. Но решает подождать.

17. 45 —мент снова заходит в палату. Женщина неподвижна точно так же, как и раньше. Мент идёт в сестринскую и нападает на дежурную сестру:

– Почему никтоне снимет капельницуу послеоперационной больной? Вы что тут, совсем с ума посходили?

Сестра широко раскрывает глаза:

– Какой послеоперационной? Сегодня утром не было никаких операций!

– А Тимошина? – сердится мент, – Разве её не оперировали? Что за бардак! А ещё больница!

– Тимошина? Да её же завтра утром выписывают! И мыещё пару дней назад предупредили ваше начальство! Она совсем здорова! Чего вдруг оперировать? Что за ерунда?

Менту становится нехорошо. Он бросается в палату. Женщина по-прежнему лежит неподвижно. Он срывает одеяло, и… застывает так же неподвижно, видя собственное увольнение. На койке нет никакой Тимошиной. Перед ним лежит загримированная под Тимошину резиновая кукла из секс-шопа. В парике из жёлтых крашеных волос.

Я задыхалась в мешке, царапая ногтями грязное бельё. Я не могла бы сделать большей глупости, даже думая десять лет. Все, что я теперь могла – лишь бесполезно сгинуть в грязном мешке, запачканнымчужим дерьмом. Нелепость, доходящая до абсурда.

– Срочно в операционную.

Помню электрические разряды, разом заплясавшие в моих глазах. В палатепоявилось двое амбалов, вкатывающих носилки. Мне хотелось истерически закричать: «что ты задумал?!», но я подчинилась гипнотической властности глаз. Нужно было только стонать, что я и делала с огромным удовольствием, перемежая стоны какими-то нечленораздельными звуками, похожими либо на истерический смех, либо на самый отчаянный стон. В принципе, это было не так важно. всё равно на меня никто не смотрел. Какая кому разница до нелепостей, вырывающихся из моего рта. Гораздо важнее то, что происходит.

Подчиняясь повелительному взгляду, с помощью двух амбалов я кое-как перетащилась на носилки. Меня покатиливперёд. Я испытывала ужас, смешанный со смехом и ускользающей надеждой, будто мне на самом деле собираются делать операцию. Позже я безмерно удивлялась всей нелепости случившейся тогда ситуации: неужели охранявший меня мент не мог понять, что у больничных санитаров не может быть таких лиц? В операционную меня тащили двое типичных бригадных качков, типичных завсегдатаев стрелки, разборки, казино, ресторана или ночного клуба, но никак не хирургического отделения больницы! Но, наверное, верна истина: не замечают именно то, что открыто бросается в глаза. Позжея узнала, что каталку к операционной пыталась сопровождать дежурная медсестра, но профессиональные движения качков оттеснили её очень скоро. Двери захлопнулись, охранник остался за порогом. Рыжик, сдёрнув с меня простыню, быстро скомандовал:

– Слезай!

Я решительно слезла. В операционной, кроме меня, Рыжика и двоих санитаровнаходились ещё двое. Из той же оперы. Медбратики с лицами громил. Я всегда знала о недостатке фантазии, которым обладал Рыжик, но никогда не думала, что он может проявляться так остро.

– Полезешь туда. Быстро!

Я вгляделась внимательней, и глаза мои полезли на лоб. На полу лежал огромный полупустой мешок, поверх которого были брошены окровавленные грязные простыни. От белья шёл неприятный запах, пропитывающий воздух.

– Ты сошёл с ума?! Что надумал?! У тебя совсем нет мозгов!

– Успокойся. Это сработает. Ты залезешь в мешок. Эти двое вынесут его отсюда, делая вид, что выносят грязное бельё. Спустятся черным ходом. Внизу ждёт машина скорой помощи. Тебя положат в неё.

– В мешке?

– Нет. В подсобке снова ляжешь на носилки. Они сделают вид, что выносят больного. Не бойся.

– Нас поймают. Ты сумасшедший.

– Успокойся! Это самый надёжный план! Разве ты не знаешь, что мешки с грязными послеоперационным бельём здесь самое обычное дело? А что касается тебя, то ты худее доски, нести тебя легко.

– А сверху будет этот кошмар, в грязи и крови?

– Придётся потерпеть!

– Я боюсь!

– Ты? Ты не боишься ни Бога, ни чёрта! Это что, новый анекдот?

