Текст книги "Галобионты"

Невозможно было понять, иронизирует он или говорит серьезно. Но по некоторым признакам можно было догадаться, что полковник пребывает в сравнительно неплохом настроении.

– Удовлетворите мое дилетантское любопытство, Антон Николаевич, – произнес Дзержинец в том же загадочном тоне, – насколько эта серия будет отличаться от предыдущей? Что касается меня, то я вполне доволен четвертой. Ваш Геракл кажется мне очень и очень перспективным галобионтом. Он умен, интеллектуально развит, кроме того быстро и четко соображает. А уж о его физической форме и говорить не приходится.

Теперь не оставалось сомнений, что Дзержинец был настроен очень доброжелательно.

– Откровенно говоря, мой дорогой Антон Николаевич, я не очень верил в стопроцентный успех осуществления нашего замысла. Но, как я убедился, наш Геракл и впрямь в великолепной физической форме. Вас не задевает, что я заявляю на него равные с вашими права?

– Ну что вы, полковник, разумеется, нет. Напротив, это мне льстит.

– Я хотел бы услышать точку зрения специалиста, продолжал расспросы Дзержинец, – как вы считаете, Антон Николаевич, Геракл остался в той же форме, в какой находился первоначально, или же его состояние изменилось?

– Сразу по прибытии Геракла я протестировал работу всех его органов. Результат таков: физическое состояние Геракла безупречно.

– А психическое?

Дзержинец сам не мог сказать бы сказать, как получилось, что с его языка сорвался этот вопрос. Возможно, он пытался пошутить. Однако реакция Степанова оказалась более чем странной. Профессор смешался, взгляд его забегал, руки нервно засучили. Дзержинец насторожился.

– Психическое? – переспросил Степанов.

– Что? Есть какие-то изменения? – насторожился Дзержинец.

– Я не могу так сразу ответить на этот вопрос, полковник, – произнес профессор, – нужно провести более глубокие исследования.

– Но есть какие-то намеки?

Степанов помолчал, по-прежнему избегая взгляда Дзержинца.

– Наверное, нет, полковник. Скорее всего, это просто сказалась усталость… – профессор умолк.

– Чья усталость, ваша или его?

– Я имею в виду Геракла. Он показался мне немного возбужденным. Но сегодня, по-моему, все хорошо.

– Вы уверены?

– Послушайте, полковник, – произнес Степанов, собравшись духом, – я уверен в одном: у меня все под контролем.

– Вам виднее, – ответил Дзержинец, но было ясно, что зародившиеся сомнения не оставляют его.

– Полковник, – заговорил Степанов, – вы отличный психолог, вам самому ничего не показалось странным в поведении Геракла, ведь вы проговорили с ним почти два часа?

– Представьте, нет, профессор. Геракл показался мне спокойным, уверенным в себе и на редкость хладнокровным. Мне импонируют эти черты в людях и я остался вполне доволен им. Но если вы, будучи специалистом, в чем-то сомневаетесь, значит, на это есть причины.

– Вы, как всегда, очень мнительны, полковник, – сказал успокоенный Степанов, – на самом деле ничего такого нет и не было. Дело очень деликатное, не знаю даже, как объяснить вам. Понимаете, создавая Геракла я постарался сделать его мозг способным к развитию, диалектике. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Наверное, – ответил Дзержинец, – вы хотите сказать, что нервная система этого вашего питомца более чувствительна, чем у представителей прежних серий, я правильно вас понял?

– Да, что-то в этом роде. И не только нервная система, но и, так сказать, душевная организация. Предыдущие экземпляры были скорее биологическими роботами, Геракла же можно с полным правом назвать человеком, если показателем принадлежности к человечеству может считаться наличие души.

– Это хорошо или плохо?

– Видите ли, полковник, здесь, как и во всем другом наличествуют две стороны медали. Геракл способен самостоятельно принимать решения. Так сказать, импровизировать. Причем, его мощный интеллект и развитая интуиция позволяют рассчитывать, что принятое решение будет максимально оптимальным.

