Текст книги "Дочь фортуны"

Любовь

Никто лучше мисс Розы не понимал, что происходит в душе Элизы, заболевшей любовью. Роза сразу же догадалась, о каком мужчине идет речь, потому что только слепец мог не заметить связи между началом болезни и появлением в доме служащего Джереми с ящиками, предназначенными для Фелисиано Родригеса де Санта-Крус. Первым порывом Розы было отделаться от этого юнца одной записью в тетради – уж слишком он был беден и незначителен, – однако вскоре Роза поняла, что и сама ощутила его опасную притягательность и никак не может выкинуть юношу из головы. Конечно, Роза первым делом обратила внимание на его залатанную одежду и мертвенную бледность, но уже со второго взгляда отметила трагическую ауру проклятого поэта. Яростно вышивая в комнате для рукоделия, Роза продолжала думать об этой насмешке судьбы, угрожавшей ее планам: Элизе требовался благопристойный и состоятельный муж. В мыслях приемной матери росла целая паутина ловушек, способов победить эту любовь еще в зародыше – от отправки Элизы в Англию в школу для девочек или в Шотландию к той самой престарелой тетушке, до того, чтобы выложить всю правду Джереми и добиться увольнения его служащего. И все-таки в тайная тайных ее сердца, к большому удивлению Розы, зрело подспудное желание, чтобы Элиза пережила эту страсть от начала до конца, тем самым заполнив зияющую пустоту, которую венский тенор оставил в ее собственной душе восемнадцать лет назад.

А для Элизы тем временем часы тянулись томительно медленно – ее кружил вихрь неясных чувств. Девушка не знала, день или ночь на дворе, вторник или пятница, сколько прошло времени – часы или годы – с момента, когда она встретила этого юношу. Она внезапно начинала чувствовать, что кровь закипает изнутри, а кожу обсыпает волдырями, а потом они исчезают так же неожиданно, как и появились. Элиза видела своего возлюбленного повсюду: в тенях по углам, в очертаниях облаков, в чашке чая, но особенно во снах. Девушка не знала его имени и не отваживалась спросить у Джереми Соммерса, боясь вызвать волну подозрений, поэтому проводила часы, примеряя для него подходящие имена. Элиза отчаянно нуждалась в собеседнике, чтобы рассказать о своей любви, проговорить каждую подробность той краткой встречи, поразмышлять вслух о том, что не было сказано и что следовало бы сказать, и о том, что было и так ясно благодаря брошенным взглядам, румянцу на щеках и порывам, но вокруг Элизы не было ни одного человека, заслуживающего доверия. Элиза с нетерпением дожидалась возвращения капитана Джона Соммерса, дядюшки с внешностью флибустьера, самого яркого персонажа ее детской жизни, единственного, кто мог бы понять и помочь в подобной ситуации. Девушка не сомневалась, что если бы о случившемся узнал Джереми Соммерс, он бы объявил беспощадную войну скромному служащему своей конторы, а реакцию мисс Розы она предсказать не могла. Элиза решила, что чем меньше будут знать домашние, тем больше свободы появится у нее и у ее будущего жениха. Она решительно не брала в расчет, что юноша может не ответить ей с такой же яркостью чувств, просто не допуская, что вспышка такой любви ослепила только ее. Элементарная логика и здравый смысл подсказывали, что в некоей точке города он тоже страдает от этой сладкой пытки.

Элиза пряталась ото всех и трогала свое тело в не исследованных доселе местах. Девушка закрывала глаза, и тогда его рука ласкала ее с нежностью птицы, его губы в зеркале отвечали ей на поцелуй, его тело прижималось к ней на простынях, его любовный шепот прилетал к ней вместе с ветром. Даже ее сны не ускользнули от власти Хоакина Андьеты. Он возникал в виде огромной тени и ниспадал на нее, чтобы поглотить тысячей неясных волнующих способов. Кто он: возлюбленный, демон, архангел – это было ей неведомо. Элиза не желала просыпаться и с фанатичной решимостью использовала способность, которой научилась у няни Фресии, – умение входить и выходить из сна по своему хотению. Девушка развила в себе такое мастерство, что ее иллюзорный любовник возникал во всей телесности: Элиза могла трогать его, обонять и отчетливо слышать его близкий голос. Если бы она могла спать все время, она бы вообще ни в чем не нуждалась, она могла бы вечно наслаждаться своей любовью в постели, – вот о чем думала девушка. Она бы так и умерла в горячке страсти, если бы неделю спустя Хоакин Андьета снова не появился в их доме, чтобы забрать драгоценные ящики и переправить их клиенту на север страны.

