Текст книги "Галобионты"

– Как у нас дела? – спросил Антон Николаевич, распахнув дверь и с нетерпением приближаясь к гебуртационным камерам.

В лаборатории стоял ровный мерный гул. Неискушенному человеку звук показался бы точно таким, как обычно, но Степанов сразу обратил внимание на то, что приборы переключились на иной режим работы. Из этого следовало, что процесс генезиса близок к завершению.

– Все без изменений, Хозяин, – отвечал Геракл, вставая со стула.

– Это очень хорошо. Я боялся, что не успею к началу, – сказал Степанов так, словно спешил на увертюру „Бориса Годунова“ в Большом.

По сложившейся у него привычке, первым делом Антон Николаевич приблизился к крайней справа гебуртационной камере, той самой, что стояла на возвышении. Не было сомнений, что больше всего его занимает именно она. На первый взгляд, внутри все оставалось без изменений. Но острый глаз Степанова тотчас же обнаружил некоторое важнейшие перемены. Свечение становилось бледнее и прозрачнее, огрстекло было не таким прозрачным, словно начиная едва заметно запотевать. Примерно то же самое происходило и в других гебуртационных камерах.

– Я не ошибся, – пробормотал он себе под нос, – уже началось.

Профессор подскочил к пульту управления гебуртационными камерами.

– Геракл, – крикнул он через плечо, махнув рукой в сторону первой камеры, – следи за ней.

Тот не сразу понял, что имеет в виду Хозяин, лишь по направлению движения руки Степанова Геракл догадался, о чем идет речь и подошел к возвышению. Генезис заканчивался. Сине-зеленый сверкающий туман почти полностью рассеялся и Геракл с изумлением воззрился на выступившее из свечения лицо. Это было самое прекрасное лицо из всех, которые он успел увидеть в своей жизни. Но не это потрясло Геракла. Он видел лицо… женщины.

На пульте загорелась ярким светом оранжевая лампочка, тонкий тихий писк возвестил о том, что в следующую секунду, жидкость будет выкачана из гебуртационной камеры и внутрь нее начнет поступать кислород. Геракл, заворожено рассматривающий женское лицо, почувствовал сильный толчок в спину. Он с трудом сохранил равновесие, больно ударившись о соседнюю со стоящей на возвышении гебуртационную камеру. Обернувшись, Геракл увидел физиономию Степанова, почти совершенно утратившую человеческий облик. Страшный оскал делал его похожим на голодного волка, нагнавшего, наконец, свою добычу. Не дыша, профессор наблюдал за тем, как внутренность камеры заполняется кислородом, и ноздри женщины начинают чуть заметно шевелиться, вдыхая животворящий газ.

– Вот ты какая, – с какими-то жуткими бульканьями и хрипами проговорил Степанов, поставив в тупик обычно невозмутимого Геракла.

Правильные черты овального лица, пухлые ярко-малиновые губы, тонкие дуги темных бровей, длинные ресницы, спящие на нижних веках огромных глаз, маленький, слегка вздернутый нос, довольно высокий, чуть выпуклый лоб и пышные золотые локоны, выглядевшие так, словно их обладательница только что вышла их парикмахерского салона… Она была еще прекрасней, чем он представлял в самых смелых своих мечтах. Степанов тяжело дышал, из его перекосившегося рта вылетали нечленораздельные звуки. Чтобы прогнать туман, застилающий заслезившиеся глаза, профессор до боли растирал веки обоими кулаками. Он не замечал, что удивление Геракла все более возрастает. Степанов совершенно утратил чувство реальности. Он всем своим существом погрузился в изучение женского лица под стеклом гебуртационной камеры.

Наконец, не в силах сдерживать сонм обуревающих его чувств, Степанов оторвался от болезненного созерцания. Схватившись за сердце, готовое выскочить из груди, профессор обернулся к Гераклу.

– Помоги, – выдавил он из себя.

Геракл подскочил к Хозяину и поддержал его за локоть.

– М-мне… н-нужно… с-с-сесть… – чуть слышно проговорил Степанов, оперевшись о помощника.

