Текст книги "Я вернусь через тысячу лет"

23. «Почему ты так заботишься обо мне!»

Лес, лес, густой зелёный лес тянется по обеим сторонам прямой, как натянутая струна, дороги. Сплошной лес, лишь изредка разрываемый небольшими полянами, да узкими извилистыми долинами мелких речек. Удивительно однообразен пейзаж материка! Вначале обилие зелени восхищало меня. Теперь, кажется, начинает приедаться.

За всю почти стокилометровую дорогу – лишь одна древняя узкая гряда полуразрушенных выветрившихся красноватых скал, причудливых и непонятных, как старинные скульптуры «поп-артистов» двадцатого века. Эти скалы не больше минуты видны через стекло биолёта, затем они исчезают за стеной леса, и даже не верится, что видел их – так неожиданно они возникли и так мгновенно скрылись.

– Как называются эти скалы, Сандро? – звонко спрашивает меня Андрюша Челидзе, худенький и темноглазый сын Вано, сидящий в биолёте рядом.

– У них пока нет названия, – отвечаю я. – Вот вырастешь – назовёшь. А вообще, Андрюша, я их сам в первый раз вижу.

– А я думал, вы всё знаете… – говорит он разочарованно. – Папа всё знал…

Наши биолёты идут дальше – длинная цепь биолётов, растянувшаяся до самого горизонта, за которым скрывается дорога. Наш – один из последних. Где-то там, далеко-далеко впереди – Бирута с девочками. Где-то в середине – Аня Бахрам со своими учениками. И где-то уже недалеко от меня – Али, тоже с учениками Ани, как я – с учениками Бируты.

Мы мчимся по дороге в зону отдыха по новой, только что законченной дороге, с которой лишь пять дней назад ушли лесодорожные машины.

Почти всё полотно шоссе – свежее, прозрачно-янтарное, играющее красками листвы и стволов, навсегда погребённых в его глубине. Пока что эта дорога – как новенький коричневый ковёр с затейливым неповторяющимся орнаментом. Пройдёт время – и она станет серой от дождя и ветра, потемнеет от колёс грузовиков, потеряет праздничную нарядность. Станет обычной дорогой, и мы привыкнем к ней и перестанем замечать, как не замечаем других дорог.

Но сейчас мчаться над ней в биолётах – праздник, и особенно для детей, которые впервые в жизни едут к морю. Если взрослые и раньше летали в далёкую зону отдыха на вертолётах, то детей туда не брали: опасались отравленных стрел ра. А сейчас они не страшны: на горах, вокруг всей долины, созданы три мощные линии электромагнитной защиты, через которые не пробраться даже самым ловким охотникам. И поэтому теперь туда можно привезти детей.

Правда, везти их приходится осторожно – в каждой машине по взрослому. Киберустройства биолётов ещё не изучили этой дороги. В общем-то, пока она проста – почти нет поворотов. Но впереди горы, и поэтому лучше, чтобы вначале работу киберов страховали руки взрослого человека. Позже, когда дорога станет для машин совсем знакомой, и когда дети подрастут, они и сами смогут вести биолёт. А пока – рано.

Кажется, самыми надёжными киберами оказались на Рите киберы биолётов. Никаких поломок, никаких ненормальностей! Устройства, десятилетиями отработанные на Земле, ставшие там классическими, не подвели и здесь. И когда откроется у нас обещанная киберлаборатория, устройствами биолётов нам заниматься не придётся. Впрочем, недостаток работы лаборатории явно не угрожает.

Когда после третьей поездки на ферму я написал докладную в Совет о необходимости киберлаборатории, никто в Совете не удивился. Фёдор Красный, командир нашего корабля, председательствовавший в тот месяц, прочитав отпечатанный на диктографе текст, вызвал меня по радиофону, спросил:

– Как ты думаешь, Александр, сколько у нас таких докладных?

– Понятия не имею.

– Восемь, дорогой. Все – о киберлаборатории. Правда, от кибернетиков всего вторая. Остальные от геологов, строителей, агрономов.

