Текст книги "Аврора"

* * *

О революционной решимости Авроры Цанаев знал не понаслышке, а с самого знакомства, так ее Ломаев и рекомендовал. Однако о такой ее оперативности даже не подозревал. Не прошло и получаса, как наступила ответная реакция, – жена соизволила позвонить:

– Скажи этой сучке, чтобы более нас не тревожила. Представляешь, эта дочь чабана, что всю жизнь средь баранов росла, меня жить учит! От нее и сейчас овчиной воняет. А ты пьяница, импотент, альфонс, что на ее деньги существуешь, нам не нужен! Иждивенец, изменник проклятый! Ты мне жизнь погубил! Ты о детях подумал? Старый пьяница на девственницу позарился, – она еще что-то кричала, но теперь уж Цанаев отключил телефон.

Возникли ли у Цанаева какие-то сомнения? Конечно. И не просто сомнения, а терзания. И все это не по поводу жены, к ней у него давно уже не было никакой симпатии и привязанности, впрочем, это было взаимно, а вот есть, точнее, пока еще существует, пусть уже почти и на грани развала, семья, где главное – дети! Он очень любит детей, скучает по ним, хочет видеть и слышать. И вспоминая детей, он думает: почему хотя бы они не позвонили ему до или после операции? Такой операции! На сердце. Ведь он мог умереть… Виновата мать… А может, он сам виноват? Так воспитал детей.

А как же Аврора?

Аврору он любит, очень сильно любит. В последнее время, уже почти год, он постоянно ею живет и думает о ней. А когда она рядом или даже по телефону с ним говорит – более ему ничего не надо… Но дети, семья! И как бы там ни было, но он иначе не мог, и решил поступить так, как скажет старшая дочь. Он набрал ее телефон:

– Папа, я с подружками в кино, перезвони.

Как будто вечность прошла, через час Цанаев набрал вновь номер дочери – телефон отключен. Это был страшный удар. Он понимал, что теряет семью. А была ль она у него? Ведь если бы не операция, он вряд ли сейчас был бы жив, а если был бы, то в полуинвалидном состоянии.

А семья даже не отреагировала… Конечно, на родных нельзя обижаться – как можно? – тем более на детей. Но он тоже человек и имеет право на собственную жизнь.

Цанаев еще много о чем-то думал, пытался что-то вспоминать, анализировать свои поступки и получалось: всюду он виноват. От этого его настроение вконец испортилось, самочувствие становилось все хуже и хуже, и он понимал, что это депрессия, долговременная хандра, которую ранее, в Москве, он заглушал изрядным количеством спиртного.

Для него не было странным, что он вновь вспомнил водку. Странным было то, что теперь это воспоминание вызывает изнутри какую-то горечь, противный запах во рту, словно только что опохмелился. Самому противно. И если раньше он пил и, стало быть, не хотел жить, по крайней мере, наплевательски относился к жизни и здоровью, то сейчас этого чувства нет. Наоборот, сейчас, когда ему стало плохо, он страшно испугался за свою жизнь и свое здоровье, потому что знает – он очень любим и любит сам! Разве это не жизнь? Разве это не счастье? Ради этого ему очень хочется жить. Аврора! Она есть у него. Он любит ее, он мечтает о ней. Какая прелесть, какая романтика и идиллия! Но он не юноша, ему уже за шестьдесят, пенсионер. Какой он жених, какой муж? А ведь Аврора почти на двадцать лет моложе, хотя, конечно же, тоже уже не юна.

Ну ладно, хватит уж об этих плотских вещах, о них Цанаев даже думать боится – какой он молодожен!? – сердечник, после операции, а туда же…

А есть ведь еще обыкновенное бытие. Какой он кормилец, добытчик, мужчина? Может, не зря жена его альфонсом назвала?

И вообще, как тяжело, невероятно обременительно быть чеченцем, настоящим чеченцем, как того требует Аврора. Были бы он и Аврора русскими, норвежцами или любыми европейцами, то жили бы, как хотели, – мол, свобода личности, демократия и прочее. Ну, не хочет и не может он жить со своей женой – пожалуйста, ты свободен, выбор за тобой, и все бы тебя поняли, даже одобрили бы: у профессора Цанаева новая подруга, герлфренд, гражданская жена, можно даже грубо – любовница. И они по жизни реально были у него. Ну и что? Все нормально: физиология, влечение, порою даже любовь и яркая чувственность. И семье это, вроде, не мешает. И даже всех это устраивает. А как чувства притупились, или другая приглянулась, можно объясниться с партнершей, можно и не объясняться – расстались, и все! Все культурно и спокойно. При встрече можно с улыбкой поздороваться… И это нормально, это цивилизация, это некая мораль современного общества, которая устраивает многих там, где жил Цанаев. И это, не исключено, для иного удобно, практично, весьма независимо, приятно и без последствий и головной боли…

Но Аврора!