Геракл собрался было подвести профессора к креслу.

– Нет! – крикнул Степанов, вцепившись в край гебуртационной камеры. – Принеси мне стул сюда.

Он был не в состоянии отойти от нее хотя бы на шаг. Ему вдруг показалось, что увиденное под стеклом – лишь плод его воспаленного воображения и, стоит ему отвернуться, – все исчезнет.

Геракл оставил Хозяина у возвышения и бросился за треногим табуретом, стоявшим рядом с пультом управления. Он успел как раз вовремя. Еще несколько секунд и подкашивающиеся от слабости ноги профессора не выдержали бы и Степанов рухнул бы на мраморный пол лаборатории.

– Ты видел ее? – шепнул Антон Николаевич Гераклу, указывая подбородком на окошко гебуртационной камеры.

– Да, Хозяин, я видел, – отозвался тот.

– Что ты видел? – спросил Степанов чуть громче и уверенней.

– Женщину.

– К-какую? – выдохнул профессор, стиснув руку Геракла ледяными пальцами.

– Женщину с золотистыми волосами. По-моему, она красива.

Тут Степанов повел себя совершено непонятно. Некоторое время он ошалело смотрел на Геракла, после чего разразился диким смехом, от которого содрогалось все его тело. Этот смех нимало не был похож на обычное тихое блеяние. Так могут хохотать только безумцы.

– Красивая, – сквозь смех произнес Степанов, – ты говоришь, она красивая…

Геракл молчал, раздумывая, что бы сделать для прекращения истерического приступа Хозяина.

– Нет, мой друг, ты не прав, – заговорил Степанов, – справившись со смехом, – она не красива, она прекрасна. Прекрасна, как Елена Троянская, как богиня Афродита, как фея… – и снова зашелся в громком хохоте.

Профессор начал задыхаться, его обычно бледное лицо посинело, губы приобрели сизоватый оттенок, глаза выкатились из орбит. Геракл подошел к стеклянному шкафчику с медикаментами, вынул из него ампулу с препаратом, обладающим мощным седативным эффектом. Каким-то чудом Степанов увидел приблизившегося к нему Геракла со шприцем в руке. Профессор замотал головой, безуспешно пытаясь что-то произнести. Геракл догадался, что Степанов категорически воспротивился инъекции. Бросив шприц, Геракл налил в стакан воды и плеснул ею в лицо профессору. Это немного подействовало. Следующую порцию воды Степанов отправил себе в рот.

– Вам лучше, Хозяин? – спросил Геракл, склонившись над профессором.

Вместо ответа, тот слабо кивнул. Истерика пошла на убыль. Нечеловеческим усилием воли Степанову удалось взять себя в руки. Но еще в течение десяти минут, он бессильно полулежал на табурете, прислонившись к Гераклу, который не отходил от Хозяина ни на шаг.

– Все в порядке, мой друг, – наконец произнес Степанов сдавленным голосом, – принеси моего бальзама, мне нужно подкрепить свои силы.

Геракл подошел к шкафчику и вынул из него квадратную темную бутылочку с кроваво-красной жидкостью. Степанов сам изобрел этот эликсир, один глоток которого вливал в человека живительные силы.

Выпив, профессор сразу почувствовал прилив энергии, одновременно с этим пришло душевное спокойствие. Он даже нашел в себе силы иронизировать над своей слабостью.

– Я выглядел смешно, – произнес Степанов с кривой улыбкой, – не правда ли, мой друг?

Геракл молча покачал головой. Он не разделял мнения своего Хозяина.

– Ты встревожился за меня, не так ли? – продолжал Степанов.

– Я удивился, Хозяин, – спокойно ответил Геракл, – мне еще ни приходилось видеть вас в таком странном состоянии.

– В таком случае, считай, что тебе повезло, – все с той же улыбкой проговорил профессор, – ты был первым, кому довелось увидеть меня таким.

– Думаю, дело того стоит, – произнес помощник профессора.

– Ты о чем? – недоуменно спросил Антон Николаевич.