Дзержинец кивнул:

– Это я и оценил в вашем питомце.

– Но с другой стороны, человек, обладающий способностью принимать решения, может также и делать выводы. В момент, когда он находится вне моей досягаемости, этот процесс не поддается моему контролю. Вчера при разговоре с Гераклом мне показалось, что его восприятие жизни несколько изменилось.

В его суждениях появилось больше независимости.

– Означает ли это, что Геракл способен выйти из-под контроля? – Дзержинец проявлял все больше озабоченности.

– Гипотетически, да, – подумав проговорил Степанов, – но поскольку я постоянно владею ситуацией, этого не случится, по крайней мере, – выдержал многозначительную паузу, – до тех пор, пока я жив.

– Вы намекаете, что существуют особые методы воздействия на сознание Геракла, которыми владеете только вы?

– Приятно иметь дело с умным человеком, – Степанов издал тихий смешок и добавил: – но самое замечательное, это то, что сие зависит не от моего злобного умысла. Просто процесс генезиса происходил таким образом.

– То есть, Геракл устроен таким образом, что установка психопрограммы для него невозможна?

– Ни в коей мере, полковник! – засуетился Антон Николаевич. – В нем заложена определенная программа. Вы же не думаете, что я вот так запросто отправил галобионта на столь сложное задание? Разумеется, нет!

Степанов от всего сердца надеялся, что Дзержинец не заметит, как он лжет.

– Но жесткую психопрограмму я решил пока не устанавливать, – продолжал Степанов более уверенно, – поскольку от этого мы могли бы многое потерять. Вы лучше меня знаете, что в любой операции возникает хоть одна внештатная ситуация. Всего предусмотреть невозможно. И, – завершил Антон Николаевич уже совершенно спокойно, с долей даже самодовольства, – успех операции в Баренцевом море доказывает, что выбранная мною тактика нас не подвела. А вот как бы действовал Геракл, находись он под жесткой психопрограммой, я даже не рискую предполагать.

Подумав, Дзержинец решил, что Антон Николаевич прав.

– И все же хотелось бы знать, профессор, есть ли какие-нибудь меры воздействия на него в критической ситуации, буде таковая возникнет?

– Безусловно! Я владею некоторыми секретами. Достаточно посмотреть, как ведет себя Геракл в моем присутствии, чтобы отбросить все сомнения в его безусловной преданности мне, своему хозяину.

И это самодовольное утверждение не вызвало у полковника протеста.

– Превосходно, профессор, я понял ваш намек, – профессор с облегчением заметил, что лицо Дзержинца просветлело, казалось, Дзержинец даже повеселел и настроился на прежний иронический тон, – я и раньше заботился о вашем благополучии, а теперь удвою свои старания. Кстати, раз уж наш разговор зашел в такое русло, хочу еще раз высказать свое восхищение вашим замечательным внешним видом. Я знаю вас уже не первый и даже не второй десяток лет, но, по-моему, вы выглядите даже лучше, чем прежде.

– Здоровый образ жизни, обеспеченное существование, а, главное, возможность спокойно заниматься делом своей жизни, – скромно потупил взор Степанов.

– Вот как? – Дзержинец насмешливо поднял брови. – И это все? И никакой химии?

– Поживите здесь со мной хотя бы с полгодика и поймете, как мне удается сохранять удовлетворительную форму, – ответил Степанов.

– Благодарю за приглашение, профессор, буду иметь в виду. А теперь мне пора. Михаил Анатольевич уже готов?

– Полагаю, что да. Он пошел собираться сразу после вашего приезда.

– В таком случае нужно отправляться. Мне сегодня же необходимо попасть в Москву.

– Разрешите, я провожу вас?

– Разумеется, профессор, сделайте мне такое одолжение.

В этот момент, словно по волшебству, в дверях возник Тихомиров. Он был в своем лучшем выходном иссиня-черном кашемировом костюме, бледно-сиреневой рубашке и лиловом галстуке. Его черные ботинки были начищены до блеска.

