Текст книги "Галобионты"

ГЛАВА 15

В период с начала ноября по первые дни декабря газеты пестрели информацией о различных из ряда вон выходящих происшествиях в разных точках моря. Телевидение и радио наперебой кричали о «морской войне», развернутой некими могущественными силами. «Авторы» затопления надводных и подводных военных судов оставались неизвестными. Различные средства массовой информации представляли миру свои версии, зачастую прямо противоречащие друг другу.

Когда второго ноября в Тихом океане была практически полностью уничтожена японская подлодка HIA-45 подавляющее большинство информационных агентств стран, входящих в блок НАТО, склонялись к мысли, что это дело рук российской стороны. Затопление японского судна трактовалось ими как акт возмездия за гибель «Антея», который по некоторым сведениям был подбит именно японскими торпедами.

Ситуация осложнялась тем, что в районе местонахождения уничтоженной HIA-45 не было зафиксировано ни одного российского судна или даже самолета.

Четыре дня спустя, шестого декабря в Тихом Океане был затоплен танкер «Тюмень», перевозивший российскую нефть. Миллионные потери России заставили мировое сообщество усомниться в том, что «морская война» – дело рук Москвы. Тогда все больше умов стало склоняться к мысли, что в деле замешаны военное-морские силы США. Сначала об этом говорилось полунамеками, но постепенно голоса в пользу данной версии зазвучали все громче и увереннее. Гипотезу об участие в «морской войне» арабских фундаменталистов не выдерживала критики, поскольку ни одно мусульманское государство не обладало достаточным уровнем военного развития и технического оснащения. Поэтому методом исключения наиболее вероятным «автором» кровопролитных происшествий на просторах мирового океана были признаны Соединенные Штаты Америки.

Однако по прошествии еще восьми дней и эта гипотеза сошла нет. Более того, в каком-то смысле США не повезло сильнее всех остальных стран, пострадавших от загадочной «морской войны».

Четырнадцатого декабря весь мир содрогнулся от захватывающего дух сообщения, пришедшего одновременно на телетайпы всех ведущих информационных агентств мира. Авианосец военно-морских сил США «Abraham Linkoln», гордость американского флота, оказался заминированным. Так, во всяком случае, утверждалось в сообщении. Курс авианосца пролегал через Атлантический океан. «Abraham Linkoln» продвигался к берегам Испании. Он был уже на середине пути, когда весь мир замер в ожидании события, наводящего на мысль о грядущем апокалипсисе.

Секретчик узнал об этом сообщении ранним утром, в четверть четвертого. Его разбудил референт, зачитавший по телефону только что полученную информацию. А уже спустя пару часов об этом узнала вся страна. В шесть ноль-ноль по московскому времени центральные каналы начали эфир со специальных выпусков новостей.

«Сенсационное сообщение было получено ровно два часа назад, в четыре ноль-ноль по московскому времени всеми ведущими информационными агентствами мира, – вещали дикторы, – сообщение было анонимным. Неизвестные потребовали, чтобы авианосец „Abraham Linkoln“, принадлежащий ВМС США в течение текущих суток изменил курс и повернул назад, к берегам Америки. В случае, если требование не будет выполнено, авианосец будет остановлен принудительным способом. Анонимы не сообщали о том, какой именно это будет способ. Короткое сообщение заканчивалось следующими словами: „У вас есть ровно двадцать четыре часа на удовлетворение требования, отсчет уже пошел“ – конец цитаты».

Далее только и говорилось о том, блеф это, или же реальная угроза. Все гадали, кто мог быть организатором этой террористической акции, ужасающей своей беспрецедентностью. Если мир уже нельзя удивить захватами самолетов, взрывами жилых домов и другими событиями того же рода, то это требование, исходившее неизвестно от кого и неизвестно чем мотивированное сбивало с толку и наводило панический страх.