Элиза узнала о его появлении еще накануне, но это был не инстинкт и не предчувствие, как много лет спустя она даст понять Тао Цяню, пересказывая эту историю; просто за ужином Элиза слышала, как Джереми Соммерс отдает распоряжения сестре и няне Фресии.

– За грузом приедет тот же служащий, который его доставил, – походя сообщил Джереми, не подозревая, что слова его вызовут в трех женщинах ураган эмоций – в силу различных причин.

Элиза провела утро на балконе, вглядываясь в дорогу, ведущую на Серро-Алегре. Ближе к полудню она увидела повозку, запряженную шестеркой мулов; за ней следовали конные вооруженные пеоны. Девушка ощутила ледяной покой, как будто она умерла, и не обратила внимания, что мисс Роза и няня Фресия наблюдают за ней из дому.

– Я потратила столько усилий на ее обучение, и вот она влюбляется в первого встречного шалопая, который попадается на пути! – сквозь зубы процедила Роза.

Она решила сделать все возможное, чтобы предотвратить катастрофу, но не очень-то верила в успех, потому что слишком хорошо знала каменную решимость первой любви.

– Я передам груз. Скажи Элизе, пусть заходит в дом, и ни в коем случае не давай ей выйти, – распорядилась мисс Роза.

– И как мне, по-вашему, это сделать? – буркнула няня Фресия.

– Посади ее под замок, если понадобится.

– Запирайте сами, если сумеете. А меня в это дело не впутывайте, – ответила индианка и пошла прочь, шаркая сандалиями.

Не было никакой возможности помешать Элизе подойти к Хоакину Андьете. Девушка передала письмо в открытую, глядя юноше в глаза с такой яростной решимостью, что мисс Роза не осмелилась ее перехватить, а няня Фресия – заступить дорогу. И тогда женщины поняли, что эта магия гораздо сильнее, чем они представляли, что с ней не справятся ни запертые двери, ни освященные свечи.

Хоакин Андьета тоже провел всю неделю в воспоминаниях о девушке, которую посчитал дочерью начальника, Джереми Соммерса, а посему абсолютно недостижимой. Хоакин даже не подозревал, какое впечатление произвел на нее при первой встрече, ему не приходило в голову, что, передавая ему тот стакан сока, девушка признавалась в любви, поэтому его охватил жуткий страх, когда дочь Соммерса вручила ему запечатанный конверт. Растерявшийся служащий положил письмо в карман и продолжил свою работу, но уши его пылали, одежда мокла от пота, а спина покрывалась мурашками. Элиза стояла всего в нескольких шагах, неподвижно и молча, и не было ей никакого дела до ярости на лице мисс Розы и сокрушения на лице няни Фресии. Когда на телегу погрузили последний ящик, а мулов развернули для спуска с холма, Хоакин Андьета извинился перед мисс Розой за доставленные неудобства, попрощался с Элизой едва заметным наклоном головы и удалился со всей возможной поспешностью.

В записке Элизы было всего две строки: время и место встречи. План был такой простой и дерзкий, что Элизу легко можно было принять за опытную бесстыдницу: через три дня в девять часов вечера Хоакину следовало явиться в часовню Богоматери Неустанной Помощи, построенную на холме Серро-Алегре для утешения путников, неподалеку от дома Соммерсов. Элиза выбрала это место из-за близости к дому, а день – потому что это была среда. Мисс Роза, няня Фресия и слуги будут заняты ужином, никто не заметит ее краткой отлучки. После бегства Майкла Стюарда отпала нужда устраивать танцы, да и ранний приход зимы не способствовал веселью, однако мисс Роза сохранила привычное расписание, чтобы не давать почвы для слухов о ее романе с офицером флота. Отмена музыкальных вечеров в отсутствие Стюарда была равносильна признанию, что он являлся единственной причиной для их проведения.