– Да вы сегодня франтом, Михаил Анатольевич! – воскликнул Степанов.

Тихомиров посмотрел на профессора с плохо скрытым раздражением.

– Вы так говорите, будто впервые видите меня в этом костюме, – пробурчал он.

– Вам, действительно, очень идет эта цветовая гамма, – вставил свое слово Дзержинец.

Тихомиров не нашелся, что ответить.

– Ну что ж, раз Михаил Анатольевич уже готов, надо отправляться в путь, – резюмировал полковник.

– Одну минутку, – встрепенулся Антон Николаевич, – я только позову Геракла, нужно, чтобы кто-нибудь оставался в лаборатории.

– Как, вы доверяете Гераклу такие вещи? – изумился Дзержинец.

– Я много чего могу доверить Гераклу, – ответил Степанов, – уверяю вас, он превосходно справится.

– Даже не хуже, чем я, – неожиданно добавил Тихомиров.

Дзержинец недоуменно переводил взгляд с ассистента на профессора и обратно. Не понадобилось особенной наблюдательности, чтобы догадаться, что между Степановым и Тихомировым пробежала черная кошка. Дзержинец заговорил об этом, когда они шли по тоннелю.

– Михаил Анатольевич, – произнес он, – мне кажется, вы в последнее время не особенно в духе. Я не ошибаюсь?

– Я просто устал, полковник, только и всего, – отозвался Тихомиров, – знаете, когда столько месяцев безвылазно находишься в замкнутом пространстве и постоянно видишь одного и того же человека, рано или поздно в отношениях наступает критическая стадия, когда необходим отдых друг от друга. У нас с Антоном Николаевичем эта стадия длится уже вторую неделю.

– Что-то я не замечал подавленности в профессоре, – произнес Дзержинец.

– Еще бы, – Тихомиров усмехнулся, – он весь в ожидании своих очередных питомцев. Не станете же вы сравнивать меня – рядового научного сотрудника – с гениальным ученым. Вам не приходилось выступать в роли няньки вечно рассеянного и погруженного в свои изыскания человека. Вам не понять, как это утомляет.

– Да, – Дзержинец изобразил сочувствие, – наверное, вы правы, это и впрямь тяжело.

– Не то слово, полковник! – Тихомиров явно начал увлекаться, Дзержинец, держась чуть позади, не сводил с ассистента внимательного взгляда.

– Я безумно устал от постоянных капризов, вечных выражений недовольства. При этом, если раньше хотя бы время от времени на профессора находила потребность повиниться и в нем просыпались отеческие чувства, то теперь этого нет и в помине! Я для него стал пустым местом. Он настолько ушел в себя и свои исследования, что не замечает ничего и никого вокруг. Этот несчастный Геракл стал для него во сто крат более значительной персоной, чем я и вы, вместе взятые!..

Он говорил бы еще долго, если бы Дзержинцу не прискучило слушать эти жалобные излияния.

– Вам нужно отдохнуть, Михаил Анатольевич, – произнес он, перебивая Тихомирова на полуслове, – вы стали слишком ранимым и мнительным.

– Да, пожалуй, – сразу согласился Тихомиров, мгновенно превратившись в прежнего скромного и почти незаметного ассистента.

