Текст книги "Аврора"

* * *

Аврора ему рассказывала, когда на войне один за другим погибли все братья, и она плакала и убивалась, отец ей повелел: «Не плачь, они защищали Родину, я за них горд!»

С тех пор Аврора плакала редко, и то от счастья и любви. А для слез в жизни у нее было случаев немало. Но она держалась, выработала на лице какую-то защитную гримасу: усмешку-улыбку. Именно эта маска и была взята для создания фоторобота – никакого намека на истинное, нежное, веснушчатое личико Авроры…

Именно эту маску-фоторобот как заставку Цанаев почему-то разместил на мониторе своего ноутбука. Как он понял, это случилось на подсознательном уровне, чтобы он тоже «надел» маску, характерную для данного маскарада, и не плакал. Не плакал, когда его посетила семья: все были в трауре, жена не могла удержать слез, но они даже имя Авроры не упомянули, для них это была не она. И Цанаев молчал, держался.

И когда появился в палате Ломаев, профессор выдержал, срывающимся голосом, но строго спросил:

– Ты видел, узнал?

– Все видел, многое узнал, – сказал Ломаев.

– Неужели это правда?!

– Это неправда! – чуть ли не крикнул Ломаев. – Это спектакль для быдла! Аврора – не террористка, и не могла ею быть, ее к этому привели, подвели, принудили… Это все ложь, как и все вокруг!

– Но Авроры нет, – тяжело проговорил Цанаев.

– Нет, – угас Ломаев, грузно сел.

Долго молчали.

– Ты знаешь, – сказал Ломаев, – как она туда проникла? Неизвестно, хотя что тут думать, кому надо было – провели. В последний момент Аврора выскочила из толпы, она хоть и болела в последнее время, а ведь по жизни очень крепкая была. Так она на бегу отшвырнула двух ментов из оцепления и побежала в поле, на ходу крича: «Уходите, не подходите, берегитесь, я сейчас взорвусь! Спасайтесь!» – и тут ее рванули.

– Ты сказал, рванули, а не сама взорвалась?

– Так оно и есть, потому что какой-то ретивый милиционер стал стрелять на поражение. И Аврора уже упала, не шевелилась, и лишь через секунд двадцать произошел взрыв.

– А может, будильник?

– Исключено, – как физик рассуждает Ломаев, – в таком людном месте определить время. Только сигнал со стороны… Взрыв был такой силы, что от нее почти ничего не осталось… А вот паспорт целым нашли.

– Не было у нее паспорта, – еле проговорил Цанаев. – Со справкой была.

– Правильно, – согласился Ломаев. – У нее не было паспорта, вместе с сумкой вырвали, своровали. А тут на поле, после взрыва, представляешь, паспорт вдруг нашелся.

– Аврора! Бедная Аврора, – прошептал Цанаев, и, тронув друга за руку: – Аврора очень набожная была. И не место ей на этой грешной земле… Пойди в мечеть, пойди к нашим муллам, за Аврору… – у него перехватило дыхание.

– Уже был, еще пойду, все сделаю, – сказал Ломаев.

В тот же вечер, после Ломаева, вновь пришла в больницу жена и сама сообщила:

– Не волнуйся, все делаем. За упокой ее души и Мовлид2121
  Мовлид (арабск.) – религиозный обряд.


[Закрыть], и Еса2222
  Еса (арабск.) – заупокойная молитва.


[Закрыть] – каждый день, как положено.

– Спасибо, спасибо, – шепчет Цанаев.

Он не плачет, он держится, а на лице его – тоже гримаса-усмешка, искривлено лицо, и врачи, не ему, а жене говорят, у Цанаева идет вялотекущий микроинсульт – лицо скривилось, подвижность одной руки почти атрофировалась, речь исказилась, но жене он все же с трудом сказал:

– Спасибо тебе… Прости меня за все. Я жил, как умел… Просьба одна, отвези в Чечню, в родном селе, на родовом кладбище похорони меня.

Жена плакала, а он попытался усмехнуться:

– Хм, даже в этом не умастил, сам не уехал, теперь придется тебе «груз 200» заказывать… Прости, ни в чем и никому я не был товарищ… Аврору не спас.

– Не кори себя. Все предписано судьбой, – плачет жена над ним. – А ты обязательно поправишься… Я останусь с тобой ночевать.

– Нет, – чуть ли не закричал профессор.

Он решительно всегда боялся доставить окружающим беспокойство, даже в виде своей болезни и надвигающейся смерти, которую он теперь с неким тревожным предчувствием ожидал. Однако во всем этом трагизме, как ученый-исследователь, он предвидел однозначную новизну переходного момента, когда одна фаза существования перейдет в иную, а это межфазовое состояние в неординарных средах всегда сопровождается флуктуацией, моментом переходного взрыва – словно «точка росы».

Такое состояние бывает не у всех людей, а лишь у необыкновенных, какой, как он считает, безусловно была Аврора. И он, побывав рядом с ней, как бы заразился этой неординарностью, если не характера, то судьбы. И банальная смерть на больничной койке – не его удел. По крайней мере, он этого очень не хочет, и ему кажется, он об этом мечтает и словно ощущает, что он уже улавливает этот импульс, этот своеобразный посыл. И это может произойти лишь в интимной обстановке, лишь когда он будет один. Поэтому Цанаев так не хочет, чтобы жена оставалась на ночь. Даже медсестра не должна рядом быть.

