Текст книги "Галобионты"

ГЛАВА 10

Михаил Анатольевич Тихомиров открыл глаза. Первым, что он увидел, был высокий беленый потолок. Он долгое время не мог понять, где находится. В голове роились обрывки несвязных мыслей. То он на бешеной скорости мчался в милицейской машине, то летел в самолете, с трепетом ожидая посадки, то сидел в просторном, обставленном дорогой офисной мебелью, кабинете напротив человека мощной комплекции с приятным улыбчивым лицом и безжалостным взглядом хищника. Но во всех этих разных эпизодах присутствовал один общий элемент – дикий, почти животный страх, не оставлявший Тихомирова и в ту минуту, когда он лежал на кровати, застеленной белыми больничными простынями.

Через некоторое время Михаил Анатольевич осознал наконец, что он задержан людьми из неизвестной ему спецслужбы. С этой догадкой его мысли полностью прояснились. Тихомиров вспомнил все, что пережил за эти долгие тревожные часы. Перед его мысленным взором возникли мельчайшие детали прошедших часов, или дней? Михаил Анатальевич не мог сказать даже приблизительно, сколько времени прошло с того часа, когда за его спиной захлопнулась красная дверь Базы. Вдруг в пестром калейдоскопе впечатлений возникла одна мысль, заставившая болезненно сжаться его исстрадавшееся сердце. Его план объявить всему миру о существовании сверхсекретной Базы, на которой генерируют галобионтов, полностью провалился. Тихомиров не испытывал разочарования, так как с самого начала был почти уверен, что эта идея неосуществима. Михаила Анатольевича снедало гнетущее отчаяние, вызванное осознанием того, что вся его недолгая жизнь, отданная профессору Степанову, оказалась никчемной. Когда на смену слепой преданности руководителю стали приходить иные чувства, он утешал и поддерживал себя надеждой, что когда-нибудь его самопожертвование будет оценено. Внезапно в настроении Михаила Анатольевича наступила странная, удивившая его самого, перемена. Черная ненависть, которая грызла Тихомирова все последнее время, ничуть не уменьшилась, но теперь она была направлена не на профессора, охлаждение которого явилось для верного помощника непростительным предательством, не на Дзержинца, державшего их со Степановым в многолетней кабале, и даже не на Геракла, ставшего причиной разлада между между профессором и ассистентом, а на себя самого. Как ненавидел Тихомиров себя в эту минуту! Как тошно ему было вспоминать свою жизнь, растраченную впустую! Как больно было сознавать, что никто и ничто в этом бренном мире его не ждет! Но тяжелее всего было вспоминать о своем подлом малодушии. Предприняв безумную попытку разделаться разом со всеми своими обидчиками, Тихомиров уничтожил не их, не Степанова, Ни Геракла, ни Дзержинца… Михаил Анатольевич уничтожил самого себя, убил в себе последние остатки совести и человечности.

В последние свои минуты Тихомиров понял, что только он один виноват в собственном несчастье. В тишине просторной комнаты с белеными стенами и потолками раздался вдруг его тихий, но полный решимости голос:

– Я не должен больше жить, – произнес Тихомиров, вставая с кровати, – мне нет здесь больше места…

* * *

…Секретчик встречал у распахнутого окна хмурый осенний рассвет. Он только что распрощался с биологом Дворянским и собирался приняться за недочитанную информацию на дискете.

Генерал взял небольшой тайм-аут, чтобы выпить чашечку кофе с коньяком и вдохнуть свежего воздуха, надеясь, что утренняя прохлада поможет ему унять начавшуюся головную боль.

В этот момент дверь в его кабинет распахнулась без стука, чего никогда не случалось раньше. На пороге появился запыхавшийся референт:

– Товарищ генерал! – выкрикнул он. – Тихомиров покончил с собой. – Референт перевел дыхание. – Он разбил себе голову о каретку кровати.