* * *

Эту ночь они провели без сна. Остаток дня Любовь была молчаливой и задумчивой. Алекс не решался тревожить ее расспросами, он и сам чувствовал некоторую подавленность. Что-то было не так в этом мире. Понимание этого пришло далеко не в тот день, когда он боролся с чувством долга и приказом того, кто велел ему называть себя Хозяином, но которого он предпочитал называть профессором. Алекс уже за долго до этого дня, в самом начале их с Любовью пребывания на острове, не переставал задаваться одними и теми же вопросами: почему они здесь? что они должны будут делать потом? Был еще один, самый важный вопрос, не дававший Алексу покоя: в чем их с Любовью предназначение? В том, что ни он, ни она не принадлежат самим себе, не было ни малейших сомнений. Так кому же они принадлежат? „Хозяину“? Не похоже. Он показался Алексу не достаточно могущественным. В том человеке ощущалась скрытая злоба, какая-то неуверенность и страх. „Хозяин“ явно боялся кого-то и ненавидел. Впрочем, эти чувства, как правило, всегда бывают сродни друг другу. Алекс не мог разобраться в собственных ощущениях. Тот человек вызывал в нем противоречивые эмоции, чаще всего жалость, иногда даже нечто, похожее на презрение, а однажды Алекс почувствовал гнев. Это произошло в самый последний момент, перед их с Любовью отправлением на остров. Тогда „хозяин“, провожавший их до шлюза, вдруг схватил Алекса за руку, до боли сжал ее влажными от пота ледяными пальцами и зашипел ему на ухо:

– Если я узнаю, что ты прикоснулся к ней, вам обоим не поздоровится. Ты меня понял?

Алекс увидел мрачный блеск глаз фанатика, острые мелкие зубы, обнаженные в зверином оскале и бледное, как полотно лицо. Он не знал, что ответить этому человеку, вырвал свою руку, отвернулся и пошел вперед, догонять исчезающую из вида Любовь.

– Постой! – громким шепотом продолжал „хозяин“, схватив Алекса за плечо и рванув к себе. – Ты меня понял?

– Да, – ответил Алекс.

– Запомни хорошенько: не смей прикасаться к ней даже пальцем, иначе я накажу и тебя, и ее.

– Хорошо, я понял вас, – повторил Алекс.

Ему пришлось выдержать долгий полубезумный взгляд. Первым отвел глаза тот, кто называл себя „хозяином“.

– Иди, – процедил он, подтолкнув Алекса в спину.

Именно в этот момент он вдруг ощутил гнев. Алексу захотелось развернуться и толкнуть в ответ этого вздорного злобного человека. Но он, разумеется, не стал этого делать. Любовь уже почти скрылась из вида и он поспешил за ней.

Иногда Алекс вспоминал слова „хозяина“. Сначала он вообще не понимал, к чему они были сказаны. Понимание стало приходить потом. Примерно с того времени, когда он стал смотреть на Любовь, как на самое дорогое, любимое и желанное существо на земле. Алекс знал о так называемом комплексе Отелло и догадался, что бедняга-„хозяин“ болен именно этой болезнью. Тот человек хотел Любовь и безумно ревновал ее к Алексу. Видимо, у него не оставалось иного выхода, кроме как отослать их на остров, но делал он это явно не по доброй воле. Наверняка „хозяин“ ненавидел Алекса, воспринимая его как соперника, который будет иметь возможность жить рядом с женщиной, что должна, по его мнению, принадлежать только ему и никому другому.

Скорее всего, Алекс никогда не нарушил бы обещания, вырванного из него чуть ли не клещами. Если бы не сама Любовь.

Вечером, после купания, девушка сама подошла к нему.

– Я хочу быть с тобой, – сказала она.

Алекс недоуменно посмотрел на девушку.

– Ты и так со мной, – ответил он с ласковой улыбкой.

– Не смейся надо мной, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, – произнесла Любовь, выглядевшая немного обиженной.

Алекс покачал головой, любуясь ее чудными волосами, развеваемыми свежим ветерком.

– Ты помнишь, что я тебе говорила там, – Любовь указала на вершину горы.

Алекс кивнул, не переставая улыбаться.

– Я люблю тебя, – сказала она, – я хочу быть с тобой.

Она подошла к Алексу вплотную и прижалась к нему всем телом.

– Я хочу быть твоей, – шепнула она, обвив руками его шею.

В этот момент он утратил чувство реальности. Близость любимой девушки, жар ее гибкого тела, ощущение мягких рук на плечах заставила его позабыть обо всем. Только сейчас он осознал, как ждал этой заветной минуты. Его руки обхватили ее талию. Он наслаждался прикосновением к ее нежной гладкой, как атлас, коже. Любовь поднялась на цыпочки и их губы слились в долгом поцелуе, от которого кружилась голова и земля уходила из-под ног.