– А кто из кибернетиков написал первую? – поинтересовался я и подумал: «Неужели Женька и тут успел?»

– Челидзе, – ответил Фёдор. – Ещё до нашего прилёта… Если бы задержка была только за докладными, дорогой мой!..

– Знал бы я, что их столько, не писал бы.

– Да хуже не будет, не огорчайся. Вот через пять дней на председательский стул сядет Тушин, и у него запланировано обсуждение всех кибер-дел. Потерпишь? Я передам твою докладную ему.

– Потерплю. Трудно, но можно.

В Совете на Рите, как и во всех советах на Земле, нет постоянного председателя. Председательствуют все по очереди, по месяцу или по два. Когда-то, ещё в начале двадцать второго века, на всей Земле ввели такой порядок, чтобы в одних руках не сосредоточивалось слишком много власти, чтобы ни один человек не мог поставить себя над другими, не мог считать себя вершителем судеб других людей.

Конечно, в течение своего срока каждый член Совета руководит по-своему и не всё решает на Совете – нельзя же без конца заседать. Но и резких переходов нет: велика инерция большого налаженного хозяйства. Она не терпит резких переходов. Да и невозможны они, потому что принципиальное решается всем Советом, а единоличная власть председателя не идёт дальше повседневных мелочей.

Но у каждого члена Совета есть свой стиль, и свой круг интересов, и своя «узкая специализация». Мария Челидзе, например, активнее занимается школой, бытом, культурой. А всем, что касается кибернетики, гораздо сильнее и глубже, чем другие, интересуется Тушин.

Поэтому я и не удивился тому, что сказал Фёдор Красный, Это было в порядке вещей. Я просто ждал.

И вот вчера Тушин разыскал меня по радиофону и попросил приехать в Совет.

Размещался он в обычной комнате, светлой и строгой. По стенам – полки со справочниками и экранами компьютеров и видеофонов. Посередине, зубчатой линией, низкие столики и кресла для членов Совета. На столиках – ноутбуки и проекторы для чтения микрофиш. Никаких украшений! Ничего лишнего!

За одним из таких столиков мы и беседовали с Тушиным.

– Ты понимаешь, конечно, о чём разговор? – спросил он.

– Догадываюсь.

– Обсуждали мы твою докладную и остальные. Лаборатории быть! В первом же здании, которое пустим в Заводском районе. Доволен?

– Ещё бы!

– Завтра сообщат об этом по радио. Назовут твоё имя.

– В качестве автора докладной?

– Нет. В качестве руководителя будущей лаборатории.

– Неожиданно!

– Но логично. Тебе и подбирать кадры. Пока – пять человек. Включая тебя.

Подумалось: «Сейчас он скажет, что надо взять Женьку! Как же, знаменитый изобретатель! Нет! Хватит с меня Женьки!»

– Мне хорошо и в бригаде. Не хотелось бы из неё уходить.

Глаза Тушина округлились от удивления. Большие, серые, недоумевающие, они смотрели на меня неподвижно и требовательно.

– Помочь лаборатории, конечно, могу, – забормотал я. – Но руководить?.. Ничем ещё не руководил!

«Тогда руководство могут предложить Женьке, – тут же мелькнуло у меня. – И противно будет даже помогать».

– А если напрямик? – резко спросил Тушин. – Если без дипломатии?

Я молчал, опустив глаза. Не мог говорить напрямик. Увесистых фактов нет. Всё нюансы. Да ещё старые. Несолидно!

– Между прочим, Верхов на Совете говорил, что ты чересчур скромен, – раздумчиво произнёс Тушин, явно объясняя себе моё поведение. – Когда предлагал тебя, он предупреждал об этом… Да и мама как-то сказала, что ты из тех, кто всегда входит в дверь последним…

– Верхов предлагал? – Я удивлённо откинулся на спинку кресла.

– А что ты удивляешься? Он такую речь о тебе произнёс! Не речь – хвалебная ода!

