Текст книги "Я вернусь через тысячу лет"

28. Опять теряю Таню

Когда всё кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо и незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги, и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришёл Михаил Тушин.

Но где-то под утро, когда серый пасмурный рассвет царапался в окна, я всё-таки попал в свою квартиру. Один. Я всё время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня «по цепочке». А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался пойти со мной.

Я ходил по квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И всё чего-то искал. И не понимал, чего ищу.

Дома всё было убрано, чисто, всё на месте, как перед приходом гостей – никаких следов торопливых сборов.

Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял в руки.

Мне показалось, что тапочки ещё хранят тепло её ног. Но тут же подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.

Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.

Значит, она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе – спешила. Это должно было хоть в чём-то проявиться.

Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик – верхний, самый плоский.

В глаза мне ударил синевато-чёрный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули жёлтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное – или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарём. Янтарь был для неё символом Латвии, памятью о доме.

На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.

Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке… Зачем ей всё это?..

В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?

Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.

Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день – просто так, всякую чепуху.

Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.

А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!

Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала – каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых – немного больше года.

Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нём был не тот – не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: «Третья Космическая. Бируте Тарасовой». И знакомый почерк!

Теперь, наверно, можно прочитать это письмо. Даже если в нём – прошлая любовь Бируты. Теперь её тайны уже не имеют значения.

Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное «т» с хвостиком. Когда-то я часто видел такое «т».

Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги прошёл не один год.

«Дорогая Бирута! – прочитал я. – Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно, слыхали от своего мужа…»

Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!

«…Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: «Да, была одна девушка. Ушла к другому».

Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.

Но так было нужно, Бирута. Не для меня – для него. Сейчас Вы всё поймёте.

Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять – иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач, и решила, что Вы должны знать всё, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете ему письмо. Оно причинило бы боль – на этот раз совершенно бессмысленную.

Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе – с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как никогда и никого не буду знать. И я люблю его – кажется, с того дня, когда вообще услышала слово «любовь». Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.

А он полюбил меня позже. Много позже.

Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни, я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.

Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура – слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых, узнала, что берут двоих из нашей школы – Тарасова и Верхова.

В школе ещё никто об этом не знал. Даже директор.

Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом – я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе моё, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью…

Я не могла лишить его мечты.

Он отказался бы от «Малахита», когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом ещё в седьмом классе.

Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту – это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, всё равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.

Я не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.

Тогда я выдумала себе «другого». И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.

Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать – не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему-то лгать легче.

Зачем я написала Вам? Ещё сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.

У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.

Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас – только за то, что Вы ему дороги, что Вы даёте ему счастье. Берегите его!

Ваша Таня».

…Я очень долго держал в руках мелко исписанные листки и не решался опустить их.

В эти минуты я терял Таню ещё раз. Кажется, слишком много я потерял подряд.

Вспомнилось, как читала Бирута это письмо в просторном холле Третьей Космической. Как сунула его в карман и потом ничего мне о нём не сказала. Только ходила задумчивая. А я ещё возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был идиот!

Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?

Теперь уже никогда не узнать этого.

29. Время откровений

Врачи сказали, что охотник-pa вне опасности. У него пробита кисть и раздроблён плечевой сустав. Кисть срастётся через неделю, а сустав уже вставили капролитовый – будет не хуже своего. Через две недели ра может быть совершенно здоров. Или через месяц – потому что наши эскулапы вынуждены лечить этих убийц по старинке, медленно – нужно ведь время на «перевоспитание».

Марат сообщил, что из племени исчез Чок – главарь непримиримых. С его исчезновением непримиримые повесили нос и вроде собираются подчиниться общему решению племени. Так что, возможно, Бирута будет последней жертвой. А может, не последней?

Когда раненый пленник после операции пришёл в себя, к нему пустили его соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.

Вот, значит, что он за птица!

Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он ещё станет Человеком и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети. А может, уже есть?

В общем, я могу не уходить в «боги». Так сказали все друзья. Так решил Совет.

Но я уйду. Так решил я.

Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда я пытался с ним спорить. Видимо, какие-то очень важные, даже самые главные вещи человек способен понять только через своё страдание и не способен понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что сетовать. Разве что на природу, которая создала нас далеко не такими совершенными, как хотелось бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы не киберы, мы люди. И всегда чего-то не понимаем или понимаем чересчур поздно.

Конечно, нам нужна прочная база на этой планете. Конечно, мы должны обеспечить благополучие наших жён и детей.

Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.

Наверно, мы слишком долго держались в стороне от жизни соседних племён. Платили за это кровью, но упрямо действовали так, как было намечено сто с лишним лет назад на Земле. А на Земле нельзя предусмотреть всего. Да ещё за столетие. Видимо, только киберы не должны выходить за пределы заранее заданной программы.