– Я люблю тебя, – прошептал он впервые и сам поразился, что так долго мог не говорить ей этого.

Любовь засмеялась тихим смехом, ее глаза заискрились слезами счастья. Она взяла его за руки и легла на еще теплый песок, потянув Алекса за собой… Потом он целовал каждый изгиб ее тела, а она шептала слова любви, не зная, что до нее их говорили тысячи женщин. Она все открывала для себя заново. Алекс знал это и тем ценнее был для него ее глубокий, страстный порыв… Потом они лежали на остывающем песке, а золотой закат освещал их нагие тела. Любовь плакала и смеялась одновременно. Алекс не мог отвести от нее глаз. Никогда еще она не казалась ему такой женственной, такой прекрасной. Он понимал, что переживает едва ли не самые счастливые мгновения своей жизни. И ему было больно от осознания того, что скоро это счастье закончится. Утешало лишь то, что Любовь, казалось не задумывалась над этим, наслаждаясь неизведанными ощущениями. Но заглянув в ее наполненные слезами глаза, он увидел в них такую же щемящую тоску, которая проснулась в нем почти одновременно с ощущением блаженства. Любовь знала все.

* * *

ГЛАВА 7

* * *

Тихомиров расстался с Дзержинцем в аэропорту курортного города. Полковник отбывал в Москву, а Михаил Анатольевич отправлялся в Екатеринбург – город, где он родился и вырос, и куда ездил каждый год, чтобы повидать дорогие сердцу места. Зная об этой давней традиции, Дзержинец вручил Тихомирову билет на самолет в машине, по дороге в аэропорт. На протяжении всего пути они молчали. Дзержинец был занят своими мыслями и, казалось, напрочь забыл о существовании Тихомирова. А тот больше не делал попыток излить полковнику свои горести, горячо сожалея о том, что вообще предпринял такую попытку, представ перед Дзержинцем полнейшим ничтожеством.

– Встретимся здесь же через неделю, – сказал Дзержинец и не подавая руки смешался с толпой пассажиров, спешащих на московский рейс.

Тихомиров проводил полковника взглядом и не спеша направился к кассе, чтобы поменять свой билет. Он знал, что за ним наверняка следят люди из Безопасности, но, если раньше это беспокоило его, то теперь ему было абсолютно все равно. В любом случае в аэропорту они не стали бы ничего предпринимать – слишком людное место.

На сей раз Дзержинец ошибался – Тихомиров вовсе не намерен был ехать в родной город. У него были совсем иные планы. Они зрели в его голове уже давно. Михаил Анатольевич мог часами продумывать и прорабатывать все детали задуманного мероприятия. Всякий раз Тихомиров резюмировал свои размышления следующим образом: он никогда не решится на осуществление своего дикого замысла. Но чем больше проходило времени, чем больше унижений испытывал ассистент от своего руководителя, тем серьезнее он задумывался и тем вероятнее ему казалось воплощение задуманного в жизнь.

Тихомиров оглядел зал. Интересно, кто из многочисленных пассажиров, покидающих южный город на исходе курортного сезона, на самом деле человек из Безопасности, не спускающий с него, Тихомирова, взгляда? А впрочем, не все ли равно! Антон Николаевич пожал плечами, не замечая, что выглядит при этом довольно эксцентрично.