– Я имею в виду, что раз вы так реагируете, Хозяин, значит, на то есть веские причины, – поспешно пояснил Геракл.

– Ты, как всегда прав, мой друг, – увлеченно заговорил Степанов, – мы с тобой стоим на пороге величайшего открытия. Более того, я, и ты вместе со мной, вступаем в новую эпоху нашего существования. Знаешь ли ты, как это бывает, когда человек долгие десятилетия живет лишь одной идеей, одним-единственным устремлением, отдает все свои силы, бросает на чашу весов все, что когда-либо имел в жизни… – Степанов помолчал. У него вновь возникло желание повернуться в сторону гебуртационной камеры и заглянуть в окошечко, однако профессор был еще слишком слаб, чтобы решиться на это. – И вот, – продолжал он, взглянув на Геракла долгим взглядом, словно ища у помощника моральной поддержки, – наступает миг, когда человек этот находится у самой грани, когда мечта, снедавшая его большую часть жизни, близка к осуществлению.

Степанов снова умолк и провел рукой по лицу, глубоко вздохнув.

– Знаешь ли, друг мой, – вновь обратился он к Гераклу, – я не могу сказать, что чувствуется острее: осуществление заветной мечты, либо ее крушение. Надо сказать, и в том и другом случае боль бывает одинаково невыносимой.

– Я не могу этого понять, Хозяин, – промолвил Геракл.

В отличие от Степанова, он поминутно возвращался взглядом к окошку в гебуртационной камере, ощущая смутное смятение, природа которого не была ясна ему самому.

Профессор оживлялся, меланхолия стала уступать место привычному азарту, неизменно приходившему на последних стадиях работы. Он старательно отгонял все мысли о том существе, которое находилось под стеклом камеры, заставляя себя воспринимать происходящее как обычный процесс адвентации, свидетелем которого ему приходилось бывать неоднократно.

* * *

Дзержинец подлетал к Москве. Ему приходилось напрягать все свои силы, чтобы не выдать снедающего его волнения. Полчаса назад ему позвонил на сотовый командир отряда слежения, сообщив, что Тихомиров сел не на свой самолет и отправляется не в Екатеринбург, а в Питер.

– Перехватите его в аэропорту, – отдал приказание Дзержинец, – отвечаете за него головой, – добавил он прежде, чем отключиться.

Стало быть, не зря его в последнее время преследовали сомнения. Правда, большей частью беспокойство относилось не к Тихомирову, а к его руководителю, Степанову. Теперь же оказывается, что заговор замыслил не профессор, а его ассистент, такой тихий, незаметный, исполнительный человечишко, что его трудно было представить в роли бунтаря. Дзержинец нещадно клял себя за то, что не отреагировал адекватно на странные речи Тихомирова, когда они направлялись в аэропорт. Как он мог так легкомысленно проигнорировать откуда не возьмись взявшуюся горячность и злобность в ассистенте Степанова? Как мог он со спокойной душой отпустить этого сорвавшегося с катушек идиота?

Дзержинец знал, что всему виной тревоги последних дней. Слишком много было поводов для беспокойства, чтобы он мог в равной степени распространять внимание на все, что происходило вокруг него. А может быть, он просто-напросто стареет, теряет хватку? От этой мысли Дзержинцу стало и вовсе не по себе. Разумеется, нужно быть гением тактики и стратегии, чтобы с равным успехом уметь контролировать столь широкий спектр деятельности. Дзержинец всегда понимал это. Нередко ему приходили в голову мысли о том, что не помешало бы завести помощника, который курировал бы вместе с ним работу морской лаборатории. Но всякий раз полковник откладывал это намерение на потом, надеясь, что рано или поздно подыщет человека, подходящего для этой ипостаси. Однако до последнего момента такой человек так и не появлялся на горизонте.

Дзержинец напряженно обдумывал ситуацию. Сначала он порывался немедленно по возвращении в Москву лететь в Санкт-Петербург, чтобы лично присутствовать при задержании Тихомирова. Но поразмыслив, полковник решил, что делать этого не стоит. Его люди достаточно расторопны и смогут справиться сами, без его руководства.