* * *

Ни Дзержинец, ни Степанов не заметили, в каком состоянии пребывал Геракл. Он не присутствовал при их разговоре, занимаясь неотложными делами по восстановлению разрушенного, которые почти полностью легли на его плечи. Геракл выполнял свою работу исправно, по неподвижному лицу невозможно было заметить, какие мрачные мысли роятся в его голове. Все это время Геракл не переставал думать о тех, кого Степанов отправил на необитаемый остров.

После того, как они вернулись в лабораторию и обнаружили, к каким печальным последствиям привел взрыв, профессор все свое внимание сосредоточил на гебуртацицонной камере, в которой находилась женщина. В его память врезались все подробности поведения Хозяина. Стало ясно, что Степанов напрочь позабыл обо всем, кроме женщины. С виду Антон Николаевич сохранял полное спокойствие, но Геракла не возможно было обмануть. Он видел, что Хозяин готов пожертвовать всем, в том числе и собой, ради того только, чтобы адвентировать ту золотоволосую женщину.

– Хозяин, – произнес Геракл, – сразу, как только они убедились, что упустили время для установки психопрограммы, – этих галобионтов надо уничтожить.

– Они и так уже не выживут, – отмахнулся Степанов, – отключи на всякий случай электропитание от гебуртационных камер и займись вот этим, – профессор кивнул на галобионта, который находился рядом, – с ним все должно быть в порядке. Ты же контролировал изменение структуры перивителлинового пространства.

– Но, Хозяин, – возразил Геракл, – мы не успеем теперь осуществить установку психопрограммы.

– Это уже не важно, – ответил Степанов, не поворачивая головы.

– А если он получится не таким, как вы хотите? – продолжал настаивать Геракл.

– У нас будет возможность с этим разобраться, – Антон Николаевич досадливо поморщился и добавил: – перестань беспокоить меня по пустякам и делай, что тебе велено.

– Да, Хозяин, – ответил Геракл, склонившись над гебуртационной камерой.

Странное чувство возникло у него, когда, заглянув в оконце, он видел лицо мужчины.

«Может, это потому, что я первый раз осуществляю адвентацию?» – подумалось Гераклу. Но тут же он вынужден был признаться себе, что дело состоит совсем не в этом. Почему-то при взгляде на это бледное лицо с правильными чертами, ему на память пришел эпизод с Еленой. Как и тогда, на него нахлынула буря разнообразных эмоций. Это выбивало из колеи, лишало способности рационально мыслить и принимать мгновенные правильные решения. Геракл попытался определить, что именно беспокоит его при взгляде на галобионта, который в дальнейшем должен будет обязан ему жизнью. Если бы не Геракл, его постигла бы участь остальных собратьев, погибших от того, что в самый ответственный момент был нарушен процесс адвентации. Поведение Степанова казалось неадекватным не только Дзержинцу. Геракл удивлялся странному безразличию профессора к всем своим питомцам, сосредоточившись лишь на женщине. Но в отличие от полковника, он догадывался о причине этого равнодушия к галобионтам пятой серии. Увидев, как повел себя Хозяин в тот день, когда впервые в оконце гебуртационной камеры появилось лицо золотоволосой женщины, Геракл в тот же миг понял, что этого момента профессор ждал многие годы.

Тем не менее, понимая это, он не находил оправдания необъяснимой странности Степанова. В момент, когда они лишились большей части галобионтов, необходимо было позаботиться о достойной замене им, особенно в свете последних событий. Нужно было быть слепцом, чтобы не видеть, какой опасности подвергается База и все дело его жизни. И вот, вместо того, чтобы приложить максимальные усилия для своей защиты, Степанов с головой ушел в заботу об одном-единственном, по-видимому, очень дорогом ему существе, не принимая во внимание, что это легкомыслие ставит под удар и саму женщину. Геракл вполне ясно представлял себе, что будет, если Дзержинец узнает о существовании двоих галобионтов пятой серии. Он достаточно хорошо успел изучить полковника и был уверен, что такой человек не простит профессору его лжи. База, и сам Степанов, и так уже висели на волоске. Один приказ Дзержинца и от нее не останется и следа. Геракла удивляло, что Хозяин не задумывается над этим.