В семь часов вечера Хоакин Андьета уже сгорал от нетерпения. Вдалеке ему были видны ярко освещенные окна особняка, вереница карет с гостями и зажженные фонари кучеров, ожидавших перед домом. Хоакину дважды пришлось прятаться от церковных сторожей, проверявших лампадки: их гасило ветром. Часовня представляла собой маленькое прямоугольное строение с крашеным деревянным крестом на крыше, почти все пространство внутри занимала исповедальня с гипсовой статуей Девы Марии. Еще в часовне стоял поднос с рядом потухших свечек и ваза с мертвыми цветами. Было полнолуние, но по небу плыли тяжелые облака, так что луна временами совсем пропадала из виду. Ровно в девять Хоакин ощутил присутствие Элизы и увидел девичью фигурку, с головы до ног завернутую в черное покрывало.

– Я вас ждал, сеньорита, – вот и все, что он сумел пробормотать, чувствуя себя полным идиотом.

– Я всегда тебя ждала, – ответила она без раздумий.

Девушка сняла покрывало, и Хоакин увидел, что на ней праздничный наряд, юбка подоткнута, а на ногах сандалии. В руке она держала белые чулки и сафьяновые туфельки – чтобы не испачкались по пути. Черные волосы, разделенные пробором посередине, были заплетены в две косы, перевязанные атласными лентами. Молодые люди сели внутри часовни на покрывало Элизы; статуя Девы скрывала их от посторонних глаз, и они сидели молча, очень близко, но не касаясь друг друга. Долгое время они не осмеливались обменяться взглядом в этом нежном сумраке, смущенные близостью двух тел, дыша одним воздухом и пламенея, несмотря на порывы ветра, грозящие оставить их в потемках.

– Меня зовут Элиза Соммерс, – произнесла она наконец.

– А меня Хоакин Андьета, – ответил он.

– А мне казалось, тебя зовут Себастьян.

– Почему?

– Потому что ты похож на святого Себастьяна, на мученика. Я в папскую церковь не хожу, я протестантка, но няня Фресия несколько раз брала меня с собой, когда исполняла обеты.

На этом разговор и завершился, потому что оба не знали, что еще сказать; они искоса поглядывали друг на друга и одновременно краснели. Элиза чувствовала, что Хоакин пахнет мылом и потом, но не осмеливалась приблизить к нему нос, хотя ей и хотелось. Единственными звуками в часовне оставались шепот ветра и их учащенное дыхание. Через несколько минут девушка объявила, что ей пора возвращаться домой, иначе ее станут искать, и они попрощались, пожав друг другу руки. Так они начали встречаться по средам – всегда в разное время и на краткий срок. На каждом из этих радостных свиданий они гигантскими шагами двигались вперед по жаркой дороге любовных мучений. Они торопливо пересказывали друг другу самое важное, ведь слова казались им тратой времени; вскоре они научились говорить, держась за руки, расстояние между телами сокращалось по мере того, как сближались их души, и вот в пятую среду они поцеловались в губы, сначала нащупывая, потом исследуя и наконец теряя себя в наслаждении, целиком отдавшись пожирающей их лихорадке. К этому моменту они уже успели обменяться кратким изложением шестнадцати лет, прожитых Элизой, и двадцати одного года Хоакина. Они уже обсудили невероятную корзинку с батистовыми простынями и изысканным одеяльцем, равно как и коробку из-под марсельского мыла, и для Андьеты было большим облегчением узнать, что Элиза не приходится дочерью никому из Соммерсов и что происхождение ее неясно; неясным было и его собственное происхождение, но все равно их разделяла социальная и экономическая пропасть. Элиза узнала, что Хоакин – плод мимолетной любви, отец растворился как дым, как только заронил свое семя, и мальчик вырос, не зная его имени, с фамилией матери, с клеймом бастарда, которое станет причиной многих препон на его жизненном пути. Семья изгнала обесчещенную дочь из своего лона и не признала внебрачного ребенка. Дед и бабка Хоакина, его дядья – коммерсанты среднего класса, погрязшего в предрассудках, – все они жили в том же городе, в нескольких кварталах, но никогда не встречались с Хоакином. По воскресеньям они ходили в одну и ту же церковь, только в разные часы, ведь беднякам на полуденную мессу вход заказан. Хоакин, с его происхождением, не играл в тех же парках и не обучался в тех же школах, куда ходили его двоюродные братья, зато носил их костюмы и играл их старыми игрушками, которые жалостливая тетушка кружными путями доставляла своей опозоренной сестре. Матери Хоакина Андьеты не так повезло, как мисс Розе: она уплатила за свою слабость гораздо большую цену. Эти женщины были примерно одного возраста, но англичанка блистала красотой молодости, а мать Хоакина была измучена нищетой, усталостью и печальной необходимостью вышивать подвенечные платья при тусклом свете свечи. Несчастливый жребий не подточил ее достоинства, и она воспитала в сыне неколебимые понятия о чести. Хоакин с ранних лет научился ходить с высоко поднятой головой, отвечая дерзостью на любое проявление жалости или насмешку.