Дзержинец понимал, что не успокоится до тех пор, пока не получит сообщения о поимке Тихомирова. Тут ему в голову пришла еще одна мысль. Полковник вынул из внутреннего кармана сотовый и набрал номер.

– Слушаю, – немедленно раздался голос командира отряда слежения, лейтенанта Макарова.

– Это я, – коротко сказал Дзержинец.

– Слушаю, товарищ полковник, – повторил Макаров.

– Возьмите его в любом виде.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – ответил лейтенант.

Дзержинец облокотился затылком о спинку кресла, думая о том, что это, пожалуй, будет самым оптимальным выходом. С этого момента он больше предпочитал увидеть Тихомирова мертвым, чем живым.

* * *

Тихомиров был на верху блаженства. Теперь, когда его взору представился вид северной столицы, Михаил Анатольевич совершенно успокоился и пришел в приподнятое расположение духа. Мрачные мысли, угнетавшие Тихомирова в течение стольких месяцев, уступили место предвкушению приближающегося удовлетворения. Скоро наступит тот долгожданный миг, когда он поквитается со Степановым, отравившим ему существование. Раздумывая над этим, Тихомиров и сам удивился тому, сколько в нем, оказывается, может накопиться злобы. Раньше Михаил Анатольевич не подозревал, что способен на такую страшную месть. Он ведь собирался совершить немного-немало, как уничтожить своего благодетеля, которому был обязан всем в жизни. Вернее, это раньше он так считал. Мало-помалу, Тихомиров начал пересматривать свою точку зрения на сей факт. Профессор терял в его глазах облик благородного героя, отверженного человечеством и отринувшего его, выбрав из миллиардов людей, одного лишь Тихомирова, чтобы осчастливить его, сделав своим соратником. В последнее время Михаил Анатольевич все чаще пытался угадать, как могла бы сложиться его жизнь, если бы он не повстречал в свое время Степанова. Возможно, он не стал бы ученым, не лелеял бы честолюбивых замыслов и уж конечно, не принимал бы участие в проекте, который должен послужить изменению всего существующего на земле порядка вещей. Тихомиров удивлялся, почему это казалось ему страшной потерей. А не произошло ли наоборот?

Не потерял ли он, связав судьбу с профессором, всех радостей жизни, простых, безыскусных, но таких нужных и важных для обыкновенного человека, который с самого раннего детства был обделен ими. Тихомирову открылось, что его участие в умопомрачительных изысканиях Степанова, в гораздо большей степени трагедия, нежели удача. Он исполнял функцию крошечного винтика, который с легкостью можно было бы заменить на другой, в случае, если бы он стал работать хуже. Больше того, Тихомиров был никем иным, как рабом, полностью находящимся под безраздельной властью своего благодетеля. Какие бы не происходили неприятности и проблемы, Михаил Анатольевич всегда принимал сторону Степанова, был готов отдать все свои силы ему на благо. Каким же он был дураком, когда думал, что эта его рабская преданность оценивается по достоинству! Как оказалось, профессору было абсолютно наплевать на своего помощника, как на личность. Степанова никогда не интересовал внутренний мир Михаила Анатольевича, его переживания. Тихомиров ловил себя на мысли, что всегда подспудно сознавал это, но обманывал себя, отгоняя неприятные догадки. Лишь с появлением Геракла, он не мог больше тешиться иллюзиями. Отношение профессора переменилось настолько кардинально и резко, что не отреагировать было невозможно. Сколько раз Тихомиров пытался достучаться до сердца профессора, надеясь, что в нем еще осталось хоть частичка человечности…

Михаил Анатольевич ощутил, как на глаза навернулись слезы. Все же крушение давней мечты стало для него очень болезненным переживанием. Но едва он вспомнил все унижения, которым подвергался не только со стороны профессора, но и со стороны его „прихвостня“ – так Тихомиров с недавнего времени называл Геракла, снова в душе Михаила Анатольевича закипел гнев и вернулось неотвратимое желание отомстить Степанову.