Перемены в профессоре он подметил еще по возвращении на Базу. Приближаясь к ней, Геракл с некоторой тревогой ожидал тщательного тестирования, которому обязательно подвергнет его Хозяин. Старался придумать правдоподобный рассказ, опасаясь, что Степанов сразу распознает все недомолвки и отступления от истины. Однако при встрече разговор потек по иному руслу. Хозяин все же обратил внимание на некоторые нюансы в поведении Геракла, но не придал им должного значения. Уже одно это настораживало, наводя на подозрения. Сцена в лаборатории, когда профессор вел себя, словно душевнобольной, еще более утвердила Геракла в его подозрениях.

Но окончательно он утвердился в мысли, что Хозяин несколько «не в себе» после взрыва на Базе. Чувствовалось, что Антон Николаевич всецело поглощен мыслями о галобионте-женщине и его не интересует ничто, кроме нее. В момент, когда Геракл окончательно понял это, в его душе шевельнулось ощущение, поразившее его самого своей кощунственностью – он осуждал Хозяина. Нельзя ставить под удар все, созданное годами тяжелейшего труда, только ради воплощения в жизнь какой-то безумной мечты. Хозяин сам учил Геракла, что каждый поступок обязательно должен быть обусловлен только одним понятием, которое он называл важнейшим и ценнейшим, и без которого, по его словам, невозможно достигнуть в жизни ничего. Степанов говорил о целесообразности.

– Все, что ты когда-нибудь сделаешь, даже ничтожная мелочь, может быть продиктовано только одним мотивом – мотивом целесообразности, и никаким иным, – часто повторял Степанов, – это, как закон жизни, как боль и наслаждение, как усталость и отдых. Для тебя нет понятия добра и зла, забудь о них, если еще помнишь, есть только целесообразность.

Однажды Геракл попытался возразить Хозяину.

– А как же то, что написано во всех книгах, которые вы мне давали? – спросил он.

– Я хотел, чтобы ты набрался как можно больше опыта, научился мыслить широкими категориями, мог разбираться в людях. Уверен, ничто не способно развить в мыслящем существе все эти способности так, как классическая литература, – терпеливо объяснял профессор. – В книгах, которые я дал тебе, собрана, без преувеличения, вся мудрость мира. Я хотел, чтобы ты вобрал в себя как больше тех познаний, тех наблюдений о жизни и человеке, что были собраны величайшими человеческими умами от античных авторов, до средневековых и современных. Глядя на тебя, я не жалею о потраченном на это времени. Теперь же тебе следует научиться из всех усвоенных знаний создать собственную концепцию, приемлемую именно для тебя. Ты же сам понимаешь, надеюсь, что тебя нельзя назвать человеком в буквальном смысле этого слова. Обладая человеческим разумом, кстати сказать, незаурядным для большинства индивидуумов, ты владеешь нечеловеческими способностями. Имея все самое совершенное от людей, ты выше человека, ценнее его и во сто крат могущественнее. Поэтому ты должен, просто обязан, обладать собственной философией.

Во многом она должна согласовываться с человеческой – это безусловно, но в то же время она не может быть ей идентична. Ты понимаешь меня, мой друг?

– Я понимаю, что отличаюсь от людей, – только и ответил Геракл.

– И тебе это нравится, не так ли, мой друг?

Геракл ответил не сразу, это не укрылось от Хозяина.

– Или ты не доволен этим? – настороженно спросил Антон Николаевич.

– Я доволен, Хозяин, – отозвался Геракл, – но мне хотелось бы понять людей.

– Это похвальное желание, мой друг, но не стоит слишком сильно к этому стремиться. Ты гораздо интереснее и ценнее как вид. Ты наделен столькими возможностями, что достоин быть божеством для всех людей. Именно поэтому ты должен иметь свою собственную концепцию. Для тебя не существует понятий морали, нравственности, категорий добра и зла.