Чего угодно я мог ожидать от Женьки. Этого – не ждал.

…Мы летим над прямой дорогой, уходящей за горизонт, и если смотреть вперёд, то деревья по бокам шоссе сливаются в одну сплошную зелёную стену, так густо стоят. Дорога медленно поднимается в гору, и линия горизонта приближается, и одна за другой исчезают за ней яркие разноцветные букашки биолётов. Где-то там, далеко, уже, наверно, в горах – Бирута. И в каком-то из этих биолётов – Женька. Он тоже попал в третий поток отдыхающих – не успел, видно, в первые два, которые вернулись из зоны отдыха в Город. Утром, перед отправкой, я видел Женьку возле биолётов. Он был занят и не заметил меня. А там, у моря, мы наверняка столкнёмся с ним. Как это получится сегодня?

– Сандро, – спрашивает меня Андрюша Челидзе, – а где машины, которые строили эту дорогу? Я ещё ни разу не видел лесодорожных машин. Думал, здесь увижу.

– Ушли, Андрейка, – отвечаю я. – Ушли строить другую дорогу.

– Где?

– На запад от Заводского района. Они будут пробивать оттуда дорогу к морю.

– Но ведь эта дорога – тоже к морю!

– Здесь мы будем отдыхать, Андрейка. Лагерь тут для вас построим. Будете жить на каникулах. А там будет порт. Там будет верфь. Там будут работать.

– Верфь – это где строят корабли?

– Да.

– А я видел корабли только в стерео. Ни одного настоящего не видел. И никто у нас в школе не видел.

– Ещё увидите. Может, сами будете их строить.

– А почему верфь – там, а не здесь? Ведь здесь – тоже море.

– Верфь должна быть у залива, Андрейка. Там большой залив. А здесь – маленькая бухточка. Кораблям в ней было бы тесновато. И потом: там, где верфь и порт, море грязное. А купаться надо в чистом. Согласен?

– Согласен! Скорей бы купаться!..

Дорога поднимается всё круче и круче вверх, и мне кажется, что там, за перевалом, откроется окружённая горами с севера и с запада прибрежная долина, которую называем мы зоной отдыха. Наш курорт, наш Южный берег Крыма, где даже в пасмурную погоду жарко и безветренно. А когда ещё южное течение отбивает от долины холодные струи северного, то там и вовсе знойный русский июль.

К сожалению, он не част там, наш июль. Лишь на восемь-десять дней за два месяца южное течение усиливается настолько, что отворачивает в сторону северное. Всё остальное время вода возле нашего Крыма холодновата. Если её не подогреть в бухте тепловыми лучами, не всякий решится нырнуть в неё. А кто и нырнёт – вылезет, щёлкая зубами. Да и эти тёплые восемь-десять дней переменчивы. Они могут сократиться до пяти, даже до трёх, и до сих пор мы не знаем причин этого, и до сих пор некогда заняться тёплым южным течением всерьёз. Не на катерах же его исследовать! Вот когда будут верфь, порт, флот, может, и удастся раскусить эту капризную струю и сделать её более постоянной.

Впрочем, наши гидрологи не дают на этот счёт никаких обещаний. Не потому, что не уверены в своих силах, а потому что насторожил их рассказ одного из наших пациентов-pa. Он припомнил, что когда племя жило на краю Восточного материка, там иногда случались очень холодные дождливые периоды, длившиеся как раз восемь-десять дней. Каждый такой период заставал привыкшее к теплу племя врасплох, и люди мёрзли, а дети болели и умирали. Особенно новорождённые. Редкий новорождённый выживал, если появлялся на свет в такой холод.

Всё это нужно, конечно, ещё проверять и исследовать. Но не исключено, что тёплые струи у наших берегов, отбивая к Восточному материку холодное течение, сеют смерть среди диких племён. И если будущие исследования подтвердят, что это так, мы можем вмешаться в эту игру природы только с одной целью: отдать всё тепло племенам Восточного континента, взять весь холод себе. Ни на какое другое решение мы не имеем права.