– Однажды я сумею вытащить матушку из этого конвентильо, – шепотом обещал Хоакин. – Я подарю ей достойную жизнь – так она жила раньше, пока не лишилась всего…

– Она не лишилась всего. У нее есть сын, – отвечала Элиза.

– Я стал ее проклятием.

– Проклятьем было полюбить плохого мужчину. А ты – ее благословение, – твердо ответила она.

Свидания их были очень короткими, а поскольку они всегда проходили в вечернее время, внимания мисс Розы не хватало, чтобы караулить день и ночь. Приемная мать догадывалась, что нечто происходит у нее за спиной, но была не настолько злокозненна, чтобы запереть Элизу под замок или отослать в деревню, как подсказывал ее материнский долг, и так и не поделилась своими подозрениями с братом Джереми. Роза предполагала, что Элиза и ее возлюбленный обмениваются письмами, но не сумела перехватить ни одного послания, хотя и предупредила всех слуг. Письма действительно существовали, и были они столь пламенные, что, если бы Роза прочитала хоть одно, она бы лишилась покоя. Хоакин их не посылал, а вручал Элизе при каждой встрече. В письмах он в самых горячих словах говорил девушке то, что не отваживался произнести вслух из гордости и стыдливости. Элиза прятала эти письма в коробке, которую зарывала на тридцать сантиметров в землю в маленьком огороде за домом, куда ходила каждый день, притворяясь, будто очень интересуется лечебными травками няни Фресии. Эти страницы, тысячи раз прочитанные украдкой, лучше всего подпитывали ее страсть, ведь в них открывалась та сторона Хоакина Андьеты, которую он не показывал, когда они были вдвоем. Эти письма как будто писал другой человек. Тот заносчивый, всегда готовый к обороне, мрачный, страдающий юноша, который обнимал ее как помешанный и тотчас отталкивал, словно эти прикосновения его обжигали, на бумаге обнажал свою душу и описывал свои чувства как поэт. Позже, когда Элиза в течение долгих лет будет искать затерянные следы Хоакина Андьеты, эти записи станут ее единственным подтверждением правды, доказательством, что безумная любовь не была порождением ее девичьего воображения, что она существовала на самом деле – как краткая благодать и долгая мука.

После первой же среды в часовне у Элизы бесследно прошли приступы колик; ничто в ее поведении и внешности не выдавало ее тайны, кроме разве что блеска в глазах и слишком частых обращений к дару невидимости. Порою создавалось впечатление, что девушка, сбивая всех с толку, находится сразу в нескольких местах в одно и то же время, или, наоборот, никто не мог вспомнить, где и когда ее видели, а ровно в тот момент, когда Элизу начинали звать, она материализовалась с видом человека, даже не подозревающего, что его разыскивают. Бывало и так, что Элиза сидела в комнате для рукоделия с мисс Розой или готовила жаркое с няней Фресией, но была при этом такой молчаливой, такой прозрачной, что потом женщины не могли припомнить, что вообще ее видели. Присутствие Элизы было неярким, почти неощутимым, так что, когда она отсутствовала, многие часы никто этого не замечал.