– Слишком хорошо обо мне думаешь…

– Много болтаешь! У тебя нет выхода.

– А ты? Что будешь делать ты?

– Положу на каталку куклу из секс-шопа, замотаю в простыни, унесу в палату и уговорю охранника приблизиться к ней не раньше, чем через шестьчасов. Сам спокойно выйду на улицу, сниму белый халат, сяду в машину и уеду. Мои люди выйдут ещё раньше. Думаю, так как мы сделаем это открыто, на нас никто не обратит особого внимания.

– Что будет дальше?

– Тебя в машине скорой помощидоставят в определённое место, где будет ждать другая машина. Ты перейдёшь в неё вместе с моими людьми. Там тебя будет ждать нормальная одежда, тыпереоденешься и поедешь на мою дачу. Будешь доставлена в целости и сохранности, не беспокойся… Много говорим! Лезь в мешок!

Он схватил меня за локоть и потащил к мешку. Мне не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться. Я сжалась в клубок на дне. Сверху и по бокам меня укрыли тряпьём. Грязные простыни воняли неимоверно. Прямо возле лица оказалась простыня с засохшим следом чьей-то блевотины. Я с трудом удерживала рвоту всё время, пока меня несли. Я почувствовала, как мешок подняли в воздух. Мне было страшно. По спине катился ледяной пот. Но это было менее страшно, чем возвращаться в камеру СИЗО, где меня ждала смерть или нечто похуже смерти. Слишком страшное, чтобы быть правдой. Всё длилось недолго. Наконец меня поставили, на лицо попал свежий воздух, а чей-то голос скомандовал:

– Выходите!

Я вылезла. Мы находились в тесной маленькой каморке с полуоткрытой дверью, через которую виднелась лестница. Один из санитаров раскладывал каталку. Когда она была готова, я быстро забралась на неё. До глаз меня прикрыли простынёй, и понесли вниз, аккуратно лавируя на ступеньках. Главный вход. Люди у входа. Самый главный вход в больницу… Стали дрожать ноги. Я видела фигуры людей, плохо побеленныйпотолок… Переход от крыльца к кабине. Каталку внесли в машину «скорой». Двое санитаров шли следом. Я хотела встать, но один остановил меня властным жестом и словами:

– Вы должны лежать, пока не приедем. Когда приедем, я скажу.

Ехали долго. Старую машину сильно трясло на поворотах, и я больно ударялась о каталку всем телом. Я давным-давно потеряла счёт времени и не могла бы сказать точно, сколько мы ехали (и ехали ли вообще)… И телом, и рассудком я пребывала в состоянии психологического шока, наблюдая словно со стороны. Это было и плохо, и хорошо. Наконец машина остановилась.

– Идём, – один из санитаров подал мне руку, – вы можете встать, но пока не выходить.

Второй куда-то исчез, и вскоре вернулся со свёртком, который бросил мне на колени. Это была одежда: джинсы, синтетический свитер, туфли без каблуков и чёрная нейлоновая куртка типа ветровки. Ещё пара носков. Некрасивая одеждас чужого плеча, по которой ясно было видно, что её выбирал мужчина (женщина положила бы колготки вместо носков). После того, как я оделась, мне разрешили выйти. Мы находились в далёком районе города, в районе каких-то новостроек, хаотично разбросанных на фоне чахлых кустов. Рядом стояла красная «тойота». Один из санитаров (к тому времени они уже сняли белые халаты, под которыми были обыкновенная одежда) сел за руль, второй рядом, я – сзади. Мы тронулись с места одновременно со «скорой», поехавшей в совсем другом направлении. Очень скоро мы оказались за городом. Я начала узнавать знакомые места. Я никогда не была на даче у Рыжика, но не сомневалась, что она должна быть именно в таком районе: комфортабельном, броском, претенциозном, недалёком от городарайоне, где стояли одни виллы новых русских и где меня никто не стал бы искать.

Дача представляла собой большой двухэтажный дом зимнего типа, с зимнимбассейном, с большим садом за высокой каменной оградой, за которую невозможно заглянуть с улицы. Меня провели в комнату на первом этаже. Охранники-санитары молча ретировались. Я осталась одна. Принялась оглядываться и ждать.