Но пока восемь-десять тёплых дней – наши!

Мы вылетаем, наконец, на перевал, и я вижу, что до моря ещё далеко. Перед нами широкая зелёная долина, уходящая полукругом к северо-востоку и к югу. От материка её отделяет пологая лесистая гряда, по склону которой мы теперь спускаемся, а от зоны отдыха – высокие красновато-коричневые горы, среди которых теряется пересекающая долину лента дороги. Где-то там, на теряющемся среди скал кончике этой ленты, мелькают пёстрые пятнышки первых биолётов нашей длинной колонны. Бирута моя, наверно, уже в горах, а нам ещё мчаться и мчаться через долину, в которой – это начинает чувствоваться – значительно теплее, чем на остальном материке.

Всё-таки при рождении Бог явно обделил меня наблюдательностью! Летал же я в зону отдыха. Но ни лесистой гряды, ни зелёной долины вдоль неё – не заметил. А ведь такая райская долина! Словно, перевалив через гряду, махнул одним мигом из осенней Прибалтики в весеннее Приднестровье.

Мне становится жарко в шерстяной куртке, и я стягиваю её. Вслед за мной радостно стягивают курточки и мальчишки в биолёте.

Конечно, нелепо оставлять эту тёплую долину неиспользованной. Особенно сейчас, когда сюда проложена дорога. Наверно, здесь отличное место для второй фермы, лучше не найти. И её очень легко оградить электромагнитной защитой прямо по гряде, от берега к берегу. И, наверно, Женька, который проехал впереди меня, тоже понял это. Теперь, пожалуй, выскочит с очередным проектом. Реакция у него быстрая – успеет сказать «А» первым. Видимо, эта его быстрая реакция и была причиной той оды, которую он произнёс в мою честь на Совете. Очень уж доволен был его речью Тушин! Очень уж восторженно ссылался на неё! Не это ли главная цель Женькиного хода? Ведь он отлично понимает, как много значат здесь симпатии Тушина.

Женька говорил на Совете, что знает меня с детства, с шести лет, учился вместе со мной в школе и видел много проявлений и моей творческой инициативы, и моей необычайной скромности. Он всё рассчитал точно, этот Женька. Когда кто-то начинает говорить, что знает другого человека с детства – это сразу умиляет, и все верят сказанному, и трудно возражать. Особенно если говорится хорошее.

Я слушал запись разговора на Совете и диву давался. А Тушин был так простодушно доволен Женькиной речью, что я понял больше, чем он хотел мне сказать. Похоже, он сам хотел предложить меня. И мучился оттого, что ему теперь неудобно. Мы ведь уже родственники…

И Женька, как обычно, всё просчитал, догадался о намерениях Тушина, а может и зная их – попал в точку. У Тушина свалился камень с души, и совсем другими глазами стал Тушин смотреть на Верхова.

– Мама говорила мне, – признался Михаил, – что вы с Верховым не очень-то дружили. Кажется, ты не любил его. Может, и сейчас не любишь. И, конечно, он это понимает. – Тушин улыбнулся. – Умные люди понимают, как к ним относятся окружающие… И поэтому меня очень порадовали и объективность Верхова, и его умение подняться выше личных отношений. Он умеет мыслить категориями общества. В старину говорили: по-государственному. Согласись, у него ведь интересная работа в электронике. Он мог бы и сам руководить лабораторией. Но он предложил себя только в кураторы, в Меркурии… А его выступление на вашем первом собрании!.. А его дельные предложения в Совете!.. Определённо это растёт руководитель! Большого размаха!

Я слушал Тушина с болью и ничего не мог возразить, хотя внутри всё вопило от потребности возражать. Он слишком мало жил на Земле, слишком поверхностно знает её историю, в которой было много таких вот Женек!.. В космосе Тушин мудр, как старик. И наивен, как юноша, в делах общественных. Что скажешь ему? Чем докажешь? Получатся пустые слова. Он не поймёт, не поверит.