– Да ты как привидение! Мне надоело тебя искать. Я не желаю, чтобы ты уходила из дому или пропадала из виду! – регулярно выговаривала ей мисс Роза.

– Но я целый вечер провела на одном месте, – спокойно отвечала девушка, постепенно обретая очертания в уголке, с книгой или вышивкой в руках.

– Ради бога, девочка, шуми уж как-нибудь! Как я могу тебя разглядеть, если ты сделалась тише кролика! – возмущалась няня Фресия.

Элиза соглашалась с обеими, а потом делала то, что ей заблагорассудится, ухитряясь в то же время выглядеть послушной и любезной. В считаные дни Элиза обрела изумительное умение преображать реальность, как будто провела всю жизнь за изучением магии. Убедившись в невозможности поймать воспитанницу на противоречии или несомненной лжи, мисс Роза попробовала завоевать ее доверие и то и дело заговаривала про любовь. Предлогов было более чем достаточно – сплетни насчет подруг, какой-нибудь новый роман, который они обе прочитали, либретто новых итальянских опер, которые они учили наизусть, – но Элиза не произносила ни единого слова, которое могло бы выдать ее настоящие чувства. Тогда мисс Роза принялась искать улики по дому – но все впустую; она рылась в комнате и в белье Элизы, перевернула вверх дном ее коллекцию кукол и музыкальных шкатулок, перетряхнула книги и тетради, но дневника так и не нашла. А если бы даже и нашла, ее бы постигло разочарование: на этих страницах не было ни словечка о Хоакине Андьете. Элиза писала только то, что хотела запомнить. В ее дневнике было все, от повторяющихся снов до нескончаемого перечня кулинарных рецептов и советов по хозяйству, – например, как раскормить курицу или удалить жирное пятно. Были здесь и рассуждения на тему рождения Элизы, роскошной колыбельки и коробки из-под марсельского мыла – но ни слова о Хоакине Андьете. Чтобы помнить о нем, дневник Элизе был не нужен. Только через несколько лет она начнет рассказывать на этих страницах о своей любви по средам.

И вот наконец в один из вечеров той зимы влюбленные встретились не в часовне, а в особняке Соммерсов. Прежде чем добраться до этого момента, Элиза прошла через бурю бесконечных сомнений, ведь она понимала, что это будет решающий шаг. Уже сами по себе встречи наедине и без присмотра лишали ее чести, самого драгоценного девичьего сокровища, без которого будущее невозможно. «Женщина без чести ничего не стоит, ей никогда не превратиться в супругу и мать, лучше бы ей привязать к ноге камень и броситься в море» – вот что ей твердили. Элиза думала, что у нее нет никаких смягчающих обстоятельств для проступка, который она готовится совершить, – она действует преднамеренно и осмысленно. В два часа ночи, когда в городе не оставалось ни одной неспящей души, только сторожа дозорами проходили по улицам, Хоакин Андьета как вор проник в дом через балкон библиотеки; внутри его ждала Элиза, в ночной рубашке и босая, дрожащая от холода и нетерпения. Она взяла Хоакина за руку и в темноте провела в нежилую комнату, где в больших шкафах хранился семейный гардероб, а в коробках разных размеров – материалы для изготовления платьев и шляпок, которые мисс Роза носила, переделывала и снова носила в течение многих лет. На полу лежали обернутые полотном шторы для гостиной и столовой – они дожидались нового сезона. Элизе это место показалось самым безопасным, самым удаленным от других комнат. А еще для надежности Элиза плеснула валерианы в рюмку анисовки, которую мисс Роза пьет перед сном, и в бренди, который Джереми потягивает, куря кубинскую сигару после ужина. Элиза знала каждый сантиметр дома, точно помнила, где скрипит половица и как открывать двери без шума; она могла провести Хоакина через темноту, не пользуясь никаким иным светом, кроме собственной памяти, а Хоакин следовал за ней, послушный и бледный от страха, не внимая голосу разума, так похожему на голос его матушки, который твердил ему про нерушимый кодекс чести достойного мужчины. «Я никогда не сделаю с Элизой того, что мой отец сделал с моей матушкой», – говорил себе Хоакин, двигаясь на ощупь, держа девушку за руку, понимая бессмысленность любых размышлений, ведь он уже побежден властным желанием, лишившим его покоя с их самой первой встречи. А Элиза в то же время разрывалась между предупреждениями об опасности, гудевшими в ее голове, и зовом инстинкта с его чудесными методами убеждения. Девушка не понимала в точности, что должно произойти в гардеробной, но уже заранее была готова ко всему.