Мир, за последние годы привыкший к всевозможным потрясениям и катаклизмам во всех сферах своего бренного существования, пожалуй, не особенно бурно отреагировал бы на два инцидента, несмотря даже на то, что между ними прошло всего несколько дней. Если учесть, что с неба с завидной регулярностью падают самолеты с сотнями пассажиров на борту, при этом умудряясь уничтожить под собой густонаселенные жилые кварталы, а исламские фундаменталисты, не жалея собственных жизней, подрывают себя среди большого скопления народа, то два затонувших судна, не могущих похвастать большим количеством людей на борту, не представлялись значительными фактами в сознании обывателей. Военно-аналитические ведомства отнеслись к этому совершенно по-иному. Но и сей факт не смог бы всколыхнуть общественное мнение настолько, насколько это можно было наблюдать по шумихе в прессе. Кто первым закинул в поток информации, посвященной происшествиям в Тихом океане, идею о взаимосвязи между уничтожением японской подлодки и затоплением российского танкера, осталось неизвестным. Но как бы то ни было, эта мысль в рекордно короткие сроки охватила умы огромного количества людей. В этой связи журналисты с чьей-то легкой руки быстренько окрестили все происходящее «морской войной».

Секретчик смотрел телевизор, слушал радио, читал сообщения по факсу, и все время задавался одним-единственным вопросом: неужели все могло зайти так далеко? Уже после первого события, произошедшего в Тихом океане с японской субмариной он почти не сомневался в том, с чьей подачи оно осуществлено. Секретчик ждал чего-либо подобного уже довольно давно и даже удивлялся, почему медлит Дзержинец. Со времени их последнего разговора в загородном охотничьем домике прошло больше месяца, а ничего так и не происходило. Это представлялось странным, поскольку, судя по словам Дзержинца, он обладал достаточными возможностями для развязывания подобной «морской войны». И началось все только тогда, когда Секретчик начал мало-помалу надеяться, что с уничтожением базы на Черном море, позиции Дзержинца существенно ослабели и он еще не готов к совершению значительных действий. Хотя это и не стало для него сюрпризом, тем не менее, Секретчик утратил покой и сон, ежечасно ожидая, как будут разворачиваться дальнейшие события. А события не замедлили разворачиваться. Инцидент с российским танкером развеял последние сомнения Секретчике, тем более что, по некоторым сведениям, группа людей из службы безопасности была в немалой степени заинтересована в затоплении танкера «Тюмень».

Больше всего Секретчика угнетало сознание собственной беспомощности. Так тяжело было, зная, кто стоит за всеми из ряда вон выходящими событиями, не иметь возможности ничего предпринять. Единственное, что мог делать Секретчик, это выжидать, когда подвернется подходящий случай и Дзержинец совершит хотя бы ничтожную промашку. Такой момент неизменно должен будет настать – в этом Секретчик не сомневался ни на йоту. И тогда он возьмет реванш, чего бы это ему не стоило.

После происшествия с танкером «Тюмень» Секретчик с тревогой ожидал того, что предпримет Дзержинец дальше. Генерал понимал, что каждая следующая операция должна оказаться масштабнее предыдущей – это определялось тем, что он называл «законом жанра». Пожалуй, Секретчик на данном этапе был одним из немногих людей в России и в мире, кто твердо знал, что «неизвестные» отнюдь не блефуют. Он знал также, что Дзержинец наверняка позаботился о том, что никаких следов его причастности к событиям в Атлантическом океане обнаружить не удастся.

– Посмотрим, чем все это кончится, – бормотал Секретчик, переключаясь с одного канала на другой и не переставая отслеживать всю поступающую информацию.

Самые бурные страсти разыгрывались, естественно, в США. В Вашингтоне был немедленно созван военный совет, при участии самого президента страны. В полдень, по информации канала CNN, прошло экстренное совещание высших чинов НАТО. Вердикт был таков: затопить судно, подобное авианосцу «Abraham Linkoln» в принципе невозможно. Посему все угрозы неизвестных террористов – не более чем блеф. Тем не менее вокруг судна постоянно будут курсировать торпедоносцы и субмарины, а над ним летать самолеты-разведчики.