Обычно так и бывает. Люди, которые живут вдалеке от своей родины, в другом культурно-религиозном пространстве, зачастую теряют свою национальную идентичность, ассимилируются. Но есть и такие – это редкость – которые, наоборот, чем дальше от родины, тем ревностнее, глубже и последовательнее берегут, отстаивают и пропагандируют национальную самобытность. Аврора не просто принадлежит к последним – она радикальна в своих действиях и позициях.

Это значит, что меж ними никак не могут сложиться современные любовные взаимоотношения, а только брак, с соблюдением всех национальных и религиозных обрядов, то есть по Адату.

Как это возможно в Норвегии, Цанаев даже не понимает. Он взрослый, вроде бы солидный, к тому же официально женатый, семейный человек, – и такое?! Со стороны дико и смешно. А иначе как?

Ну а женится – какой он мужчина? А деньги на жизнь? Столько вопросов, столько проблем…

От всех этих мыслей в душе Цанаева полный раздрай: голова болит, гудит. А там, где еще не зарубцевался послеоперационный шрам, – острая боль, словно вновь скальпелем режут. И страх! Страх! Такой страх, что он даже от звонка мобильного вздрогнул.

– Гал Аладович, как вы себя чувствуете? По голосу – вам тоскливо. Какая погода! Как у нас на Кавказе. Может, немного погуляем? Я сейчас приеду.

– А не поздно? – Цанаев посмотрел в окно, а она в ответ:

– Боюсь, как бы совсем поздно не стало. Я еду, я уже в дороге, подъезжаю.

Эта безапелляционная напористость Авроры обескураживала Цанаева. Он даже не знал, что делать, как быть. Лишь одно он стал явственно ощущать после звонка Авроры – это давным-давно позабытое чувство радости жизни, радости нового дня, ожидания какого-то праздника. Такое случалось с ним только в детстве, в ожидании первомайского и новогоднего праздников, когда отец сам его непременно вел на демонстрацию и детские утренники, и он наслаждался беззаботной сказочностью детства и знал, что рядом всемогущий, всесильный и родной отец, который купит, что хочешь, подарит то, о чем даже не мечтал, поведет туда, где только радость и такая карусель наслаждений, что он, обессилев от эмоций, на руках отца в упоении засыпал и видел волшебные сны веселья, счастья, мира, думая, что иного на земле нет и не будет… Практически Гал Аладович так и жил, пока его отец был жив. И ему кажется, что все его достижения – и, конечно же, в первую очередь докторская – свершились лишь благодаря отцу. А как отца не стало, все пошло на спад. И вот, когда думалось, что уже набрал скорость падения и что она под воздействием прожитых лет, как сила тяжести, только ускоряет на 9,8 м/с² неизбежное падение в бездну, то есть в могилу, появилась какая-то доселе неизвестная сверхсила – любовь! И эта любовь, наверное, не такая, как любовь отца, да тоже великая, неземная и волшебная, и до того большая, что ему стало мало пространства этой уютной палаты. Он буквально выскочил из корпуса, и вдруг – она, Аврора, как небесное озарение, румяная в лучах заходящего солнца, излучает какую-то радость и торжество:

– Гал Аладович, какой вечер, какая погода!

– Да, – со всем готов был с ней согласиться Цанаев, тем более что предзакатный вечер уходящего лета был действительно чарующе мил.

А она весело говорит:

– Я вам позвонила – а у вас такой голос тоскливый. Что с вами? Наверное, жена расстроила? Я с ней тоже пообщалась. Сказать честно? – Аврора попыталась заглянуть в глаза Цанаева. – И вам, и ей, конечно, больно – семья. И я, наверное, виновата. Однако и ваша жена виновата. Она испорчена цивилизацией. Она не ценит вас.

– Жена-то что, – с горечью подтвердил Цанаев, – а вот дочь… даже разговаривать не хочет.

– Не смейте! Гал Аладович, на дочь, на детей обижаться не смейте. Им тяжелее вдвойне. А со старшей дочкой необходимо особое терпение. Главное, вы на нее обиду не держите.