Тем временем стюардесса объявила о посадке. Тихомиров не привык к столь коротким перелетам. Он был рад, что еще не успел утомиться от долгого однообразного сидения в кресле самолета. Если бы в этот момент Михаила Анатольевича увидел кто-то из тех, кто хорошо знал ассистента профессора, к примеру, Дзержинец или сам Степанов, они весьма удивились разительным переменам, произошедшим в молчаливом, исполнительном и робком Тихомирове. Человек, спустившийся по трапу самолета и бодрой походкой шествующий в толпе пассажиров к зданию аэропорта, был совершенно не похож на Михаила Анатольевича. На его тонких губах играла легкая улыбка, глаза горели, в движениях чувствовалась несвойственная ему энергия. Тихомирову казалось, что он близок к кульминации своего существования. Ему даже пришло в голову, что именно ради этой минуты он и прожил свою жизнь. Не было не малейших поползновений изменить ситуацию, вернуться к профессору, покаяться и продолжать влачить прежнюю жалкую жизнь в тени Степанова и под пятой Геракла.

В зале аэропорта было многолюдно. Тихомиров рассчитывал сразу затеряться в толпе, сесть на какой-нибудь автобус, направляющийся к центру города. Багажа у него не было, не считая маленького чемоданчика, который он нес в левой руке. Как и прежде, никто не обращал внимание на Михаила Анатольевича. Сам он тоже не осматривался, лишь скользя глазами по спешащим людям, идущим навстречу и обгоняющим его.

Стюардесса сообщила, что в Санкт-Петербурге стоит прекрасная солнечная погода, что было редкостью для этого города, могущего по части сумрачности поспорить с Лондоном. Выйдя на улицу и прищурившись от яркого, бьющего в глаза солнца, Тихомиров испытал новый прилив энергии. Все виделось ему в самом радужном свете. Погожий солнечный денек Тихомиров посчитал благоприятным предзнаменованием. Все складывалось, как нельзя лучше для осуществления его планов. Сейчас он сядет в автобус и приедет в центр города. Обдумывая свои действия, Михаил Анатольевич заранее все предусмотрел. Он внимательно изучил всю переодику, бывшую в их с профессором распоряжении, и списал адреса крупных издательств. Он выбрал одну из самых известных газет, название которой давно было у него на слуху. Тихомиров полагал, что это издание известно большому количеству людей. Газета называлась „Балтийские ведомости“. Распространялась она не только в Санкт-Петербурге, но и практически по всей территории России. Михаил Анатольевич записал адрес редакции газеты, который находился в центре города. Тихомиров был в Санкт-Петербурге всего один раз в жизни, в далекой молодости, когда северная столица называлась Ленинградом. Этот великолепный величественный город поразил Михаила Анатольевича до глубины души. Возможно именно поэтому ассистент профессора решил ехать не в Москву, а в Питер – ему хотелось еще раз насладиться небывалой красотой города на Неве.

Тихомиров уже миновал небольшую площадь перед аэропортом. Он приближался к остановке. Однако дойти до нее ему было не суждено. Внезапно Михаил Анатольевич утратил свой приподнятый, волевой настрой. У него засосало под ложечкой. Он почувствовал неотвратимое приближение беды. Тихомиров не мог сказать, по каким признакам ощутил изменение ситуации.

Но он не сомневался, что интуиция его не обманывает. Панический страх, обуявший Тихомирова в считанные мгновения, заставил его остановиться и в тревоге оглядеться по сторонам. Михаил Анатольевич смотрел в лица прохожих, в каждом из них видя врага. Его затрясло мелкой дрожью, глаза забегали, дыхание прерывалось. Тихомиров толкали, но он не обращал на на это внимания, пока какой-то молодой крепкий парень не процедил сквозь зубы:

– Ну что ты встал на дороге, как истукан?

Встрепенувшись, Тихомиров начал продвигаться дальше. Но теперь он шел с трудом, то и дело оглядываясь по сторонам, ежесекундно ожидая услышать за спиной окрик. Михаил Анатольевич продвигался вперед, с трудом переставляя ноги. Ничего не происходило. Решив, что ему, должно быть, померещилось, Тихомиров пробормотал:

– Нервы ни к черту стали.