Только целесообразностью должны мотивироваться твои поступки. Считай добром лишь то, что для тебя является благом. Соответственно, зло для тебя то, что несет тебе вред. Все очень просто, не так ли?

– Слишком просто, Хозяин.

– А разве это плохо?

Геракл пожал плечами.

– Все правильно, мой друг, – Степанов отечески улыбнулся, – тебе еще трудно определиться. Твое самосознание нельзя будет считать окончательно оформившимся до тех пор, пока ты не приобретешь практический опыт. Как бы ты ни был подкован теоретически, нужны собственные переживания и впечатления.

Ты их обязательно получишь. Для тебя не секрет, что такое установка психопрограммы, или зомбирование. Ты также знаешь, что по обязательному правилу, введенному нашим куратором, мы обязаны подвергать каждого галобионта этой процедуре.

– Мне хорошо известно об этом, Хозяин, – ответил Геракл, до мелочей знавший всю специфику работы профессора.

– Так вот, мой друг, – продолжал Степанов, – если бы полковник, не ровен час, узнал о том, что твой мозг остался в этом плане девственно чистым, он не допустил бы такого. Дзержинцу нужны рабы, которые беспрекословно выполняли бы любой его приказ и по одному его слову готовы были бы принести ему в жертву свои жизни. Он не отдает себе отчета, что при этом невозможно рассчитывать на независимость суждений, без чего, в свою очередь, невозможно становление независимой личности. Мне, в отличие от полковника, нужен не раб – их у меня и так уже достаточно, мне нужен друг, на которого я мог бы положиться, как на самого себя. В этом смысле ты можешь считать себя избранником судьбы. Именно тебе выпала эта почетная участь. Ты должен быть горд этим, мой друг.

Геракл низко склонил голову, даже покраснев от переполнявшей его глубочайшей признательности. Степанов был для него отцом, наставником, идолом, к каждому слову которого он прислушивался, как к гласу свыше. Мог ли он тогда представить себе, что пройдет какое-то время и его отношение к Хозяину претерпит кардинальные изменения?

– Мы с тобой тесно связаны общими устремлениями, общим мировоззрением, общим знанием, – проникновенно сказал тогда Степанов, положив руку на плечо Гераклу, – поэтому закон целесообразности является общим для нас обоих. То, что целесообразно для меня, соответственно, целесообразно и для тебя и наоборот, то, что является целесообразным для тебя, должно быть таковым и для меня. Все очень просто, не правда ли мой друг?

– Я буду делать только то, что нужно вам, Хозяин.

– Мне нравится твоя покорность, мой друг. – удовлетворенно проговорил Степанов, – уверен, что всегда могу рассчитывать на нее.

Вместо ответа Геракл поцеловал руку Хозяина, все еще лежавшую у него на плече.

В течение всего времени, проведенного на суше, Геракл старался согласовывать каждое свое действие с требованиями целесообразности. Даже тогда, когда это было очень сложно, он не позволял себе отступать от правила, введенного Хозяином. И всякий раз он убеждался, что профессор был прав. Лишь однажды Геракл не сумел соблюсти закона целесообразности. Это было связано с Еленой. Однако после долгих раздумий он смог найти тому объяснение. Взаимоотношения с этой женщиной были слишком сложными, чтобы определить, какие действия являются наиболее целесообразными. Когда он смотрел на Елену из окна машины, видел ее, такую жалкую и в то же время волнующую, закон Хозяина вдруг перестал действовать. Геракл не мог понять, что для него большее благо – смерть этой женщины или связь с ней.

На память вдруг пришли слова, когда-то давно брошенные Хозяином: «Все зло в мире от женщин». Тогда он не вполне оценил значение этой с горечью сказанной фразы. И только после того, как увидел Степанова, трепещущего над золотоволосой женщиной, Геракл согласился со словами Хозяина. По своему, хотя и недолгому, но яркому опыту пребывания среди людей, он знал, что общение с женщинами резко отличается от общения с мужчинами. Разумеется, это можно приписать гормональным процессам, но так ли все просто? Сей вопрос по-прежнему оставался для Геракла риторическим.