Дом Соммерсов, построенный на холме и предоставленный на милость всем ветрам, как паутина на ветру, было никак невозможно обогреть целиком, несмотря на угольные жаровни, которые служанки разжигали семь месяцев в году. Простыни всегда были влажные из-за упрямого северного ветра, а спать ложились с бутылками горячей воды в изножье постели. Тепло всегда сохранялось только в кухне, где никогда не гасла дровяная печь – исполинское сооружение, выполнявшее множество задач. Зимой в особняке дерево скрипело, доски расходились, и казалось, что костяк дома вот-вот отправится в плавание, точно старинный фрегат. Мисс Роза так и не приспособилась к тихоокеанским бурям, как не могла привыкнуть и к подземным толчкам. Настоящие землетрясения, из тех, что переворачивают мир вверх тормашками, происходили приблизительно раз в шесть лет, и в такие моменты Роза демонстрировала удивительное хладнокровие, но ежедневная дрожь земли, сотрясавшая ее жизнь, действовала на англичанку угнетающе. Роза не желала ставить бокалы и фарфор на нижние полочки ближе к полу, как поступали чилийцы, и всякий раз, когда мебель в столовой начинала ходить ходуном и тарелки разбивались вдребезги, она во весь голос проклинала эту страну. Гардеробная находилась на первом этаже, и там Элиза и Хоакин любили друг друга на большой стопке кретоновых[8]8
   Кретон – плотная хлопчатобумажная ткань из окрашенных в разные цвета нитей, дающих геометрический орнамент.


[Закрыть] занавесок в цветочек, которые летом вешали в гостиной на место тяжелых штор зеленого бархата. Они любили друг друга в окружении величественных шкафов, шляпных коробок и тюков с весенней одеждой мисс Розы. Им не мешал ни холод, ни запах нафталина – они находились по ту сторону бытовых неудобств, по ту сторону страха последствий и по ту сторону собственной щенячьей неуклюжести. Они не знали, как это делается, но изобретали прямо в процессе, потеряв голову и память, в полнейшей тишине, ничего не умея, но помогая друг дружке. В двадцать один год Хоакин был таким же девственником, как и Элиза. В четырнадцать лет он, чтобы порадовать матушку, принял решение стать священником, но в шестнадцать открыл для себя вольнодумное чтение, провозгласил себя врагом церковников, но не религии и решил оставаться непорочным, пока не выполнит свое обещание и не вытащит мать из нищенского конвентильо. Хоакину это казалось малым воздаянием за ее неисчислимые жертвы. Несмотря на девство и на великий страх, что их обнаружат, юноша и девушка в потемках сумели найти то, что искали. Они расстегнули пуговицы, развязали узлы, отбросили стыд и обнажили себя друг перед другом, упиваясь чужим воздухом и чужой слюной. Они вдыхали сумасшедшие ароматы, лихорадочно прилаживали это туда, а то сюда, искренне желая расшифровать загадки, достать до самого дна и вместе сгинуть в одной пропасти. Летние занавески были испачканы горячим потом, девственной кровью и семенем, но ни один из двоих не обратил внимания на эти следы любви. В темноте они могли только определить очертания второго тела и измерить доступное пространство, чтобы в горячке объятий не обрушить стопки коробок и вешалки с платьями. Они благословляли ветер и бьющий по крыше дождь, потому что эти звуки заглушали скрип половиц, но галоп их собственных сердец, прерывистое дыхание и вздохи любви звучали так оглушительно, что Хоакин и Элиза удивлялись, как это они не перебудили весь дом.