Охранные системы, работающие на полную мощность, станут последней и решающим фактором защиты. Кем-то было выдвинуто предложение привлечь к делу аквалангистов. Но эта мысль показалась большинству участников совещания неконструктивной.

Ситуация осложнялась тем, что натовцы не имели представления о том, откуда будет произведена атака на «Abraham Linkoln». По утверждению специалистов ее невозможно будет осуществить с воздуха так, чтобы она не была вовремя предотвращена. Да и вообще, подавляющее большинство высших военных чинов склонялось к мнению, что данный ультиматум – не более чем наглая и явная ложь. Тем не менее весь мир, замерев, ожидал наступления следующих суток.

Разумеется, «анонимные террористы» и не думали блефовать. В одну минуту пятого утра по московскому времени в водах Атлантики прозвучала серия мощнейших взрывов, разрушивших, одну из четырех силовых установок авианосца. Кроме того, была выведена из строя система бортовой и килевой стабилизации, что повлекло за собой уменьшение боеспособности авианосца. «Abraham Linkoln» не затонул, но движение судна было остановлено. Ровно час спустя на телетайпные ленты крупнейших информационных агентств пришло новое сообщение. Из него следовало, что следующие взрывы будут мощнее и разрушительнее. Неизвестные обещали взорвать так называемый минный погреб – помещение оружейного склада, расположенное с самом сердце корабля. Это было бы полнейшей катастрофой. От «Abraham Linkoln» в этом случае не осталось бы ничего. Руководству ВМС США снова давалось двадцать четыре часа на то, чтобы развернуть авианосец.

Взрывы где-то на середине бескрайних просторов Атлантического океана взбудоражили весь мир. Неизвестно откуда появившаяся сила оказалась не плодом болезненного воображения террористов-фанатиков, а реальной и очень опасной угрозой, перед лицом которого встало все человечество.

Для Секретчика не стала неожиданностью информация о том, что авианосец решено было повернуть вспять. Разумеется, это старались представить временной вынужденной мерой, а не полной безоговорочной капитуляцией, как дело обстояло на самом деле. Однако все в той или иной степени были вынуждены признать несомненный факт: в мире возникла и набирает вес некая сила, способная диктовать условия всему человечеству, не подготовленному ни морально, ни технически к подобного рода чрезвычайным ситуациям в одной из наиболее слабо освоенных сфер – на просторах Мирового океана.

Секретчик ничего не мог с собой поделать. Он чувствовал себя обеленным – такие события разворачивались вокруг него, а он совершенно ничего не мог поделать. Отсутствие малейшего доказательства существования людей-амфибий связывало Секретчика по рукам и ногам. Единственное, что он способен предоставить общественности, это дискета, отнятая у Тихомирова и запись допроса ассистента профессора. Но в общем хоре всевозможных версий различной степени фантастичности и зачастую просто-напросто безумных гипотеза о галобионтах, которые обладают необъяснимыми, с научной точки зрения, возможностями выглядела бы как очередная утка. Секретчику слишком дорог был авторитет возглавляемого им ведомства и, конечно, свой собственный, чтобы он мог попытаться озвучить информацию, которой он обладал. Сильнее всего бесило его то, что Дзержинец был осведомлен обо всем этом не хуже его, Секретчика. Итог размышлений генерала был примерно следующим: «Черт с ним с человечеством, оно всегда получает только то, чего заслуживает, но вот то, что я дал маху и позволил торжествовать полковнику – непростительно». Ситуация требовала корректировки и Секретчик положил все свои силы на то, чтобы заняться этим вопросом.