Он собирался поменять билет и отправиться в Санкт-Петербург, тем паче, что в родном городе Тихомирова никто не ждал. Родственников ассистент профессора не имел – он был выходцем из детского дома. Степанов, обративший внимание на способного, исполнительного студента, подающего немалые надежды, взял его под опеку и пестовал до окончания института. Потом Антон Николаевич помог Тихомирову сдать кандидатский минимум, защитить диссертацию и взял в свой НИИ младшим научным сотрудником. Степанов помогал Михаилу Анатольевичу не только в продвижении по карьерной лестнице. Он способствовал и решению его бытовых проблем. Провинциальный студент без кола-без двора, без единой родной души на всем белом свете, нашел в Антоне Николаевиче понимание и поддержку. Степанов помог Тихомирову получить постоянную прописку в Москве, частенько выручал деньгами, а однажды даже приютил у себя на полтора месяца. Нечего и говорить, что не было человека, более преданного Антону Николаевичу, чем Тихомиров. Они всегда работали вместе. Степанов посвящал своего ученика во все детали исследований, больше того, Тихомиров был вхож и сердечные дела Степанова. Спустя десяток лет после их первой встречи, Михаила Анатольевича с полным правом можно было назвать доверенным лицом профессора, бывшего тогда еще доктором наук. Степанов не без оснований считал, что может рассчитывать на своего ассистента в любой ситуации. Тихомиров был готов для Антона Николаевича в огонь и в воду, причем он сделал бы это не просто из желания исполнить долг, а с великой радостью. И тогда, когда Степанов предложил Тихомирову спуститься вместе с ним под воду и отгородиться от внешнего мира на долгие годы, ассистент, ни секунды не сомневаясь, пошел за своим покровителем. Кто бы мог подумать, что придет время, когда от былой преданности не останется и следа? А вот пришло. Все изменилось. Место в сердце профессора, ранее прочно занимаемое Тихомировым, становилось все меньше и вскоре его и вовсе не осталось. Ассистент был безжалостно вытеснен из сердца своего обожаемого покровителя неким выскочкой, грубым, амбициозным и беспардонным. Если бы он мог отомстить Гераклу! Устранить его таким образом, чтобы не нанести вреда Степанову. Но как он это сделает? Постепенно неприязнь к Гераклу стала распространяться и на профессора. До Тихомирова стало доходить, что дело даже не в сопернике, а в самом Степанове. Антон Николаевич замыкался в себе, становился все раздражительнее. Прошли те времена, когда они подолгу беседовали между собой, делились сокровенными мыслями и мечтами. По правде сказать, делился в основном Степанов, Тихомиров же выступал в роли слушателя. Но какое наслаждение доставляли ему эти неспешные беседы со старшим наставником! Лишенный их, Тихомиров почувствовал себя таким же обездоленным, каким был в бытность свою обитателем свердловского детского дома номер восемнадцать. В детском доме он был, что называется, изгоем. С ним никто не хотел иметь дела. Маленький Миша не получал других знаков знаков внимания, кроме пинков и зуботычин. Его называли „недоростком“, „заморышем“ и другими прозвищами. Хуже всего было то, что мальчика недолюбливали и воспитатели. Миша мог противопоставить всеобщей неприязни лишь вечное молчаливое презрение. Он подолгу просиживал в одиночестве, где-нибудь в темном уголке, доедая припасенную с обеда или ужина краюху черного хлеба, приправленную горькими слезами. Как он ненавидел свою жизнь! Как он ждал счастливого освобождения из мрачных стен детдома! Как мечтал о светлом будущем, которое непременно когда-нибудь настанет. Тихомиров не только мечтал о этом, но и прикладывал все старания, не жалея сил, чтобы успешно окончить школу, получить приличный аттестат зрелости и накопить достаточно знаний для поступления в столичный ВУЗ. Это удалось Михаилу Анатольевичу. Но только он один знал, каких усилий стоило достижение главной мечты его детства.

Степанова Михаил Анатольевич воспринимал почти как господа бога. Он готов был молиться на своего покровителя, выделившего незаметного студента из пестрой массы молодежи. Жизнь уже не была беспросветной. Перед его мысленным взором замаячили прекрасные горизонты. И тем жестче стало разочарование, когда на подходе к достижению предела его желаний, покровитель охладел к Тихомирову, выбрав себе другого наперсника. Михаил Анатольевич и сам не подозревал, сколько в нем тайной нравственной силы, как сильна может быть в нем ненависть и жажда мести.