– На днях у нее день рождения. Уже двадцать лет. Юбилей.

– Надо поздравить ее. Купим подарок. Спецпочтой вышлем. Что она любит?

– Даже, не знаю.

– Я знаю. Купим ей новую модель телефона.

– На какие шиши?

– Ну, это не проблема, – удивительно беззаботно заявила она, а Цанаев поражен:

– Аврора, ты стала миллионершей?

– К счастью или к сожалению, нет. Зато на днях получила еще один грант. Так что, рассчитаюсь с долгами – и вперед.

– У тебя тоже долги?

– А я всю жизнь в долгах – такая судьба. Привыкла. Но Бог всегда мне помогает… Кстати, время молитвы.

Между тем смеркалось. Солнце уже исчезло за горизонтом, и лишь огненно-яркий цвет облаков напоминал о нем.

С закатом сразу же стало прохладно, сыровато, так что Аврора поежилась.

– Одно здесь плохо, помолиться негде.

– А ты в мою комнату пойди, – зная ее набожность, предложил Цанаев, а Аврора покачала головой, и на лице ее появилась таинственная улыбка:

– К вам в комнату мне еще рановато идти…

Цанаев намек понял, погрустнел. Немало шагов они сделали в полном молчании, которое он нарушил:

– Аврора, если честно и трезво рассуждать, какой я мужчина?

– Вы хотите сказать, какая невеста в сорок? – она попыталась улыбнуться.

Эту улыбку, своеобразную улыбку-гримасу Авроры, скрывающую ее горечь и слезы, Цанаев давно изучил, и поэтому попытался быстро объяснить:

– Я имею в виду свой возраст, – он махнул рукой. – Да дело не в этом, я о другом. Ни кола, ни двора, в кармане пусто. Как чеченец-мужчина в какой дом я тебя поведу, как буду содержать? Да и сколько еще проблем?!

– Вы боитесь проблем? – та же невеселая гримаса задержалась на ее губах. – Все в руках Бога, – как бы про себя заключила она. – Конечно, я преследую свои цели, есть у меня к вам собственный интерес. Даже, честно скажу, три задачи хотела я решить. Но это житейское, земное, бытовое. А ведь есть любовь! Зачем вы заставили меня в любви признаться?

– Я заставил?! – то ли поразился, то ли разыграл удивление Цанаев.

– Пусть будет наоборот – я заставила вас, – она явно ускорила шаг, словно пытаясь от него уйти.

– Тогда простите меня. Прошу вас, простите. Я виновата! – вдруг она остановилась. – Только я одно хочу сообщить вам: я по жизни, конечно же, бывало, влюблялась, но даю слово – никому в любви не признавалась. И вы должны знать, если чеченская девушка до того дошла, что сама мужчине душу раскрыла, то настоящий чеченский мужчина просто обязан на ней жениться… Но мы не на Кавказе, и времена не те, – ее античная гримаса-улыбка не сходила с лица, она стала бледной, и даже капельки пота выступили на лбу от явного напряжения. – Гал Аладович, Вы правы. Вам надо беречь себя, и вам не нужны излишние проблемы и потрясения. Простите меня. Давайте я вас провожу.

Пытаясь скрыть от него лицо, она хотела было резко развернуться, но Цанаев, даже не ожидая от самого себя такой резвости, вдруг схватил обе ее руки, приблизив к себе, прямо в ее лицо требовательно прошептал:

– Выйди за меня. Стань моей… моей женой стань.

– Отпустите! – Аврора оказалась крепкой, довольно легко вырвалась, отступила на шаг.

Цанаева словно током ударило, и в сгущающихся сумерках его побагровевшее лицо стало мрачным, голос сделался умоляющим:

– Аврора, – его руки еще протянуты к ней, слегка дрожат, – ты не выйдешь за меня? – и не услышав ответа:

– Да, я бедный, бедный профессор, но ты не покидай меня… как же я без тебя?! – и совсем жалобно, – я ведь один. Никого. Будь, пожалуйста, рядом! – он хотел было сделать шаг навстречу, а ног не почувствовал, они его не слушались. Но он не успел упасть, уже был в крепких объятиях. Как чистые, свеже-кристальные капельки звездной ночной росы, он видел прямо перед собой лишь блеск ее слез и услышал горячий желанно-возбуждающий аромат ее частого дыхания:

– Буду рядом. Вечно рядом, только вы держитесь, не сдавайтесь. Вы нужны мне, всем нужны, всем.