Он прибавил шагу и постарался войти в самую гущу толпы.

Ему казалось, что так будет безопаснее. Чувство беспокойства, снова начало усиливаться. Тихомирову хотелось спрятаться куда-нибудь, зарыться в землю, шмыгнуть в узкую щель, стать незаметным. Еще никогда Михаил Анатольевич не чувствовал так остро опасности. Он нисколько не опасался за свою жизнь, давно смирившись с мыслью, что приняв решение отправиться в Санкт-Петербург, подписал себе смертный приговор. Тихомирова страшило другое – то, что он не успеет осуществить свой замысел. Этого нельзя было допустить.

До остановки оставалось пройти не больше десяти-пятнадцати метров. Тихомиров уже видел приближающийся к ней автобус. Ему было все равно, по какому маршруту он поедет – больше всего на свете он мечтал как можно скорее удалиться от аэропорта. Михаилу Анатольевичу мнилось, что опасность минет, как только он окажется в центре города. Никаких логических объяснений этому он не находил. Тихомировым руководил только инстинкт самосохранения.

Кто-то из идущих сзади положил ему руку на плечо. Михаил Анатольевич застыл на месте. Медленно повернул голову и встретился взглядом с черными глазами высокого мужчины в темно-сером плаще.

„Кончено!“ – пронеслось у него в голове.

Однако осознание обреченности открыло в Тихомирове второе дыхание. Мгновенно выйдя из столбняка, Михаил Анатольевич рывком скинул со своего плеча руку незнакомца и бросился бежать, расталкивая прохожих. Тихомиров сам не знал, откуда взялись у него силы оторваться от преследования и пробиться сквозь толпу. Михаил Анатольевич выбежал на проезжую часть. Едва не попав под машину, он попытался пересечь дорогу. Краем глаза Тихомиров видел, что к черноглазому незнакомцу в темном плаще присоединилось еще несколько мужчин. Расстояние между ними и Михаилом Анатольевичем стремительно сокращалось. Ассистент Степанова не отдавал себе отчета в том, что оглашает улицу диким криком, пугая окружающих, которые принимали его за буйного сумасшедшего.

Вдруг послышался визг тормозов – на другой стороне улицы затормозила милицейская машина.

– Спасите! – завопил Тихомиров, бросаясь к ней.

Дверца машины распахнулась, показался человек в милицейской форме, махнувший Тихомирову рукой. В два прыжка Михаил Анатольевич преодолел несколько метров, разделявших его и автомобиль, подавшись вперед по инерции, он больно ударился о распахнутую дверцу и потеряв равновесие, начал падать. Тут его подхватили сильные руки милиционера и затолкнули его в машину. Еще до того, как захлопнулась дверца, автомобиль рванул с места.

В салоне царило молчание. Тишину нарушало лишь прерывистое дыхание Михаила Анатольевича. Когда мрак, застилавший его глаза, начал рассеиваться, Тихомиров осмотрелся. Рядом с ним сидел мужчина лет тридцати в капитанских погонах. На первом сиденье, рядом с водителем-старшим сержантом милиции, Михаил Анатольевич увидел третьего – одетого в штатское. И в этот момент в голову Тихомирова снова начали вползать панические мысли. Ему подумалось, что как-то очень странно ведут себя эти работники милиции. Вместо того, чтобы начать разбирательство прямо на улице, милиционеры посадили его в машину и везут куда-то, не задавая никаких вопросов. Это было, по меньшей мере, странно. Рука Тихомирова машинально полезла в нагрудный карман, где лежала дискета. Ему пришло в голову, что он может незаметно выбросить ее в окно, если его подозрения подтвердятся. В этот момент Михаил Анатольевич был уверен в себе, как никогда. Он не сомневался, что никто не сможет заставить его расколоться. Тихомиров чувствовал в себе достаточно моральных сил, чтобы в случае необходимости суметь лишить себя жизни.