Но в одном он был уверен наверняка. На месте Хозяина он никогда не повел бы себя таким образом. Сколько бы не значила для него женщина, если забота о ней явно противоречит закону целесообразности, этой привязанностью нужно пожертвовать. Невероятное открытие поразило Геракла: Хозяин, нарушив свой собственный святой закон, перестал быть для него авторитетом.

Геракл поднял голову. Степанов открыл крышку гебуртационной камеры и склонился над золотоволосой женщиной. Лицо профессора было покрыто бисеринками пота, из прикушенной нижней губы сочилась тоненькая струйка крови. Геракл наблюдал, как Хозяин поднимает женщину на руки. Увидев ее обнаженное влажное тело, отливающее перламутром в ярком свете люминисцентных ламп, Геракл испытал острое, почти нестерпимое желание выхватить ее из рук профессора и умертвить, пока она не ожила окончательно. И в то же время он не мог не залюбоваться плавными линиями ее чудного тела, Геракл даже поймал себя на том, что ему хочется прикоснуться к ней и ощутить кончиками пальцем гладкость белоснежной кожи.

В этот момент Степанов потерял равновесие и едва не упал с возвышения. В мгновение ока Геракл подскочил к Хозяину, поддержал его и хотел было помочь ему перенести женщину.

– Уйди прочь! – пронзительно крикнул профессор. – Займись своим делам.

– Я хотел вам помочь, Хозяин.

Антон Николаевич не смотрел на Геракла, иначе его испугал бы яростный блеск больших темных глаз галобионта.

– Я сам справлюсь, – выкрикнул Степанов, отталкивая помощника плечом, – прочь отсюда!

Не говоря ни слова, Геракл отошел от Хозяина, продолжая смотреть на него гневным взглядом. В эту минуту неприязнь, подспудно возникшая у Геракла в момент, когда он впервые увидел золотоволосую женщину, переросла в неистребимую ненависть.

* * *

– Расскажи мне о том человеке, – попросила Любовь, перебирая тонкими пальчиками густые волосы Алекса.

– О каком?

– О том страшном человеке, который послал нас сюда.

– Почему ты называешь его страшным? – спросил Алекс, вглядываясь в прозрачные глаза любимой.

– Я не знаю, – ответила Любовь, – не могу объяснить, почему мне так показалось. Но я боюсь его, – тихо проговорила она, – помню, что когда я открыла глаза и увидела его лицо над собой, мне стало очень страшно. Он так смотрел на меня, будто хотел сделать со мной что-то страшное.

При этих словах голос девушки задрожал. Она приникла головой к плечу Алекса.

– Не бойся, родная моя, все теперь будет хорошо, я не дам тебя в обиду.

– Я знаю, – Любовь крепко обняла его, – я так люблю тебя…

– Знаешь, – заговорил Алекс, тихонько отстраняя девушку и заглядывая ей в глаза, – мне тот человек тоже показался странным. Хотя чувства страха он во мне не вызывал. Мне даже показалось, что он испытывает ко мне симпатию. Зато я точно знаю, что не понравился другому, тому, кто был рядом с ним.

– А разве с ним был еще-кто? – удивилась Любовь.

– Как, ты не помнишь? Его зовут Геракл. Он провожал нас и инструктировал.

– Я очень плохо помню то время, – вполголоса проговорила Любовь. – Словно это было во сне и сон этот приснился мне когда-то очень давно. Помню белые стены, лампы, которые слепили мне глаза и этого человека.

– Хозяина, – подсказал Алекс.

– Что?

– Он велел мне называть себя Хозяином.

– Прошу тебя, – горячо заговорила Любовь, расскажи мне, кто он, что он с нами делал? Почему мы здесь?

– Тише, родная, успокойся, – говорил Алекс, взяв в ладони ее лицо, – я скажу тебе все, что знаю сам. Но обещай мне, что не будешь бояться и переживать, если услышишь то, что тебе не понравится. Помни, самое главное, что мы вместе, что я люблю тебя и это всегда будет так.