На заре Хоакин Андьета вылез через то же библиотечное окно, а обескровленная Элиза вернулась в свою спальню. Пока она спала, завернувшись в несколько покрывал, Хоакин прошагал два часа под дождем, спускаясь с холма. Юноша пересек притихший город, не замеченный сторожами, и вернулся домой как раз в то время, когда церковные колокола призывали к первой мессе. Хоакин рассчитывал войти незаметно, умыться, сменить воротничок и отправиться на работу в мокрой одежде за неимением второго костюма, но мать не спала и дожидалась его с горячей водой для мате и вчерашним поджаренным хлебом – как и всегда по утрам.

– Где ты был, сынок? – спросила она так печально, что он не смог ее обмануть.

– Я учился любви, мама, – ответил Хоакин и радостно обнял мать.

Хоакин Андьета мучился, понимая, что его политический романтизм не находит отклика в этой осторожной практичной стране. Он стал фанатичным приверженцем теорий Ламенне[9]9
   Фелисите Робер де Ламенне (1782–1854) – французский философ и публицист, один из основоположников христианского социализма.


[Закрыть], которые постигал в туманных некачественных переводах с французского, как читал он и прочих энциклопедистов. Подобно своему учителю, Хоакин ратовал за католический либерализм в политике и за отделение церкви от государства. Ему был близок дух раннего христианства, дух апостолов и мучеников, но он был врагом священников, предавших Иисуса и Его истинных учеников: Хоакин именовал их пиявками, сосущими кровь доверчивых прихожан. Конечно, он остерегался развивать свои идеи перед матушкой, чтобы разочарование не свело ее в могилу. А еще он считал себя врагом землевладельцев – за их бесполезность и пресыщенность, и правительства – за то, что оно защищает интересы не народа, а богачей, что с помощью многочисленных примеров доказывали его сотоварищи на вечерах в магазине «Сантос Торнеро»; эти идеи он терпеливо втолковывал Элизе, которая его не слушала: девушку куда больше интересовал запах любимого, а не его речи. Этот молодой человек был готов отдать жизнь в порыве никому не нужного героизма, но панически боялся смотреть Элизе в глаза или говорить о своих чувствах. У влюбленных вошло в привычку заниматься любовью по крайней мере раз в неделю, все в той же гардеробной, которую они превратили в любовное гнездышко. Проводимое вместе время было столь коротко и столь дорого, что Элизе казалось глупостью тратить его на философские беседы; если уж они заводили разговор, Элиза предпочитала узнавать о вкусах Хоакина, о его прошлом, о матери и планах на их женитьбу. Элиза отдала бы все на свете, чтобы Хоакин произнес, глядя ей в глаза, те великолепные фразы, которые он писал на бумаге. Например, сказал ей, что легче исчислить намерения ветра и спокойствие прибрежных волн, чем силу его любви; что нет такой зимней ночи, которая сумела бы остудить незатухающий очаг его любви; что дни он проводит в грезах, а ночи без сна, беспрестанно мучимый воспоминаниями, и с отчаянием приговоренного считает часы до их следующего объятья; что «ты мой ангел и моя погибель, с тобой я познаю божественный экстаз, а без тебя опускаюсь в преисподнюю, так в чем же тайна твоей власти надо мной, Элиза? Не говори мне о завтра и вчера, я живу только ради сегодняшнего мига, когда я заново погружаюсь в безбрежную ночь твоих черных глаз». Девушка, взращенная на романах мисс Розы и стихах романтических поэтов, растворялась в этом губительном наслаждении – она чувствовала себя богиней, которой поклоняются, и не замечала несоответствия между пылкими признаниями и реальной личностью Хоакина Андьеты. В письмах он преображался в идеального возлюбленного, умеющего описать свою страсть на языке ангелов, так что вина и страх исчезали, уступая место безоглядному восторгу чувств. Никто прежде так не любил, они отмечены