– Михаил Анатольевич, – раздался вдруг голос человека с переднего пассажирского сиденья, – не делайте, пожалуйста, никаких движений. Сидите спокойно.

Тихомиров застыл. Самые худшие подозрения подтвердились. Сбежав от одних, он попал к другим. А впрочем, могло ли быть по-другому? Михаил Анатольевич с полной определенностью вынужден был признаться себе, что по-другому быть никак не могло. Сердце его больно сжалось. Как он мог уподобиться мальчишке, возомнившему, что ему удастся избежать уготованной участи?

– Куда меня везут? – спросил он сдавленным голосом, откинувшись головой на спинку сиденья.

Ответ последовал незамедлительно:

– В надежное место, где вы будете в полной безопасности.

Из горла Тихомирова вырвался короткий клекот.

– Вы смеетесь надо мной?

– Отнюдь, Михаил Анатольевич, – продолжал мужчина с переднего сиденья, в то время как остальные сидящие в машине продолжали молчать, – мы только что помогли вам избежать страшной опасности. Впрочем, вы и сами это знаете, не правда ли?

Тихомиров покачал головой.

– Я вам не верю.

– Жаль, но это поправимо, – ответил мужчина.

– Кто вы?

– Вы обо всем узнаете, когда придет время. Могу сказать вам одно: мы не те, кого вы боитесь.

– То есть, вы хотите сказать, что вас я не должен бояться, так что ли?

– Именно так, Михаил Анатольевич.

– Что-то я сомневаюсь, – Тихомиров вновь издал клекот, символизирующий саркастический смешок.

– Успокойтесь, Михаил Анатольевич, прошу вас, – произнес мужчина.

– Куда вы меня везете?!

– Скоро вы все узнаете, ответил мужчина в штатском и после этого не проронил ни звука до конца поездки. Напрасно Тихомиров задавал вопросы, требовал, чтобы его немедленно выпустили, угрожал связями. Никто не реагировал на его гневные слова. Лишь однажды, когда Михаил Анатольевич попытался открыть дверцу машины, его рука была стиснута так крепко, что он вскрикнул от боли. Человек на переднем сиденье, повернул голову и искоса посмотрел на Тихомирова. Взгляд глубоко посаженных карих глазах был красноречивее всяких слов. Тихомиров застыл в немой неподвижности, вперив невидящий взор в окно машины.

* * *

– Вам лучше, Хозяин? – снова спросил Геракл, видя, что Степанов продолжает неподвижно сидеть на табурете.

– Да, мой друг, мне гораздо лучше, спасибо тебе.

Антон Николаевич медленно встал и, опираясь на руку помощника, двинулся к своему креслу.

– Прошу тебя, – сказал он Гераклу, – не отходи от пульта, я хочу, чтобы процесс постоянно находился под контролем.

Помощник не спешил покидать профессора.

– Вам больше ничего не нужно, Хозяин?

– Я же сказал тебе, отправляйся к пульту и не спускай с него глаз! – раздраженно воскликнул Степанов. – С меня хватит и одной няньки, этого вечно брюзжащего Тихомирова! Делай то, что я велю, и не занимайся самодеятельностью!

Геракл не сказал ни слова. Ни одни мускул не дрогнул на его смуглом лице. Лишь в глазах на мгновение загорелись крохотные искорки, но тут же погасли. Геракл мог бы ответить профессору, что если бы не его „самодеятельность“, Степанов не сидел бы сейчас в кресле в сравнительно удовлетворительном состоянии. Но он не сделал этого, покорно отойдя от профессора и занял место между пультом и гебуртационной камерой, находящейся на возвышении.

Что же до самого Антона Николаевича, то тот даже и не заметил, что походя нанес своему помощнику жгучую обиду.