После спасения из тюрьмы я провела в постели почти десять дней. Врач, наблюдавший меня, радостно сообщил, что я легко отделалась. Лихорадочное состояние из-за не спадающей высокой температуры постоянно туманило мозг. Путалось абсолютно всё: лица, события, цифры.

Теперь я лежала в кровати не в больнице для бедных, в общей палате, а в спальне на втором этаже роскошного дачного особняка с евроремонтом. Моё измученное тело потело на шёлковых простынях, а кондиционер регулировал в комнате подходящий воздух. Для ухода за мной Рыжик нанял сиделку: пожилую подслеповатую медсестру, любившую пить коньяк и потому спать. Впрочем, она ухаживала за мной дней пять, послекоторых я убедила Рыжика, что смогу справляться самостоятельно. Он ухаживал за мной изо всех сил, и мне было приятно болеть. Мягкая постель и обилие вкусной еды навевали ленивые приятныемысли. Среди них терялась одна злобная и колючая: это не навсегда. Я гнала её прочь, как могла. Мне не хотелось думать о будущем.

Я заболела почти сразу, как оказалась в особняке. Почти – потому, что сил хватило на то, чтобы пережить роскошный ужин с шампанским, а потом оказаться с Рыжиком в постели. Это тоже произошло очень быстро – я не думала ни о чём. Лечь в постель с ним я легла, только встать оказалось затруднительно. Он первый увидел, что я вся горю, но не от секса и страсти, а по более прозаической причине, выраженной в температуре 39,5 и лихорадкой по всему телу. Для Рыжика это был тяжёлый день. Когда у меня были редкие моменты проблеска в сознании, он шутил, что секс со мной всегда приносил ему неприятности. Но ради этих неприятностей он готов поставить на кон всё, даже жизнь. Мне было слишком плохо, чтобы ответить достойным образом. Приглашённый врач проторчал в доме до ночи, решая, что делать: отправить меня в больницу или пустить на самотёк, на свой страх и риск. Потом решил оставить. Я так и осталась в спальне – мне очень нравилась мягкая удобная кроватьи уютная обстановка: Рыжик всегда любил роскошь. Утром, часов в восемь, он уезжал в офис и возвращался в семьвечера, словно по часам. Так как дача была зимним особняком с автономной системой обогрева, никого не удивляло, что он переселился зимой за город.

Я не знала, сколько комнат в домеи как они расположены: мне не удалось разглядеть почти ничего. Я видела только гостиную внизу и спальню. Еду мне приносила сначала сиделка, а потомкто-то из охранников, когдасиделка ушла. Охранники каждый раз были новые, и со мною не разговаривали. Когда мне стало немного лучше, я встала на ноги и обшарила всю спальню: мне было интересно, сколько женщин успело здесь побывать. Кое-что я нашла: черные нейлоновые женские трусики со следами высохшей спермы в техническом шкафчике под умывальником. После тюрьмы и болезни я была настроена на философский лад. Сказав себе: «горбатого могила исправит», я сожгла их в пепельнице. Трусы горели плохо. Обугленную тряпку я спустила в унитаз и в тот вечер была настроена совсем не романтически. Вечером, во время совместного ужинав спальне(возвращаясь с работы, он ужинал вместе со мной), я ехидно спросила:

– А эта смазливая телефонная сучка с невинной мордойтоже тут побывала?

– Ты о ком? – удивился он.

– Ну, медсестра, которую я просила тебе позвонить.

– Медсестра? – на его лице было вполне искреннее изумление. – Я ничего не понимаю!

– Неужели? – он начинал меня злить. – О том, что меня арестовали и я нахожусь в больнице под ментовским присмотром, тебе должна быласообщить медсестра из больницы, которую я попросила позвонить. Я ей сказала, что если она позвонит тебе и расскажет обо мне, ты заплатишь ей сто долларов. Смазливая девчонка, лет двадцати, вполне в твоём вкусе!

– В моём вкусе только ты! А что касается твоего рассказа… никакая медсестра мне не звонила!

– Подожди… – настала моя очередь замереть в изумлении, я даже отложила вилку, – но как же ты узнал, что я в больнице? В тюрьме?

– Разве ты не знаешь?

– Нет! Я просила медсестру!

– Никакая медсестра мне не звонила!

– Честно?

– Богом клянусь!

– Тогда как?

– Хочешь правду?

– Разумеется, хочу! Что ж ещё!