* * *

Понимая, что Дзержинцу все это стоило немалых усилий, Секретчик все же не предполагал, на какие жертвы шел полковник. Если бы генерал военной разведки был в курсе того, что Дзержинец использовал своих подопечных – галобионтов в качестве камикадзе, он, скорее всего, переживал не так сильно. Секретчик очень удивился бы, если бы узнал, что угроза вторично осуществить более мощные взрывы была блефом. Ресурсы Дзержинца оказались исчерпанными, по крайней мере на данном этапе. Он избавился от всех галобионтов, кроме двоих наиболее усовершенствованных, принадлежавших к третьей серии. Да и те, кто уцелел, были по его выражению, несколько «подпорчены» и нуждались в реабилитации. Это нимало не смущало полковника, поскольку его дерзкий план оказался полностью исполненным. Дзержинец с полным основанием считал себя победителем. Теперь он мог использовать завоеванное влияние без того, чтобы подкреплять его новыми мероприятиями. Полковник считал, теперь они с профессором имеют определенное количество времени, которого будет достаточно на освоение новых рубежей в их работе по созданию галобионтов. Степанов уверял Дзержинца, что на генерацию и адвентацию представителей четвертой и пятой серий ему потребуется не более одного-двух лет. А через три года профессор планировал завершить создание галобионтов шестой серии. Вся проблема упиралась в деньги. Но и ее Дзержинец решил после того, как удачно поучаствовал в спекуляциях на нефтяном рынке, воспользовавшись паникой после затопления танкера «Тюмень».

Степанов со времени переезда на запасную базу проявлял чудеса благоразумия. На его счет Дзержинец мог быть вполне спокоен, по крайней мере до той поры, пока профессор не натешится своей ненаглядной галобионтшей. Судя по всему, это должно было произойти нескоро. Дзержинец был даже доволен, что у профессора появилась такая «славная игрушка». В конце концов, Антону Николаевичу, как и всякому мужчине, время от времени должна приходить надобность в общении с женским полом. И гораздо удобнее, если эту естественную потребность он будет удовлетворять в стенах базы с существом, полностью подвластным всем его капризам и к тому же воплощающим в себе иллюзию обладания самой желанной и недоступной женщины.

Удостоверившись, что профессор не сможет осуществлять связь с внешним миром посредством уцелевших галобионтов, Дзержинец отбыл в Москву, оставив Степанова на базе.

– У вас есть некоторое время, которым вы сможете располагать так, как вам заблагорассудится, – сказал он профессору при расставании. – Считайте это заслуженным отдыхом.

– Не будете ли вы так добры, чтобы назвать хотя бы приблизительный срок.

Все эмоции Степанова читались в его лице, будто в раскрытой книге. Профессору не терпелось остаться одному, чтобы вплотную заняться своей женщиной.

– Пару недель я вам гарантирую, Антон Николаевич, – ответил Дзержинец. – Мне нужно будет наверстать то, что я упустил за прошедший месяц.

От полковника не укрылось разочарование профессора. Но Степанов не посмел возразить.

– Отдыхайте, делайте, все что душе угодно, но помните, что вскоре нам с вами предстоит вернуться к серьезной работе.

– Вы говорите так, словно я на эти две недели собираюсь впасть в беспробудную спячку, – раздраженно буркнул Степанов. – вы прекрасно знаете, что моя работа не останавливалась даже на день. Я провожу в лаборатории по нескольку часов кряду.

– Весьма похвально, Антон Николаевич, – примиряюще произнес Дзержинец, – я знаю, что вы, как истинный ученый, никогда не прерываете своей исследовательской деятельности, даже тогда, когда это идет в ущерб вашему здоровью и благополучию.

Недовольство и предупреждение, явно проскальзывающий в словах Дзержинца несколько скрадывались его благожелательным тоном.

– Поэтому, – продолжал он, – я даже настаиваю на том, чтобы вы всецело посвятили две следующие недели отдыху.