На протяжении всего времени, прошедшего после возвращения Геракла на Базу, Степанов ни разу не задумывался над некими странностями, проявляющимися в поведении Геракла. У Антона Николаевича не было для этого времени, как, впрочем, и желания. Он не мог думать ни о чем другом, кроме предстоящей адвентации. К тому же, Геракл уже на следующее утро, проведя несколько часов в реабилитационной камере, снова стал таким же, как прежде. По крайней мере, на первый взгляд. Он не забывал присовокуплять сакраментальное словечко „хозяин“ к каждой фразе, обращенной к Степанову, был исполнительным, в меру покорным, но с присущим неизбывным ему чувством собственного достоинства – в общем, именно таким, которым желал его видеть профессор. Оставшись без Тихомирова, Антон Николаевич всецело доверился своему новому помощнику. Разумеется, Степанов не давал себе труда относиться к Гераклу хотя бы с относительной деликатностью, справедливо считая, что не для этого он создавал себе помощника. А после того, как он видел женское лицо в окошке гебуртационной камеры, его мысли кружились вокруг лишь одного…

Степанов вернулся в прошлое. Много лет он заставлял себя отгонять все воспоминания, как приятные, так и горестные. Впрочем, последних было гораздо больше. Если же он давал слабину и углублялся в события, произошедшие в годы его молодости, тупая боль, постоянно свербящая где-то в глубине души, возрастала до невыносимости. Но теперь он мог позволить себе открыть наглухо запертую дверь в прошедшую жизнь, ибо возмездие было близко.

… Он окончил институт. С красным дипломом, естественно. Будущность, открывавшаяся перед ним, виделась в самых привлекательных красках. Профессор Мечников, его научный руководитель, приглашал молодого специалиста к себе в аспирантуру. Больше того, Степанову удалось избежать распределения и остаться в Москве, что по тем временам было почти невозможной удачей. Да и работа нашлась сразу по окончании ВУЗа – Степанов попал в НИИ Биологии.

Только одно омрачало настроение: на личном фронте стояла полная тишина. Если не считать нескольких кратковременных связей со случайными девицами известного пошиба, в жизни Антона никогда не было серьезных отношений. Он мечтал об этом уже давно. Но никому не признавался. Ни один из его приятелей не подозревал, что в глубине души молодого человека, решившего посвятить свою жизнь науке, зреют романтические устремления. Для всех Степанов был, что называется, „сухарем“, видевшим в представительницах женского пола лишь „отвлекающий элемент“ – так однажды выразился Антон в разговоре с сокурсниками. Надо сказать, что и сам противоположный пол не особенно жаловал невзрачного студента. Он казался ниже своего роста, благодаря сильной сутулости, приобретенной в аудиториях института, лабораториях и читальных залах научных библиотек, где Степанов проводил большую часть времени. Невыразительное лицо с тонкими губами, удлиненным островатым подбородком и водянисто-голубыми, рыбьими глазами нисколько не привлекало девушек. Тем более, что Степанов и не пытался компенсировать отсутствие хороших внешних данных личным обаянием. Он был молчалив со сверстниками, нечасто посещал студенческие междусобойчики. А если и удостаивал своим вниманием кого-либо, то это выходило у него настолько высокомерно и неуклюже, что неприязненное отношение к нему все больше усугублялось.

Степанову часто приходило в голову, что он очень одинок в жизни. Родители – простые инженеры – не могли разделять его пристрастий, старший брат выбрал стезю военного (он погиб в Кандагаре в начале семидесятых годов). Ни в семье, ни в кругу сокурсников Антон не чувствовал ни одной родственной души. По большому счету, у него никогда не было друзей или даже близких приятелей. Но он в этом и не нуждался, поскольку не считал, что может найти хоть кого-нибудь, достойного тесного общения с таким талантливым человеком, как он. Свою „особенность“ Степанов почувствовал очень рано, еще в далеком детстве. Он всегда старался обосабливаться от всех. Дети в свою очередь сторонились этого не по годам серьезного, сосредоточенного мальчика. Однако было в нем что-то такое, из-за чего они не смели поднимать его на смех, как это чаще всего бывает в детском коллективе, когда в нем появляется так называемая белая ворона. Степанова уважали. Это проявлялось в том, что его оставляли в покое, предоставляя жить так, как ему хочется.