* * *

О какой-либо свадьбе и речи не могло быть. Тем не менее, долеживая положенный срок в профилактории, Цанаев все же чувствовал, что Аврора ведет какие-то приготовления, что-то делает, организует. Так у Цанаева появился новый костюм, туфли, сорочки и прочее.

– Зачем все это? – беспокоился он. – Столько затрат.

– Ну, вы ведь жених, и не простой жених – профессор, – отшучивалась Аврора. – А за деньги не беспокойтесь. Отработаете – столько дел: грант надо отработать, потом моя докторская, докторская Ломаева и еще непочатый край трудов… – настроение у нее деловое и приподнятое.

А Цанаев интересуется:

– Аврора, скажи правду, это и есть одна из трех твоих заветных задач?

– Не-е-т, – смеется она, – неужели вы думаете, что и я такая прагматичная? Вы-то мне и так обещали с докторской помочь.

– Тогда скажи, что у тебя за три задачи, которые после нашей свадьбы ты должна решить?

– Не должна, а постараюсь, – и после уговоров жениха, – хорошо, об одной скажу… Ваша жена скоро начнет вас ценить и уважать.

Эти слова были произнесены Авророй с несказанной тоской и отрешенностью, напоминающей удаляющееся от планеты космическое пространство неземной любви.

– А разве не ты будешь моей женой? – удивился Цанаев. – Или ты будешь временной? – тут он осекся, а она дернулась, словно ее кольнули, и внимательно, очень пристально глянув на него:

– Все временно. Здесь все временно. Там будет вечность, – загадочно произнесла она, задумалась, а Цанаев продолжал допытываться:

– Здесь, имеется в виду в Норвегии «все временно!?

– Имеется в виду – на грешной Земле.

– Аврора, – встрепенулся Цанаев, – мы говорили о свадьбе, а ты думаешь о смерти?

– Я думаю о вечности и справедливом мире.

– Ты думаешь, там в вечности есть справедливый мир?

– Это слова безбожника, – резко возразила она. – А я выхожу замуж за верующего человека.

– Значит, я буду двоеженцем? – попытался пошутить жених, а она отпарировала:

– Как мусульманин, Вы имеете право иметь четырех жен. Это лучше, чем одна жена и масса случайных связей… по крайней мере, честнее, гигиеничней и, может быть, приятней. Я о мужчинах.

– А женщины?

– Я до сих пор считала и считаю, что это дикость. Себя второй женой даже представить не могла. Но у меня есть… – тут она оборвала речь.

– Есть свои задачи?

– От судьбы не уйти… Я пытаюсь… Вы не передумали?

* * *

К торжествам не готовились. Просто они договорились, что после профилактория будут жить вместе. Цанаев даже не представлял, как это будет выглядеть. А время шло, и он, конечно же, волновался, но не так, как это ему представлялось перед таким судьбоносным шагом, который, вероятней всего, круто изменит его жизнь. Это, наверное, было от того, что он практически ничего не предпринимал, лишь долечивался. Хотя он, уже зная Аврору, чувствовал: она что-то задумала или уже вытворяет. По крайней мере, она все реже и реже появляется у него, и то ненадолго. Даже по телефону мало говорит. А в день выписки случилось неожиданное – позвонила жена и сходу:

– Я не против вашей свадьбы, – очень спокойный голос и даже более того. – Благослови вас Бог. Аминь.

Цанаев был в шоке и даже в недоумении, как его вновь встревожил звонок:

– У вас все нормально? Как здоровье? – и не дождавшись от него ничего вразумительного, Аврора сама спросила:

– К вам из дома звонили? Что жена сказала? А она деловая женщина, – и пока профессор с трудом соображал, какие дела могут быть между его женой и Авророй, последняя сообщила, словно бы руководила:

– Сейчас за вами заедет таксист-чеченец, он же местный мулла, и если вы до сих пор не передумали, то начнется процедура нашего бракосочетания по адату и шариату.

Цанаеву казалось, что этот таксист-чеченец прямо за дверью ждал, либо Аврора так точно все рассчитала. Словом, тут же стук в дверь, и Цанаев ожидал – раз мулла, то будет кто-то с бородкой плюс прочая религиозная атрибутика. Оказалось, отнюдь – коренастый молодой человек, вид европейский, небольшая, даже модная щетина, и его не отличить от местных, также широко и открыто улыбается, и полное уважение к старшему. А Цанаев смущается – какой он жених?! Однако выбора уже нет, и ему остается лишь одно – исполнять обряд.