Нет, видно, ещё не время!

Ах, как чертовски ловок этот Женька! Как умеет он всё время заставить меня молчать! Словно хороший шахматист сидит дома над доской, и в одиночку, терпеливо и методично выверяет партию: каким бы это ходом и дальше заставить меня молчать.

Именно в тот момент я и понял, что Женька, пожалуй, не мог претендовать на лабораторию. Тут Тушин был совершенно неправ! Наоборот, Женька должен был бояться её, как чёрт ладана. Ведь работа в лаборатории сразу выявила бы, что он творчески бесплоден. И, может, ещё потому он выскочил предлагать меня, что боялся, как бы его самого кто-нибудь не предложил.

Не стал я вчера спорить с Тушиным. Если Женьки не будет в лаборатории, можно работать. А куратор он там или не куратор – какое мне дело? Спрашиваться-то к нему не пойду.

…Уносится назад цветущая долина, в которой и деревья выше, чем на остальном материке, и листья толще, мясистее. На полянах вдоль шоссе мелькают невысокие мохнатые стволы пальм с веером узких и длинных изогнутых листьев на макушке. Дорога вновь начинает подниматься – на этот раз к настоящим горам, вылезающим из тёмно-зелёной шерсти лесов голыми красновато-коричневыми вершинами.

Как и долина, горы дугой уходят к северо-востоку и югу, и закрывают от северных ветров узкую прибрежную полоску. Слишком узкую, к сожалению. И это единственное, что со временем мы сможем исправить. Увеличить полоску насыпями, оттеснив море на юго-восток, врезаться в него помостами для домов и улиц – уже сейчас это нам по силам. Просто некогда. Руки не доходят. И нет крайней необходимости. Ведь и нынешний берег ещё не застроен. Но рано или поздно появится необходимость этих работ, а вслед за ней – и возможность. Возможность всегда появляется у человека вслед за необходимостью. На то он и человек!

Мы поднимаемся всё выше и выше в горы, и дорога, в долине прямая, начинает петлять, обходя вершины и пропасти. И цвет дорожного полотна меняется. Он теперь не прозрачно-янтарный, а густо-коричневый. Оплавленный базальт теперь под биолётом. Шоссе, проложенное уже не лесодорожной, а горнодорожной машиной. Такое же, как далеко на севере, в Нефти.

Биолёт по этой извилистой дороге не летит – едет на высоких колёсах, которые выпускаются из корпуса, как у самолёта при посадке. Биолёт здесь не может лететь, слишком мала скорость. И большую кибер не позволит – можно свернуться в пропасть.

На одном из поворотов мы проходим между двумя полосатыми будочками. Одна поднимается на столбе из пропасти, другая врезана в скалу. Между будочками протянулась над шоссе стенка голубоватых лучей, которые мы неощутимо пробиваем на биолёте. Это «ворота» первой линии электромагнитной защиты. Через них может пройти только биолёт, но не человек. А человек, пересёкший голубоватые лучи фотоэлементов, через три шага упрётся в невидимую силовую стенку, которая отбросит его назад.

На следующем повороте мы проходим ещё одни такие «ворота», затем – ещё. Три линии защиты пропускают нас. Три линии, которые надёжно охраняют от диких охотников нашу полную беззащитность в зоне отдыха.

Эта зона открывается глазам неожиданно, сразу вся, и как раз тогда, когда красновато-коричневые скалы и петляющая между ними и ущельем дорога начинают казаться бесконечными. Неожиданный поворот – и внизу море, врезающееся в берег овальной серебристой бухтой, солнце, слепящее, как на Земле, и густая, сплошная тёмная зелень, в которой, как кучка необработанных алмазов, светлеют геологические палатки, поставленные первыми двумя потоками отдыхающих.

Все тучи, вся пасмурность и дождливость нашего хмурого материка остались за горами, за лесистой грядой, а здесь размыто-голубое небо, лишь слегка прошитое лёгкими стремительными облачками, и солнце, солнце, солнце, по которому мы успели так соскучиться!