Сначала Тихомиров подумывал поехать в Москву, но очень быстро осознал, что в первопрестольной осуществление его планов маловероятно. Он понял, что в Москве ему и шагу не дадут ступить, заметут сразу же. Тогда возникла идея отправиться в северную столицу. Это желание можно было объяснить вполне естественными причинами: человеку захотелось полюбоваться красотами одного из самых прекрасных городов мира. А то, что он не предупредил об этом заранее, Тихомиров собирался списать на спонтанно возникшее острое желание, которому он не мог противостоять. Однако в глубине души Михаил Анатольевич надеялся, что ему не придется объяснять свой неожиданный поступок. Он рассчитывал успеть воплотить в жизни свой замысел о того, как его заластают люди Дзержинца. А после этого, хоть трава не расти! Терять Тихомирову все равно было уже нечего. Он и так потерял все, что успел приобрести в этой жизни. Мечта рухнула, так и не сумев осуществиться. Осталась одна лишь месть. На нее-то он и собирался потратить остаток своих сил и отпущенных ему дней жизни.

Все виделось Тихомирову предельно простым. Он приедет в Санкт-Петербург, отправит сообщения в несколько крупнейших изданий, если удастся, попадет на телевидение и даст интервью. Выступление с телеэкрана было для Тихомирова пределом его устремлений. Когда он думал об этом, его пульс учащался, а лоб покрывала испарина. Для человека, привыкшего воспринимать себя, как мелкую сошку, бесплатное приложение к во сто крат более значительной персоне, которое легко можно заменить на другую кандидатуру, возможность обнародовать сенсационную информацию являлась венцом желаний. С сильно бьющимся сердцем Тихомиров представлял себя выступающим перед телевизионной камерой и вещающим миру о таинственном подводном объекте, где непризнанный гений создает фантастические существа, несущие угрозу всей цивилизации. А чтобы его не признали сумасшедшим, Михаил Анатольевич прихватил с собой дискету с информацией. Любой специалист, мало-мальски разбирающийся в генетике, без особого труда смог бы понять, что факты, собранные на этой дискете имеют вполне научную основу. Разработки Степанова поражали своей простотой. Профессор был далеко не первым, кто посвятил свою жизнь исследованиям и манипуляциями с ДНК. Но, возможно, он был одним из немногих, кто решился совместить их с научными изысканиями иного рода – клонированием живых организмов.

Он как истинный гений сумел сделать открытие в областях, которые, казалось, были изучены вдоль и поперек, найти новую грань в том, что представлялось очевидным и абсолютно ясным…

А для случая, если его не захотят слушать даже после предоставления дискеты, у Тихомирова был припасен главный козырь – информация о гибели подлодки „Антей“. Михаил Анатольевич не сомневался, что стоит ему заикнуться о затонувшей субмарине, вокруг него соберется рой журналистов, гоняющихся за сенсацией.

Первоочередной задачей Тихомиров считал благополучный отлет в Санкт-Петербург. Михаил Анатольевич опасался, что следящие за ним люди Дзержинца не дадут ему такой возможности. Вспомнив, как неосторожно разоткровенничался с полковником, Тихомиров стиснул зубы от злобы на себя самого. Как мог он поддаться этой идиотской слабости! А что было бы, если бы Дзержинец не был так занят собственными хлопотами и придал больше значения моральному состоянию ассистента профессора? За этим неминуемо последовало бы ужесточение слежки за ним, а в худшем случае, полный запрет на отбытие с Базы, что стало бы настоящей катастрофой.

Тихомиров твердил себе, что должен призвать все свое хладнокровие и не допускать подобных срывов. Но, если бы он мог видеть себя со стороны, то сразу понял бы, как тщетны его усилия. Бледное лицо, беззвучно шевелящиеся губы, беспокойный взгляд, суетливость движений выдавали Тихомирова с головой. Спасали лишь обилие народа и сутолока в зале аэропорта. Никому не было дела, до одинокого человека в иссиня-черном костюме с небольшим чемоданчиком в левой руке.