Они ехали довольно долго, наверное, через весь Осло, долго стояли в пробках, и таксисту пару раз звонили. Цанаев не уверен, да ему показалось, что это была Аврора, – и таксист явно нервничал.

Он тоже сам поначалу очень волновался, когда его проводили в небольшое здание. Оказывается, местная мечеть, и внутри весьма уютно, тихо, разумно-гармонично, так что Цанаеву стало спокойнее. А местный кадий – то ли турок, то ли курд, а чеченец-мулла – в качестве переводчика.

Цанаев не первый раз женится, и в первый раз его жена была чеченка, но то ли он такой процедуры не проходил, то ли не помнит, зато помнит, что хорошо отметили – напились. А сейчас все трезво, тщательно: Цанаев платит положенный калым (урдо), по телефону из Грозного дальний родственник Авроры дал согласие на брак. Процедура свершилась, благословлена. Цанаева сдержанно поздравили. После этого на том же такси Цанаева повезли далее, и он как бы очнулся, увидев знакомые здания студенческого городка-кампуса. И подъезжая к центральному скверу, он издалека заметил Аврору – нарядная, красивая, явно переживает, ходит.

– Эх, я даже цветы не взял, – воскликнул профессор.

– В багажнике огромный букет, – улыбается чеченец-таксист.

– Ты не шутишь? – удивился Цанаев.

– Зачем шутишь, – отвечает водитель, – тут все четко написано, что, как и когда я должен сделать: полный сценарий. А цветы от вас – шик!

– Ну, Аврора, даешь, – окончательно сдался Цанаев, а следом лихорадочные мысли: «Какой я жених? Какой я мужчина-молодожен?»

От этого Цанаев очень подавлен. А Аврора, хотя и пыталась быть торжественной, тоже чувствовала некую неловкость, скованность, смущенно поздоровалась.

Однако оказалось расписано все до мелочей. Аврора проводила его в какой-то салон, а Цанаев даже таких слов, как визажист, стилист и прочее, не знает, да через час-полтора, когда они заходили в ресторан, в огромном стенном зеркале он восхитился грацией Авроры, а мужчину рядом даже не признал: в новом, строгом костюме, лакированные туфли – настоящий профессор!

Были приглашенные Авророй коллеги по научным разработкам, знакомые, были еще цветы, были тосты, правда, спиртного не было, да это не сказалось на приподнятом настроении присутствующих, потому что, как кульминация события, в зал выкатили столик, а на нем огромный торт со свечами; и в этот же момент, словно в раю, зазвучала какая-то очень нежная, приятная мелодия на восточный манер. И в ней – сказочная гармония шепота горного, хрустального родника; беззаботное, радостное, весеннее пение птиц; чистый, ясный, задорный детский смех и что-то еще волшебное, завораживающее. И вместе с этим, в такт, ласковый перелив света, и в этих лучах, точно на опушке девственного леса, беззаботно запорхали большие, красочные – всех цветов, даже черного и искрящегося белого, и фиолетового с крапинкой – бабочки: такие легкие, игривые, добрые, нежные, доверчиво-непосредственные. И почему-то не одна, а несколько разноцветных бабочек опустились на плечи и голову Авроры. А одна, совсем маленькая, очень милая, села прямо на кисть жениха, и Цанаев был удивлен: если бы он не видел ее, то веса бабочки не ощутил бы, а так ему показалась, что она своими лапками слегка щекочет, словно окрыляет, возбуждает, и от редких взмахов ее крылышек он сам хочет вспорхнуть…

– А что будет с бабочками? – когда уже покидали ресторан, спросил Цанаев у Авроры.

– Их выловят, вновь в коробочки, как в могилу, и до нового торжества, если кто-нибудь купит, то есть закажет.

– Ужас, – выдохнул Цанаев.

– Да, – поддержала Аврора, – попорхали бабочки под рампами славы – и в темень. Как день – ночь, ночь – день. Такова жизнь – и поэтому должна была наступить ночь.

Они уже были в небольшой уютной квартире, которую Аврора сняла недавно к их совместной жизни. И Цанаев, как жених, должен был проявить инициативу, но у него даже руки онемели, похолодели. Да Аврора спасла:

– Гал Аладович, сегодня такая нагрузка. Вы устали. Ложитесь спать.

А кровать большая, одна, и он как-то с краюшка прилег, видать, точно сильно устал, крепко заснул.