– Кажется, вам это нужно больше, чем мне, – язвительно заметил Степанов, но тут же поспешил исправить свою оплошность, – впрочем, я буду рад воспользоваться такой возможностью. Когда-то мне еще выпадет счастье целых две недели занимать только тем, чем мне самому хочется.

– Великолепно! – резюмировал Дзержинец, сделав вид, что не заметил сарказма в словах Степанова.

– Да, и вот еще что, Антон Николаевич, – проговорил полковник уже на выходе с базы, – не удивляйтесь, если увидите на экране телевизионной охранной системы посторонние объекты, на сей раз я решил более ответственно подойти к охране нашей базы. Но прошу вас сообщать мне о всех подозрительных явлениях, вы меня поняли, профессор?

– Я все прекрасно понял, полковник, – ответил Степанов.

Он чуть было не добавил: «Вы хотите дать мне понять, что все это время я буду находиться под вашим неусыпным контролем?!» Однако сдержался и пожав плечами произнес:

– Не беспокойтесь, полковник, я обязательно буду держать вас в курсе всего, что происходит.

Как только дверь за Дзержинцем закрылась, все мысли о нем мгновенно выскочили у профессора из головы. Любовь, по-прежнему находящаяся в коматозном состоянии, манила Степанова к себе, овладевая всем его существом. На самом деле двухнедельный срок, отпущенный ему Дзержинцем, казался профессору вечностью. Слишком долго ждал Антон Николаевич этого благословенного времени.

– Две недели, – бормотал профессор, – четырнадцать дней, целых четырнадцать дней… Я и она… Она и я…

Если бы Степанову кто-то сказал, что его бывший верный помощник Геракл находится на подступах к базе, и в его распоряжении не четырнадцать дней, а только три, это стало бы для профессора страшным ударом.

* * *

Алекс снова шел по следу Геракла. Но на сей раз он примерно представлял себе направление продвижения. Снова вспомнились наставления Дзержинца о том, что он, Алекс, должен доверяться своей интуиции. Задача облегчалась тем, что все мысли Алекса были направлены на Геракла. Между ними существовала некая необъяснимая связь, обусловленная тем, что Геракл двигался к Любови. В те минуты, когда мысли Алекса обращались к любимой женщине, все в нем замирало. Он чутко прислушивался к своим ощущениям. На протяжении почти всего времени следования за Гераклом Алекс был скорее спокоен, чем волновался за нее. Стойкая уверенность, что ей не грозит опасность, пребывавшая где-то в тайниках его подсознания, успокаивала Алекса, обнадеживала его, придавала силы и веры в благополучный исход.

Понимая, что Геракл не допустит близкого соседства с ним, Алекс вынужден был двигаться в почтительном отдалении от галобионта. Он никогда не сталкивался с Гераклом, не находил ни одного его следа, но тем не менее был уверен, что безошибочно двигается в нужном направлении. Он и сам считал, что запасная база должна находиться где-то на севере.

Видя что Геракл следует тем же курсом, Алекс постоянно убеждался в правильности выбранного направления. Преодолевая сотни и тысячи километров со скоростью около семидесяти километров в час – таким образом используя не более трети своих возможностей – и останавливаясь не столько за тем, чтобы отдохнуть самому, сколько для того, чтобы дать отдохнуть Гераклу, Алекс ни на секунду не переставал размышлять обо всем, что с ними происходило. Мозг, напряженно работающий около двадцати часов в сутки, нисколько не утомился и функционировал по-прежнему ясно, четко и быстро. То же касалось и физического состояния Алекса. Он не ощущал ни малейшей слабости, ни усталости. Духовное напряжение в нем было так велико, что он легко переносил все тяготы долгого путешествия. Алекса не тяготил ни все более усиливающийся холод, ни скудная пища. Подобно Гераклу время от времени он пользовался препаратами, которыми снабдил его профессор. Запас средств, поддерживающих силы, у него был гораздо скуднее, но это компенсировалось собственным потенциалом организма Алекса.

* * *

– Ну-с, моя милая, как мы себя чувствуем?