Теодор Вебер, кажется, первый стал понимать это. А Марат первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.

Конечно, нелепо винить остальных – не всем дано быть первыми.

Но я решил идти по следам Марата.

Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.

– Может, тебе нужен помощник? – спросил я. – Могу выучить язык и прилететь к тебе.

– Я справлюсь один, Сандро, – ответил он. – Спасибо! Двое в одном племени – это перебор. Главное здесь сделано. Лёд тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю: ты сделаешь своё племя просвещённым и сильным. Но опасайся, как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи – моей полуночи! – мы сможем советоваться.

Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну всё по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей – и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вёл на Земле.

Я уйду на далёкий Западный материк. Там не было никого из наших. Я буду первый. Где-то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба – памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле.

Может, теперь поклонюсь?

На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали как братьев.

«Пепел Клааса стучит в моё сердце!» – так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.

А в мою грудь всё время стучит мой задыхающийся погибающий сын, которому я не мог помочь.

Но не к мести зовёт он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..

Я человек Земли. И она прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.

Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И если бы промедлил в тот миг – проклял бы потом и уничтожил себя.

Всё-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: «Каждый думает, что самое страшное его минует».

И я так думал.

…Перед тем, как улететь на запад, я пришёл на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.

Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чём я хочу сказать. Он был недоволен. Но я ничего не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто не ждёт от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на долгие годы, может быть, навсегда.

Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шёл от маленьких детских подлостей ко всё большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.

Я воспользовался Женькиным приёмом и признал перед Советом свой давний грех: в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости, как говорят, «не хотел мараться», и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко всё более крупным.

Ещё в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание пачкаться в грязи, выбрасывая её из жизни. Это был дальновидный расчёт, я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчёт, он должен был когда-то не сработать.

Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного – опасен для общества.

Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.

– Не позволим! – твёрдо произнёс Бруно. – Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно.

И Вебер добавил:

– Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.

Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:

– Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?

Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить:

– Видимо, потому, Мария, что я всё время был рядом. И, если бы понадобилось, первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.

Теперь Мария подняла на меня взгляд – тяжёлый испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой её взгляд, когда она провожала Вано в Нефть: взгляд задорный лучистый ласковый.

– Я имела в виду другое, Сандро, – уточнила она. – Почему ты молчал на Земле?

Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.

Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:

– Конечно, я виноват. Но если бы я сказал на Земле, мы остались бы оба. А я хотел полететь!

– Что ж, – заключила Мария. – Это честно. У меня больше нет вопросов.

Когда я начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, был уверен, что я черню только самого себя. И лёгкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их – показывал, что к нему ничто не пристанет.

Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани «Приветствие покорителям океана», Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как-то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.

И не только я понял это. Другие тоже старались не смотреть на него.

На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как-то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне – и за Женьку, и за меня. Всё-таки я не был ему чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.

Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы ещё мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.

Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из кармана и положил на стол председателя две последние коэмы, которые у меня остались. Одна была заполнена. В ней был фантастический рассказ Бируты, который знали здесь все земляне. Правда, первый, ранний вариант этого рассказа. Вторая коэма была свободна.

– Это та работа, – сказал я, – которую когда-то Верхов перехватил у меня на полпути. В «Малахите» я довёл её до конца. Здесь есть обратная связь – от коробочки к читателю. Или к зрителю, если угодно. Не нужен экран. Я оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с описанием, копию которого оставляю сейчас Совету. Когда-нибудь это понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что и ра и леры, даже когда умеют читать, читать не любят. А коэмы на первых порах могут заменить им книги. Любят же эти люди смотреть стерео! А тут то же самое. Только в одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.

Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках одну из коробочек, косил глазом в листок описания.

Потом спросил Женьку:

– Будешь отвечать?

– Нет. – Женька слегка покачал головой. – Что уж тут отвечать?

– Всё отвергаешь?

– Тоже нет. – Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала явная усталость. То ли искренняя, то ли нет – я не успел разобраться. – Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро… – Женька развёл руками. – Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит – я говорил о главной роли Тарасова в создании коэм. Факты есть факты. На них, конечно, можно смотреть по-разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие. Я тоже благодарен тебе, Сандро. Чем-то ты определённо помог мне. Даже крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму всё. Тут нужно время…

Казалось бы, этого достаточно. Если я заставил Женьку всерьёз и по-честному задуматься над собой – чего ещё надо? Но мне очень муторно было после Совета. Может, потому, что я недопустимо поздно сказал то, что давно должен был сказать. А может, потому, что я хорошо знаю земную историю, и помню, как скромно, вежливо и самокритично начинали самые жестокие диктаторы далёкого прошлого свой путь к неограниченной власти.