среди всех смертных даром неповторимой любви – вот что говорил Хоакин в своих письмах, и Элиза ему верила. При этом он занимался любовью торопливо и алчно, не успевая распробовать вкус, как человек, поддавшийся пороку и терзаемый виной. Хоакин не задавался целью изучить ее тело и позволить изучить свое, над ним брали верх поспешность желания и стремление остаться незамеченным. Хоакину постоянно казалось, что им не хватает времени, хотя Элиза и повторяла, что в эту комнату никто по ночам не заходит, что Соммерсы получили свою дозу снотворного, няня Фресия спит в своей хижине в глубине двора, а комнаты слуг расположены наверху. Инстинкт подстегивал дерзость Элизы, побуждая ее исследовать новые пути к наслаждению, однако вскоре она научилась себя сдерживать. Ее выдумки в любовной игре сразу настораживали Хоакина – ему начинало казаться, что его критикуют, недооценивают или сомневаются в его мужских способностях. Андьету терзали страшнейшие из подозрений, потому что он не мог себе вообразить такую природную чувственность в девочке шестнадцати лет, чья жизнь до сих пор проходила в четырех стенах. Ситуацию ухудшал страх перед возможной беременностью, ведь ни один из двоих не знал, как ее избежать. Хоакин смутно представлял себе механизм оплодотворения и предполагал, что, если вовремя отстраниться, ничего страшного не произойдет, вот только ему не всегда удавалось это сделать. Он замечал, что Элиза бывает печальна, однако не знал, как ее утешить, и, вместо того чтобы попытаться, тотчас прятался за ролью интеллектуального наставника – в этой области он чувствовал себя уверенно. В то время как Элиза мечтала о ласке или просто об отдыхе на плече у любимого, Хоакин отстранялся, поспешно одевался и тратил драгоценное время, которое у них еще оставалось, на изобретение новых доводов в пользу все тех же сотни раз повторенных политических идей. Элизе было мало поспешных объятий, но она не допускала и мысли об этом даже в тайной тайных своей души, ибо это означало поставить под вопрос совершенство их любви. И девушка попадала в ловушку сочувствия и прощения, начинала думать, что, будь у них времени побольше и место понадежнее, их любовь стала бы лучше. Намного больше, чем их совместное кувыркание, Элизе нравились последующие часы, когда она воображала то, чего не было, и ночи, когда она мечтала о том, что, возможно, произойдет в гардеробной в следующий раз.

С той же серьезностью, с какой Элиза подходила ко всем своим делам, она идеализировала своего возлюбленного – настолько, что в конце концов ее любовь превратилась в навязчивую идею. Она искала только безусловного служения до конца своих дней, хотела жертвовать собой и страдать, доказывая свое самоотречение, хотела умереть ради него, если такое потребуется. Ослепленная чарами первой страсти, Элиза не замечала, что ответное чувство не столь ярко. Ее возлюбленный никогда не пребывал с ней всецело. Даже во время самых пылких объятий на облаке занавесок душа его бродила где-то еще, то ли готовая улететь, то ли уже улетевшая. Хоакин раскрывался только наполовину и кратковременно, как в китайском театре теней, зато на прощание, когда Элиза была готова разреветься от неутоленного голода любви, он вручал ей очередное чудесное письмо. И тогда для Элизы весь мир превращался в зеркало, единственная цель которого – отражать ее чувства. Девушка возложила на себя тяжкую ношу абсолютной влюбленности, но не сомневалась в своей способности к полной самоотдаче и именно поэтому отказывалась замечать двойственность в поведении Хоакина. Элиза придумала себе образ идеального возлюбленного и вскармливала эту химеру с несокрушимым упорством. Ее фантазии помогали ей справиться с горечью после поспешных объятий, которые не позволяли ей выйти из темного лимба неудовлетворенного желания.