Любовь глубоко вздохнула. Ее лицо, за минуту до этого выражавшее страх, просветлело, озаренное счастливой улыбкой.

– Это всегда будет так, – повторила Любовь, – я не забуду.

– Так вот, – продолжал Алекс, – я скажу тебе сейчас обо всем, что знаю. Нас создал тот человек, которого ты так боишься.

– Создал? Как?

– Он ученый. Мне показалось, что он очень талантлив. Заметь, мы с тобой знаем очень много всего, но ничего не помним о своем прошлом.

Любовь кивнула.

– Мне это тоже кажется странным. Иногда у меня в голове вертятся какие-то картины из прошлой жизни, но я не могу понять, происходили ли они со мной или с какой-то другой женщиной.

– У меня бывает точно также. Поэтому мне кажется, что в нас заложена чья-то память. Что-то подсказывает мне, что это не наши с тобой воспоминания. Мы, словно чьи-то копии, и в то же время самостоятельные индивиды.

– Как это все сложно, – простонала Любовь, потерев лоб.

– Я думаю, что когда-нибудь мы узнаем, что за всем этим кроется. Ты, наверное, не помнишь в какой обстановке мы с тобой очнулись в той лаборатории?

– Я почти ничего не запомнила.

– Понимаю, родная, тебе было не до того, чтобы осматриваться. А вот у меня было немного времени. Так вот, у меня возникло ощущение, что тот человек, профессор или Хозяин, как его называл Геракл, чего-то сильно боится. Он так спешил отправить нас подальше от того места, которое они называли Базой, что не успел проделать с нами какие-то манипуляции. Я хорошо запомнил, что Геракл был очень недоволен этим. Он с такой неприязнью смотрел на нас.

– Но почему?! Что с нами происходит?

– Профессор создает существ, подобных нам, для каких-то своих целей. У него, как я понял, есть враги, много врагов, которых он очень боится. И еще я догадался, что больше всего он боится за тебя. Ты очень важна для этого человека. Не спрашивай меня, зачем ты ему нужна, я ничего об этом не знаю. Нам с тобой, вернее тебе, грозила какая-то опасность, он спешил удалить нас оттуда, чтобы нас не застал кто-то, кого он называл полковником. Мне показалось, что профессор ненавидит этого человека и страшится его.

– Боже мой, – застонала Любовь, – почему я ничего этого не заметила?

– Ты была слишком смятена и напугана, чтобы замечать все это. Да и по большому счету, замечать-то особенно было нечего. Мы провели там всего несколько минут, они мало говорили между собой. Можно сказать, что я догадался об этом не столько по их разговорам, сколько по поведению и по атмосфере.

– Значит, мне не зря казалось, что скоро я снова увижу этого человека.

– Может быть, ты слышала, как он говорил мне, что мы должны быть готовы в любой момент явиться к нему по первому его зову, – предположил Алекс.

– Он так сказал тебе?

– Да, родная, он так сказал.

– Алекс, я не выдержу этого ожидания! Я скорее умру, чем соглашусь снова повстречать того человека! – в голосе девушке звенели слезы.

– Все будет хорошо, родная, – успокаивал ее Алекс, – он не сделает нам ничего плохого. Мы нужны ему.

– Для чего?

– Этого я не знаю. Я не знаю, для чего ты нужна ему ты. Со мной все ясно – меня он послал сюда, чтобы я охранял тебя. Он заботится о тебе, бережет тебя. Значит, ты не должна его бояться. Ты ему дорога, это сразу было понятно.

– Мне кажется, он хочет сделать со мной что-то плохое.

– Не думай об этом, милая, все будет хорошо. Никто не сделает тебе ничего плохого. Мы сильные, мы сможем справиться со всеми.

– Я так хочу в это верить! – шепнула Любовь, крепко сжав руку Алекса.

– Так оно и будет, будь спокойна.