Андрюшка Челидзе рядом со мной вопит от восторга, и трое мальчишек за спиной бьют каблуками в пол машины, и прыгают на сиденье, и оглушают меня криком: «Море! Море! Море!»

Через полчаса мы на пляже, в купальниках, и мальчишки бегают в полосе прибоя, поднимая тучи брызг и захлёбываясь от восторга, а Бирута бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит:

– Ребята, выйдите на берег! Ребята, сразу в воду нельзя! Ребята – на берег!

Её никто не слушается, и тогда вмешиваются мужчины. Али, я, Бруно, Доллинг и ещё несколько парней, взявшись за руки, вытесняем ошалевших мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших.

Когда наша цепь рассыпается, я вижу на краю её Женьку – громадного, широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за тёмными стёклами защитных очков и не видны его глаза.

Почему-то я тоже останавливаюсь и гляжу на него, хотя отлично понимаю, что лучше бы этого не делать. Но отвернуться не могу – гипнотизирует он, что ли?

Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки.

– Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал!

– Здравствуй.

Мы на виду у всех. Я не могу не протянуть руки. Для этого у меня должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А у меня нет их. Женька упорно выскальзывает из них всё время. И поэтому я протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это.

Он жмёт её долго, крепко, любовно и, не выпуская, вытягивает меня из полосы прибоя на берег.

– Должен тебя поздравить! – говорит он. – С лабораторией! С тем, что ты – в ней! Доволен?

– Да.

– И я рад за тебя! – Голос его звучит бархатисто, ласково, обволакивающе. – Там твоё настоящее место. Теперь ты сможешь сделать всё, что не успел на Земле.

– Почему ты так заботишься обо мне, Женька?

Мы уходим по пляжу всё дальше и дальше от кричащих и бегающих детей. Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить босиком. И больше нигде нельзя на нашем материке.

Женька резко, удивлённо поворачивает ко мне голову.

– Не понимаю твоего вопроса, Сандро.

– Чего уж не понять?

Он сожалеюще разводит руками.

– Видно, ранний склероз. Что конкретно ты имеешь в виду?

– Твоё выступление на последнем Совете.

– А-а!.. – По Женькиному лицу расплывается широкая, самодовольная улыбка. – Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот?

– Что – наоборот?

– Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать?

Я усмехаюсь. Уже упивается властью… Рано!.. А ведь прав был Бруно тогда, после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!..

– Нет, Женька! – отвечаю я. – Не хотел бы! Например, я не стал бы предлагать тебя!

– В этом-то я не сомневаюсь! – Женька улыбается саркастически. И бархатистость из голоса куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь. Даже неприятный: жёсткий, резкий. – И в этом твоя главная слабость, Сандро! – Женька произносит это вполне сожалеюще. – Ты никогда не умел подняться над личным. И поэтому никогда не сумеешь подняться вообще. Твой удел – только техника.

– А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться?

– Ты упрощаешь, Сандро. Как всегда. Это хорошо в электронике. А в жизни приводит к грубым просчётам.

– Для меня жизнь – не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый ход.

– Это я давно заметил. Ещё в школе. Талантливые люди обычно ведут себя так. Они могут позволить себе такую роскошь. Но потому же они обычно и не поднимаются над своими талантами. Чтобы подняться выше, надо быть шахматистом в жизни.

– Метишь в гроссмейстеры?

– Опять упрощаешь! Ты вот отлично понимаешь радость технического открытия. И никак не можешь понять другую радость – открытия общественного. Первым высказать то, что смутно зреет в головах многих людей. Первым точно сформулировать и высказать то, что им надо, чего они хотят. И видеть после этого благодарность в их глазах. Порой даже восхищение… Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно её испытать, чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора?

– Не надо тумана, Женька. Не надо красивых фраз. Я всё понял. Тебя понял.

– А я тебя опять не понимаю.

– И ты меня понимаешь. И потому боишься. И потому хочешь хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь?