Это были первые слова, которые услышала Любовь с той минуты, как она потеряла сознание на южной базе. Долгие недели, в течение которых ее перевезли на север отложились в сознании, как одно мгновение. Еще не открывая глаз, Любовь поняла, что над ней склонился тот самый человек, которого она боялась больше всего на свете. И снова, как и тогда, девушку сковал ужас.

– Открой глазки, – лопотал профессор, – я знаю, ты слышишь меня.

Она почувствовала на своем лице горячее прерывистое дыхание Степанова и еще крепче зажмурилась, не желая ничего, кроме того, чтобы погрузиться в прежнее состояние. Но Антон Николаевич был настроен весьма решительно.

– Открой же глаза, – потребовал он более настойчиво, – перестань вести себя так, будто ты маленькая девочка.

В его тоне сквозила неприкрытая угроза. Испугавшись, как бы профессор не вознамерился привести ее в чувство более радикальными методами, Любовь сделала над собой усилие и разомкнула веки.

– Ну вот и молодец, вот и умница, – с хрипотцой в голосе проговорил Антон Николаевич, – дай мне полюбоваться на тебя, я так долго ждал этого.

Любовь и сама не могла понять, почему вид профессора внушает ей такой страх. В его присутствии она полностью утрачивала контроль над собой, силы оставляли ее. Она готова была расстаться с жизнью, лишь бы только не испытывать больше этой муки. Ни один человек, ни одно существо на всем свете не могло вызвать у Любови такого ужаса. Даже галобионт, которого звали Гераклом, не казался девушке страшным, хотя она прекрасно понимала, насколько он опасен и как враждебно настроен против нее и Алекса.

– Ты меня боишься? – вкрадчиво говорил Антон Николаевич.

– Не нужно меня бояться. Я не сделаю тебе ничего плохого. Я ведь так люблю тебя.

Степанов протянул к ней слегка подрагивающие руки, обхватил за плечи и приподнял, заставив ее сесть на своем ложе. От его прикосновения у Любови потемнело в глазах. Голова девушки безвольно откинулась назад, рот полуоткрылся, а сердце, секунду назад готовое выскочить из груди, вдруг замерло.

– Э-э нет, моя дорогая, так дело не пойдет, не надо жеманиться и делать вид, что ты лишаешься чувств.

Степанов слегка встряхнул Любовь, все еще держа ее за плечи.

– Прекрати этот балаган, иначе мне придется прибегнуть к более действенным методам воздействия, чем простые уговоры.

Снова угроза. И снова Любовь моментально пришла в себя, широко распахнула глаза.

– Ну вот и умница, – удовлетворенно проговорил профессор, – такой ты мне больше нравишься. Как ты себя чувствуешь?

Любовь молчала, не в силах произнести ни звука. Огромные глаза, полные страха и мольбы, наливались слезами.

Степанов нахмурился. Нагая беспомощная женщина, сидевшая перед ним на узкой кушетке, не вызывала у профессора ни тени жалости. Удостоверившись, что Любовь чувствует себя достаточно хорошо, чтобы участвовать в его затее, он прошептал: «Игра начинается».