Хотелось верить, что здесь, на Рите, он станет невозможен, как абсолютно невозможен на Земле. Ах, как жаль, что Михаил Тушин, самый авторитетный здесь человек, так неглубоко знает земную историю! Но какое счастье уже то, что сам он напрочь чужд желания возвыситься над другими!

А история… Что ж, остальные члены Совета должны знать земную историю не хуже меня.

30. Неожиданный след древних контактов

С мамой хотел я проститься отдельно, безо всех. Даже без Тушина. То ли мама поняла это, то ли сама хотела проститься со мной так же, но именно она предложила:

– Я приду к тебе сама, Алик.

И вот мы с нею вдвоём в опустевшей моей квартире, которую через два-три дня займут другие ребята.

Вторую квартиру подряд освобождают Тарасовы для новых жильцов – одну на Земле, другую на Рите…

Мама – совсем седая. Хотя в её сорок лет это вовсе и не обязательно. Но именно такой вошла она в корабль, такой же и вышла из него на Рите, и не стала подкрашивать волосы. А лицо у неё молодое – гладкое, без морщинок, улыбчивое. И губы – яркие. Никогда мама их не красила. Только горькие косые складки нацелились вверх от уголков рта.

Вчера утром, за первым бритьём после гибели Бируты, я заметил, что и сам поседел в эти дни почти полностью. Не так давно гибель Челидзе запорошила мои виски. Бирута первая это заметила… А теперь её нет, и некому вслух удивиться моей седине…

Два седых, но вовсе не старых человека в опустевшей, уже пахнущей нежилым квартире… Два самых близких человека, которым предстоит расстаться неведомо на сколько.

В общем-то, мама летела сюда только ради того, чтобы быть возле меня.

А теперь и я ухожу…

– Знаешь, Алик, – тихо произносит мама, устроившись в кресле, – что обычно говорят матери уходящим вдаль сыновьям? Береги себя!.. Ничего более точного история не придумала. И вряд ли придумает… – Мама коротко усмехается. – Но у нас есть и ещё одна тема для разговора. Тема, которую ты меньше всего ожидаешь…

– Какая же, мамочка?

– Медицинская.

Действительно, такой темы я не ожидал.

Хотя, конечно, чему удивляться: мама – врач.

– Слушаю, мама. И заранее слушаюсь. По привычке.

– Есть, Алик, информация, которую у нас не передают по радио. До сих пор ты мог без неё обходиться. Теперь положено узнать.

– Дополнительные прививки?

– Увы… – Мама вздыхает. – Никто не знает, какие тебе теперь нужны прививки. Знали бы – сделали бы. Ищем! Всеми способами. И тебе придётся принять в этом участие.

– Мне?! С моим-то медицинским образованием?

– А чему удивляться? – Мама пожимает плечами. – Ты будешь, как в старину говорили, «работать с людьми». Вот и узнавай, что это за люди. Во всех отношениях… В том числе и в медицинском. И себя охранишь, и остальных предупредишь, с кем придётся иметь дело на этой планете…

В маминых словах чувствую я взгляд не рядового врача, а медицинского начальства. Она явно мыслит не масштабами своей операционной или хирургического отделения, которым руководит, а всей местной медицины.

Что ж, это естественно. Сейчас мама помогает в организационных делах Марии Челидзе. Когда после гибели Вано Мария почти не могла работать, многие её заботы взяла на себя мама. Да так оно и осталось… И мама оказалась кем-то вроде постоянного заместителя у Марии.

В общем-то, кстати. У мамы громадный, по местным понятиям, медицинский опыт. Мария, понятно, лучше знает условия планеты. Превосходное сочетание! И, главное, сложилось само собой…

– Так что же я должен там делать медицинского?

– Помнишь, Алик, такую детскую игру – скреплять клятвы кровью?

– Как не помнить!

– А помнишь, откуда она пришла?

– В наш двор – кажется, с соседнего. А вообще-то, из древности, от каких-то дикарей.

– Тебе никогда не приходило в голову, что такой обычай могли привить земным дикарям существа куда более цивилизованные?

Так вот оно что!.. Вот, оказывается, где самый неожиданный след древних межпланетных контактов!.. Сотни лет искали мы следы чужих астронавтов на Земле. И египетские пирамиды объявляли их следами, и потрясающие храмы ацтеков, и Баальбекскую террасу. Даже самого Иисуса Христа называли посланцем прогрессивного инопланетного человечества. А вот наиболее яркого космического следа на Земле в лоб не замечали – того, что шёл рядом с нами с самого детства. Воистину, видим только то, что понимаем. А чего не понимаем – в упор не увидим… Ведь скрепляя клятвы кровью, мы даём возможность сделать анализ нашей крови. Выходит, кто-то когда-то именно таким простым способом брал кровь на анализ у земных дикарей. А они, не понимая сути, придали этому мистический характер, ввели в такой стойкий обычай, что он дотянулся даже до моих детских игр.