Потом, спустя час или два, когда Любовь крепко спала под громкое пронзительное сверчание гриллов – тропических сверчков, Алекс смотрел на безмятежное личико, обрамленное волнистыми локонами, и думал о том, что не сказал ей еще многого.

Он не сказал о том, что профессор строго-настрого запретил ему даже притрагиваться к девушке. При этом у «хозяина» было такое страшное выражение лица, что Алексу стало не по себе.

– Не смей касаться даже волоска на ее голове, ты понял меня? – шипел профессор, вцепившись в руку недоумевающего Алекса.

Только крайняя необходимость заставляла «хозяина» отдавать свое сокровище в руки Алекса – в этом не было никаких сомнений.

Любовь не знала еще о многом и Алекс мечтал о том, чтобы ее счастливое неведение длилось как можно больше.

* * *

Не думал, не гадал Василий Васильевич Матвеев, что история с непонятным трупом возымеет свое продолжение. И тем более не предполагал главврач Белогорской больницы, что последствия будут такими неприятными для него и не только для него. А произошло все по вине заведующего моргом Сыромятникова, всегда славившегося чрезмерным педантизмом и вздорным характером. Но по большому счету, виноватее всех оказался даже не он, а Виктор Михалыч – заместитель Сыромятникова, не сумевший удержать язык за зубами. Впрочем, когда разгорелся весь этот сыр-бор, ославивший Матвеева на всю округу, Василию Васильевичу было уже не до поисков виноватого. Как ни крути, за ним, как за главным врачом поселковой больницы, должно было остаться последнее слово.

Некоторое время спустя Матвеев уже почти совсем позабыл было о странной находке белогорских рыбаков и потому не сразу понял, о чем толкует ему Сыромятников, ворвавшийся в его кабинет в середине рабочего дня.

– Вы знаете, чем это все может закончиться?! – верещал заведующий моргом.

– Что? – не понял Василий Васильевич.

– Я говорю о трупе, который нашли рыбаки, а вы идентифицировали как тело Вячеслава Егорихина! – кипел негодованием Сыромятников.

Матвеев почесал макушку, вспоминая о событиях, произошедших чуть больше двух недель тому назад. Постепенно в памяти всплыл сумрачный дождливый день, когда к нему прибежала медсестра Людочка и сообщила о странном трупе. Тут же по ассоциации вспомнилась дикая головная боль и тяжесть в руках и ногах после веселой попойки.

– И что вам не нравится с этим трупом? – вопросил Матвеев, с неудовольствием воззрившись на Сыромятникова.

– Мне ничего не нравится! – возмущенно крикнул заведующий моргом. – Я уже неоднократно говорил вам, что пора наводить порядок в подведомственном вам учреждении.

– Объяснитесь корректней, что вам не нравится, – сухо потребовал Василий Васильевич, намекая, что Сыромятников забывает о соблюдении субординации.

– И вы еще говорите со мной о корректности! Да будет вам известно, Василий Васильевич, что вы нарушили целый ряд предписаний. И я этого так не оставлю.

Матвееву очень хотелось поинтересоваться откуда до Сыромятникова дошли эти сведения. Но благоразумие взяло верх. К тому же не нужно было долго думать, чтобы догадаться, кто разболтал начальнику о странном трупе, идентифицированном, как тело пропавшего без вести Егорихина.

– Если вы будете продолжать так разговаривать, – заявил Василий Васильевич, – я вынужден буду попросить вас покинуть мой кабинет.

– Извольте, – ответил негодующий Сыромятников, – я могу уйти, но как бы вам не пришлось пожалеть об этом впоследствии.

– Послушайте, мы так и будем говорить на повышенных тонах? – произнес Матвеев с нотками примирительности в интонации. – Или может быть все-таки вы присядете и объясните, что вас так обеспокоило?

– Ну хорошо, – Сыромятников плюхнулся на стул, – я, действительно, немного не в себе. А когда вы узнаете, почему я не в себе, вы меня поймете.

– Ну что же, Андрей Данилович, я готов вас выслушать.