– Не так! – почти кричит Женька и поворачивает назад. Я поворачиваю за ним, и мы возвращаемся по горячему мелкому песку к морю, к прибою, к шумящим детям. – Не так! – повторяет Женька. – Я действительно считаю, что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего – не знаю! Я хуже. Грицько – хуже. Это моё убеждение! Я его высказал. Тут – твоё! Если бы тебя назначили председателем Совета, я выступил бы против. Тут – не твоё! Я тебя не боюсь и не ищу в тебе выгоды. Я думаю об обществе. Пойми, об обществе! Ты способен мыслить такими категориями?

– Где уж нам, ползучим эмпирикам…

– Я хочу предупредить тебя, Сандро… – Женька вдруг, резко замедлив шаги, осторожно кладёт мне потную руку на плечо. Я непроизвольно, инстинктивно вздрагиваю и смахиваю плечом его руку. Но он, кажется, не замечает этого или делает вид, что не замечает, и опять говорит вкрадчиво, бархатисто: – Тебе давно хочется говорить обо мне пакости. Ты всегда сдерживался, и я всегда уважал тебя за это. Может, это единственное, что вызывает у меня уважение к тебе. Но сейчас ты взбешён, хотя я и рассчитывал на другое. Видно, не такой уж я хороший шахматист, как ты думаешь. Далеко ещё мне до гроссмейстера… Ты можешь сейчас не сдержаться – и всё испортишь себе. Пойми: не мне, а себе! Испортишь надолго. А я отношусь к тебе лучше, чем ты думаешь. И поэтому предупреждаю…

– Значит, всё-таки боишься?

– За тебя!

– Мы вернулись к началу, Женька. Почему ты так заботишься обо мне? Что тебе до моих ошибок?

Я говорю это и не жду ответа. Теперь это чисто риторический вопрос. И Женька понимает, что я не жду ответа. Женька не отвечает. Да и что он мог бы ответить?

…Мы плаваем и загораем целый день. Мы играем на пляже мячом, и я гоняюсь в пятнашки вместе с Андрюшей Челидзе и его друзьями. Потом мы обедаем в тени деревьев, на полянке возле палаток. А после обеда весело, целой ордой, разбиваем новые палатки – для тех, кто придёт сюда строить дома, для тех, кто будет жить здесь в долгие дни господства северного течения.

Перед отъездом, уже одетые, мы задерживаемся, чтобы полюбоваться закатом. Огромное солнце медленно уходит за горы, и в его лучах порфирные граниты центрального пика вспыхивают гигантским костром, который как бы живёт – играет, переливается, тянется к синеющему небу стремительно и бесшумно.

– Огненная Гора! – громко произносит Али Бахрам. – Как в Южной Африке… Огненная Гора!

И мальчишки тотчас подхватывают эти слова и изо всех сил вопят: «Огненная Гора! Огненная Гора!» И я уже знаю, что название родилось, что оно попадёт на карты, и что лучшего не придумаешь.

А по дороге домой, когда биолёт пересекает тёплую зелёную долину между горами и лесистой грядой, мне вдруг приходит в голову мысль, что я совершил преступление там, на Земле, перед отлётом, или даже перед отправлением в лагерь «Малахит». Я совершил преступление, промолчав о Женьке, не разоблачив его подлости. Конечно, мы не полетели бы тогда оба. Но зато вместе с Женькой не попал бы на Риту страшный, невероятно опасный микроб властолюбия, от которого давно и надёжно защищена Земля, и от которого здесь, на Рите, ещё нет и, наверно, долго не будет иммунитета. Ведь иммунитет появляется только после болезни. Или хотя бы после прививки, которая, по существу, тоже болезнь, только в более лёгкой форме.

Действительно, прав Женька. Действительно, я не умею мыслить категориями общества и в каждом случае исходить прежде всего из его интересов. Я только учусь этому – горько, больно и трудно. И кто знает, какую цену мне и всем остальным здесь придётся заплатить за мои ученические ошибки?..