– Анализ крови, мамочка?

– Да, Алик. Ты догадлив.

– Ну, с твоей-то подсказкой… И мне придётся так скреплять договоры?

– Лучше всего – так. Мы пришлём тебе целый ящик парных стёклышек в холодильничках. И за каждой парой готовы гонять вертолёт. Настолько это важно!

Мама поднимается из кресла, ходит по комнате, зачем-то берёт в ладони и как бы согревает своим теплом безделушки с туалетного столика Бируты. Наверное, она даже не думает о том, что делает. Думает только о том, что говорит. А эти невольные движения – сами собой…

– Скажи, ма, – интересуюсь я, – а какие практические последствия могли иметь те древние анализы крови? Вообще, могли быть какие-то последствия?

– Не «могли быть», а были! – У мамы удивлённо поднимаются брови. – Просто глобальные последствия! Вообрази: обнаружили льюис в Америке – и стали избегать личного контакта с племенами. Кому же охота заразиться?.. В результате коренная Америка на тысячу лет отстала от Европы. И потом была покорена Европой… Обнаружили СПИД в Центральной Африке… А он там был и до двадцатого века… – Слегка махнув рукой, мама садится обратно в кресло. – Просто его не понимали, не замечали… Но гости Земли, обнаружив СПИД, оставили Экваториальную Африку в покое. Никаких контактов! В результате она отстала даже от коренной Америки. И тоже была покорена Европой… В старину объясняли это отставание географическими факторами. Мол, там почти вся пища – готовенькая… Была такая географическая теория развития… Но куда проще объяснить это факторами медицинскими. Читал про такое философское понятие – «бритва Оккама»?

– Читал. Что-то вроде: «Самое простое объяснение – оно же и самое верное».

– Примерно, так. Вот медицинское объяснение и кажется мне самым простым. Оно включает в себя и длительность жизни, и её качество, и возможность близкого общения с более развитыми цивилизациями. А всё это сходится в один узел – скорость накопления информации. От неё зависит весь прогресс… Я доходчиво объясняю?

– Вполне, мамуля.

Вдруг я вспоминаю о Марате. Неужели он тоже собирает анализы крови?

– Мама, а Марат? – спрашиваю я. – Марата тоже в это включили?

– А как же? – удивляется мама. – Он получил такой же ящик и такую же инструкцию и выполняет её. Но ему легче.

– Чем?

– Спрос меньше. Кровь ра нам, в общем, уже известна. Многие из них у нас… У всех анализы взяты не по разу… С гезами – хуже. Они в нас не стреляют и потому не попадают к нам. Но вот Фёдор Красный договорился о мире и с гезами, и с ра. И скрепил эти договоры кровью. А мы исследовали кровь двух вождей. К счастью, пока в этих племенах не обнаружено ничего похожего на льюис или СПИД. Но кто знает, что ждёт нас на Западном материке? И прежде всего – тебя ждёт…

– Почему же об этом – ни слова в радиопередачах?

– Потому что их слушают задержанные у нас ра. А ведь когда-то их чему-то научат, и они вернутся в своё племя. Зачем же осложнять медицинскую работу с ними? Ведь пока они как дети… Вспомни, ты в детстве тоже боялся прививок, уколов… Вот когда появятся среди них врачи, тогда врачам и можно будет всё открыть. Но представляешь, когда это будет?

– Боюсь, не доживу.

– Вот это ты перехватил… Чукчи, ненцы, эскимосы были в начале двадцатого века почти в таком же состоянии. А в середине века среди них было уже немало хороших врачей. Неужели ты не надеешься прожить ещё полвека?

– Если дадут…

– Потому и повторяю: береги себя!.. И ещё, Алик… Никто тебе этого больше не скажет… Только я, наверное… Во всяком случае, Марата я предупредила… Если дойдёт дело до брачного союза, тоже скреплять его кровью. Как всякий договор. Ты понял?

– Думаешь, и мне придётся?

– А ты надеешься это полностью исключить? Изменить без этого что-нибудь в чужом племени?

Серые глаза мамы прямо, неотрывно смотрят в мои. Не увернёшься от её взгляда, не уйдёшь от вопроса. Всё она сразу увидит и поймёт, как в детстве – умная моя, неизменно справедливая и безжалостно честная мамочка.

– Нет, мамуля. Полностью этого не исключишь.