При взгляде на нее в Степанове ожили вдруг самые свирепые животные инстинкты, о существовании которых он раньше и не подозревал. Любовь в его глазах воплощала в себе все самое тяжелое и худшее, что ему пришлось пережить. Все злоключения, вся неудовлетворенность, чувство задавленности и заброшенности, одиночество, рабская зависимость от ненавистного Дзержинца, вечная неизбывная жажда мести… Это все вдруг нахлынуло на Степанова, превратив его в настоящего безумца. Любовь символизировала первопричину всех бед профессора, а стало быть, и главный объект его мщения. Антон Николаевич наслаждался сознанием того, что ему никто не помешает. Он мог погрузиться в свое занятие, не опасаясь, что кто-то отвлечет его от вкушения этого острого, сводящего с ума удовольствия, к которому он стремился долгие двадцать лет. Степанов был намерен подойти к нему со всей возможной тщательностью. Временами его охватывал дикий порыв наброситься на женщину, чтобы немедленно утолить снедавшее его вожделение. Однако профессор дела все, чтобы сдержаться – гораздо приятнее было продлить наслаждение. Не для того он стремился к нему столько лет, чтобы в одну минуту выплеснуть все, что в нем накопилось. Степанов не мог, да и не хотел отдавать себе отчета в своих эмоциях. И все же где-то в глубине души в нем шевельнулось осознание того, что явилось основным мотивом его дикого настроя. Панический ужас, внушаемый им женщине, распоясывал профессора, разжигая в нем самые низкие порывы, лишал последних остатков здравомыслия.

Степанов отошел от кушетки. Ему со страшной силой хотелось выпить чего-нибудь покрепче. Понимая, что алкоголь может сыграть с ним недобрую шутку, профессор тем не менее налил себе полстакана водки. Хмель оглушил его сразу. Сказывалась крайняя степень нервного напряжения и то, что он много лет не брал в рот спиртного. Однако алкоголь помог ему собраться с силами, придав видимость ощущения контроля над собой.

– Встань! – приказал он женщине, не сводящей с него затравленного взгляда.

Любовь вздрогнула, но не сдвинулась с места.

– Ты не слышала? – Степанов повысил голос. – Я не буду повторять дважды своих приказаний.

Любовь медленно спустила ноги с кушетки.

– Быстрее! – прикрикнул профессор сквозь сжатые зубы.

Девушка встала на ноги. Явившееся его замутненному взору зрелище прекрасного женского тела всколыхнуло самые горькие воспоминания. Степанов застонал, словно от острой пронзительной боли. Огромным усилием воли он отвел глаза от Любови, чтобы отогнать мучительные картины, возникшие в памяти.

– Подойди к столу, к тому, что стоит у стены, – приказал Степанов, не глядя на девушку. – Видишь на нем коробку?

Молчание Любови взбесило профессора. Он ухватился за этот гнев, так как только гнев мог придать ему достаточно сил для продолжения его игры.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! – голос Степанова сорвался на фальцет. Он потрясал сжатыми кулаками, но не приближался к женщине. – Ты видишь коробку?!

– Да, – прошептала Любовь чуть слышно.

– Говори громче! Ты видишь коробку?

– Да! – сквозь рыдания выкрикнула девушка.

– Открой ее.

Послышалось тихое шуршание. Не глядя на женщину, Степанов задал следующий вопрос:

– Что ты там видишь?

– Одежду, – неуверенно произнесла Любовь.

– Прекрасно. Надень ее.

– Я не знаю, как это делается.

– Пораскинь своими мозгами, ты же женщина.

И все же профессору пришлось прийти к ней на помощь. Если кружевные трусики и бюстгальтер Любовь еще смогла натянуть, то назначение чулок с поясом осталось для нее полной загадкой.

– Теперь надень платье, – велел Степанов, стараясь не смотреть на девушку, стоявшую в белом кружевном белье и телесного цвета чулках. – Надеюсь, ты сможешь сама разобраться, что здесь к чему.

Антон Николаевич повернулся к Любови спиной и отошел от нее на несколько шагов. Девушка взяла в руки шелковое платье цвета морской волны. Это было самое любимое платье Степанова, из всех тех, что оставила в шкафу его ушедшая жена. Оно было сшито из китайского шелка. Степанов хорошо помнил, что Любаша заказывала его у портнихи и заплатила немалые по тем временам деньги. Но оно того стоило. Летнее платье без рукавов едва прикрывало колени. Облегая талию, оно ниспадало к низу широкими складками. Скромный вырез в форме конуса не открывал и половины груди. Но при всей его кажущейся целомудренности, платье выглядело очень сексуальным. Антон Николаевич с болезненной тоской вспоминал, как смотрели мужчины вслед его Любаше, когда она шла в нем по улицам. Еще он помнил гладкость и прохладу тонкого шелка, под которым его трепещущие от любви и страсти руки ощущали тепло молодого упругого тела.