– Вы идентифицировали найденный труп на основании показаний всего лишь одного человека. Я даже не стану принимать в расчет, какого именно, хотя любой следователь непременно обратил бы внимание на данный факт. При этом были грубо нарушены все важнейшие предписания. Это противозаконно, Василий Васильевич. Мне страшно подумать, что нас ожидает!

– Позвольте, Андрей Данилович, я не понимаю, почему вы так уверены, что нас что-то ожидает. Ничего криминального не произошло. Если никто не станет поднимать лишнего шума, все останется так, как есть. Как говорится, Бог не выдаст – свинья не съест, – Матвеев жалковато ухмыльнулся.

– Выражаясь вашей терминологией, Василий Васильевич, – заговорил Сыромятников, – Бог вас уже выдал.

– Уж не себя ли имеете ввиду? – спросил Матвеев, начиная выходить из терпения.

– Нет, Василий Васильевич, – ответил Сыромятников, – вовсе не себя. Дело в том, – заведующий моргом выдержал театральную паузу, всем своим видом демонстрируя, что готов насладиться эффектом, который произведут его следующие слова, – дело в том, Василий Васильевич, – повторил он с расстановкой, – что захороненный седьмого октября покойник, с вашего благословения обозначенный в документах под фамилией Егорихин, вчера вечером был обнаружен лично мной живым и невредимым в поселке Вехово.

– Черт, – Матвеев заерзал на стуле, – вот незадача-то!

– Не то слово, Василий Васильевич, – сладким голоском продолжал Сыромятников, – ваше самоуправство, точнее, разгильдяйство, можно было бы назвать «незадачей» только в том случае, если бы вы похоронили действительно Егорихина. А теперь это не незадача, это – крупная проблема.

– Почему вы говорите с таким злорадством? – не выдержал Матвеев. – Создается впечатление, что вы получаете удовольствие от того, что доставляете мне неприятности.

– Скажу честно, я уже давно ждал случая проучить вас! Ваше нерадивое руководство довело больницу до упадка. У нас нет ничего! Ни медикаментов, ни инструментов, ни мебели! У нас не хватает кадров! Как, скажите мне, как в таком безобразии можно говорить о спасении людей?

– Вы что, Андрей Данилович, с луны свалились? Поглядите на все другие больницы, везде творится одно и тоже.

– Вот-вот, – подхватил Сыромятников, – из-за таких, как вы, наша страна никогда не выберется из этого бардака. Каждый кивает на соседа, вот, мол, у меня все плохо, но и у других не лучше, а стало быть, можно, чтобы у меня так было и не нужно стараться ничего изменить! – переведя дух после сей гневной прочувствованной тирады, Сыромятников продолжал уже в другом, уничижительном тоне: – Мне доподлинно известно, что вы получили предписание сообщать в соответствующие органы о каждом трупе, найденном на побережье. А вместо этого вы предпочли спрятать все концы в воду, чтобы не обременять себя лишними заботами. Это по меньшей мере непорядочно, а если называть вещи своими именами, – преступно!

Василий Васильевич хлопал осоловевшими глазами, не зная, как реагировать на эту гневную тираду.

– И вы ни разу не задумались, что это тело может принадлежать моряку с затонувшей подлодки! – заключил Сыромятников и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку стула, испепеляя Матвеева негодующим взглядом.

– Неправда! – возмутился Василий Васильевич. – Я сразу об этом подумал, но ваш заместитель, Виктор Михалыч, уверил меня, что тело не могло бы доплыть до Белогорска в таком состоянии.

– И вам хватило авторитетного заявления этого человека? – ехидно осведомился Сыромятников.

– Мое мнение совпало с его выводами. Если вы забыли, то я напоминаю вам, что тоже не вчера на свет родился и имею кое-какие познания в медицине.

– Об этом будете рассказывать не мне, – парировал Сыромятников, – я все сказал. А теперь я собираюсь поехать в областной центр и заявить о факте халатного отношения к своим профессиональным обязанностям и попрания гражданского долга. Я сделал бы это еще вчера, как только все выяснил, но решил поставить в известность вас.