Михаил Анатольевич не стал сдавать свой билет до Екатеринбурга, поскольку опасался привлекать к себе лишнее внимание. У него было достаточно денег для покупки билета до Санкт-Петербурга. Большую часть суммы Тихомиров получил от Дзержинца, кое-что у него оставалось с прошлого отпуска – жизнь научила Михаила Анатольевича бережливости. На его счастье, удалось приобрести билет на сегодняшний рейс, правда, пришлось отдать за него почти половину всех имевшихся в наличии денег, так как оставались места только в салоне первого класса.

Фортуна не покидала Тихомирова и дальше: вылет самолета в северную столицу производился практически одновременно со екатеринбургским. Таким образом Михаил Анатольевич благополучно занял место в самолете. Но до самого отлета он не переставал тревожно озираться по сторонам, ожидая увидеть спешащих к самолету людей в форме. Только тогда, когда стюардесса произнесла долгожданные слова: „Пристегните ремни“ и уши слегка заложило при подъеме самолета в воздух, Тихомиров облегченно перевел дыхание. Наблюдая через иллюминатор, как взлетная полоса стремительно исчезает из вида, Михаил Анатольевич сказал себе, что сама судьба содействует исполнению его замыслов.

* * *

Степанов спешил в главную лабораторию, где его ждал Геракл. Наконец-то профессору удалось избавиться от лишних людей, чье присутствие при адвентации он считал более чем нежелательным. Угрозы остаться без ассистента у Степанова не было, так он мог полностью положиться на Геракла. Зато представилась великолепная возможность приступить к завершению процесса генезиса без посторонних, к разряду коих Антон Николаевич с недавних пор стал причислять и Тихомирова. Он уже не мог вспомнить, откуда взялось это отчуждение между ним и ассистентом. Просто в один прекрасный момент он вдруг понял, что Тихомиров его раздражает. Степанов и раньше знал ассистента, как человека, довольно ограниченного ума, но смирялся с этим, считая, что недостаток интеллектуального развития компенсируется в ассистенте безукоризненной исполнительностью и редкостной преданностью. Однако с тех пор, как в его распоряжении появился Геракл, чьи преданность и исполнительность ни в чем не уступали Тихомировским, он стал смотреть на своего давнего помощника другими глазами. В Геракле было то, чего не хватало Михаилу Анатольевичу, а именно: быстрота соображения, смелость в принятии решений, независимость суждений и высочайший коэффициент интеллектуального развития. IQ Геракла составлял 145. Кроме того, Геракл интересовал Степанова и по иным причинам. Он представлял собой профессора, являясь на данном этапе его работы лучшим экземпляром. Недаром полковник остался столь доволен успехами питомца Степанова. Всякий раз, взглядывая на Геракла, профессор испытывал чувство гордости. Пожалуй, это создание было для него самым дорогим в жизни существом. Степанов не сомневался, что вскоре у него появятся и более совершенные творения – над этим-то он как раз и работал, но Геракл наверняка останется для него, если так можно выразиться, любимчиком. Ибо в него были вложены те черты, которых всегда не хватало Степанову. Геракл был смелым, находчивым, решительным, сильным и духом, и телом. Он никогда не задавал лишних вопросов, не проявлял чрезмерного любопытства, был ровен и хладнокровен; именно таких качеств весьма и весьма не доставало Тихомирову. Но профессор ценил в своем питомце не только это. Гораздо более важным и привлекательным в Геракле он находил то, что рассудок галобионта был свободен от всяческих догм и предрассудков. Степанов называл это „чистым разумом“. Разумеется, в его питомце наличествовали и инстинкты, без которых невозможно полноценное существование человека как части части животного мира. Но профессор постарался, чтобы Геракл мог без труда обуздывать себя, если это было необходимо. Пожалуй, он был единственным, кого профессор хотел видеть в главной лаборатории во время адвентации. Хотя, положа руку на сердце, Степанов предпочел бы остаться один, но к сожалению, процедура была слишком сложна, чтобы он мог с ней справиться без ассистента.