– Все? – спросил он, не оборачиваясь.

– Да, – ответила Любовь.

– Хорошо, тогда надень обувь.

– Я не знаю, как она надевается, здесь какие-то ремешки…

– Как ты глупа! – с досадой процедил Степанов. – Брось его мне, я покажу тебе, как это нужно делать.

По-прежнему не глядя на девушку, Антон Николаевич с горем пополам продемонстрировал ей, как застегиваются ремешки на босоножках, использую в качестве манекена собственную обутую в полосатый носок ногу.

– Тебе все понятно?

– Да, – произнесла Любовь, но без особой уверенности в голосе.

– Постарайся, в этом нет ничего сложного. Нужно лишь приложить немного фантазии.

Через некоторое время Любовь справилась с задачей.

– Теперь причеши волосы и забери их сзади на затылке. В коробке есть заколка. Только не проси меня показывать тебе, как это делается. Ты выводишь меня из терпения. Подойди к зеркалу у стены и приведи себя в порядок. Когда закончишь, скажи, что ты готова и пройди на середину комнаты.

…Это была и она, и не она. От двойственности ощущения у Степанова помутилось в голове. Сколько раз Антон Николаевич представлял себе эту сцену. И вот настал его звездный час. Час, ради которого стоило пройти все муки ада, стоило умереть. Но Степанов не испытывал ни радости, ни торжества. Он безмолвно смотрел на стоявшую в центре комнаты женщину в бирюзовом шелковом платье, босоножках на высоких тонких каблуках. Золотые волосы, забранные назад, не закрывали идеально правильного овала его прелестного лица с огромными темно-голубыми глазами, отливающими зеленью от отблесков платья. Любовь разглядывала себя в зеркале с любопытством, в котором проскальзывало женское кокетство. По крайней мере, так показалось Степанову. Сколько раз он любовался на свою жену, когда она точно так же стояла перед зеркалом, сосредоточенно изучая свою отражение и не подозревая, что в жизни она во сто крат притягательнее и очаровательнее, чем может поведать о том кусок стекла.

– Ну здравствуй, Любаша, наконец-то я вижу тебя, – проговорил профессор. От слабости его плохо слушались ноги и Степанов вынужден был сесть на кушетку.

Девушка недоуменно смотрела на Антона Николаевича, сразу почувствовав, как изменилось его отношение к ней.

– Как ты жила без меня все это время?

Со времени их расставания прошло двадцать лет, но в сознании Степанова этот факт никоим образом не отложился. Ему ни разу не приходило в голову, что его бывшая жена могла измениться за прошедшие годы. Она всегда оставалась для него именно такой, какой запечатлелась в его застывшей памяти.

Любовь молчала, обескураженно хлопая ресницами.

– Что же ты молчишь? Не хочешь говорить со мной? Понимаю, тебе стыдно. Ты не можешь не чувствовать себя виноватой, ведь ты причинив мне столько горя. Но я готов тебя простить, если ты хорошо меня об этом попросишь.

– Я не понимаю, о чем вы, – пролепетала девушка, растерянно глядя на Антона Николаевича.

Степанов вскочил со своего кресла, но тут же снова упал в него. Его разрывали противоречивые чувства. Щемяще-нежная любовь к ушедшей жене, проснувшаяся в нем, как только он увидел девушку в одежде Любаши, переплеталась с острой ненавистью к женщине-галобионту, каковой на самом деле являлась Любовь. Иллюзия обладания любимой не могла быть полной, ибо профессор не мог не осознавать, что перед ним стоит другая. За это он и ненавидел свою жертву. Ей предстояло принять на себя наказание не только за грехи Любаши, но и за то, что она не могла стать ею.