И когда остался в палате один, то каждую минуту смотрел на телефон, ноутбук включен – никаких известий и входящих сообщений. А лекарства и снотворное свое дело делают – к сумеркам он просто провалился в сон, словно его уже положили в могилу. Но он не умер, и пробуждаясь, как наяву, он увидел ее – Аврору! – печальную, повинную, грустную, да во всем белом, ангельском, ярком!

Он проснулся, будто бы ожил: в палате полумрак, а он явственно ощущает что-то новое, родное, близкое – перебивая застоялый запах лекарств, здесь витает и ее запах, ее аромат и ее дух. Он схватил телефон – новых сообщений нет. Нажал клавиатуру ноутбука – то же самое.

А у него сердце застучало, забилось тревогой, давление – как барабан в ушах, и пульс – словно по лестнице поднялся. И ему противопоказано вставать – утка рядом, да вопреки всему он ходит в санузел. И сейчас был, омовение сделал. Будет лежа молиться, за Аврору Бога просить. Только дверь ванной прикрыл, а в палате, как наваждение, – чувствуется вновь манящий, словно мерцающий аромат ее тела.

Он свет включил, лекарства выпить, замер: на тумбочке, уже слегка потемневший, измятый конверт. Он взял осторожно послание, почему-то понюхал – застоялая сырость подвала. Хотел бережно раскрыть, не получилось, руки дрожат, но когда он увидел ее почерк – с ним случилось чудо! Как в детстве, когда на Новый год ему родители дарили долгожданный подарок, – вот такую же он испытал радость и такое необыкновенное удовлетворение, как некий итог, намекающий – жизнь прожил не зря!

А что еще больному, пожилому человеку надо?

От этого простого человеческого счастья он тихо заплакал, и эти последние в жизни слезы, словно живительный родник, оросили его искаженное болезнью лицо, так что эта насмешливая маска-ухмылка, как у Авроры, вмиг сошла, лицо разгладилось, успокоилось. И сквозь слезы, без очков, он не должен был на маленьком, как салфетка, использованном листке видеть этот очень тоненький, расплывающийся, неразборчивый почерк, но он всю ночь плакал и всю ночь ее тихий, умоляющий, любящий голос просил:

«Уважаемый Гал Аладович! Дорогой Гал! Ты, действительно, Бог Солнца, моего Солнца, моей судьбы! Если в моей жизни было счастье, а оно было, то это – Ты!

Дорогой Гал! Вряд ли это письмо до Тебя дойдет, но я верю, я надеюсь, что Ты меня услышишь, поймешь, поможешь.

У меня к Тебе три нижайшие просьбы.

Первая. Прости! За все прости! Судьба Таусовых – судьба чеченцев.

Вторая. На мусульманском кладбище в Москве – маленькая могилка нашего ребенка. Все охранники меня знают, могилку покажут… Просто, чтобы Ты знал.

Третья. Говорят, что без благословения мужа женщина в Рай не попадет. Если можешь, благослови… И еще. Там, хотя бы иногда, как в Норвегии, мы сможем увидеться?

…Я, как на чужбине, под открытым небом в чабанской степи родилась, так и помру – бездомной, гонимой, непогребенной. Но я, Урина – Аврора – Утренняя Заря, не жалею ни о чем. Ибо мое Солнце – мой Родной и Любимый Гал был со мной – взошло! Если бы я смогла стать матерью, мне кажется, по-другому бы сложилась моя жизнь… Прости, Гал! Если сможешь, прости!.. Им не верь».

* * *

Как бы там ни было, а Цанаев, хоть и проплакал всю ночь, да не зря. Видимо, вместе со слезами выплакал свою болезнь и под конец показал, что есть у него еще жизненные силы, некое достоинство, и он, в принципе, боец. Потому что с рассветом он ходил по отделению и выяснял: кто же доставил письмо?

Передали просьбу профессора охраннику. И запись камеры наружного наблюдения смотреть не надо, все равно на них лишь одна призрачная тень – вот так борются у нас с терроризмом. А просто по описанию Цанаев понял, что это был Федоров, а телефон его от неприязни к спецслужбам он давно стер. И тогда в тот же вечер профессор посетил фитнес-клуб, в бильярдном зале сидел, все таблетки пил, но Федоров здесь не появился. А Цанаев не сдался, поехал в ночной клуб, и тут даже деньги не помогли, не прошел фейс-контроль, уж больно лицо болезненно, другим отдых омрачит… Однако Цанаев до двух ночи прямо у входа в такси просидел, точнее, возле дверцы выстоял.

– Профессор, вы что тут делаете? Вы ведь больной.

– Есть дело. Помоги, – Цанаев поманил Федорова в сторону от его подруги. – От Авроры что осталось? Хоть кусочек. Захоронить надо.

– Вы больны.

– Я болен, умираю. Заклинаю. Очень прошу, помоги. Хоть что-нибудь. Захоронить останки положено.

– Это невозможно.

– В этой стране все возможно. Я заплачу.

– Отстаньте, вы больны.

– А с ребенком вы ей и мне помогли, – Цанаев уже задыхался, но пылал огнем, схватив рукав собеседника, старался заглянуть в лицо Федорова. – Тогда у вас еще сохранялось что-то гуманное, совестливое? Как-никак, сибиряк, мужик. Или все в кабаках выветрилось?

– Андрей, ты скоро? – возмутилась подруга Федорова.

– Вы больны, – довольно легко и брезгливо, как от заразного, отмахнулся Федоров и уже садился в лимузин, как услышал вдогонку:

– Мерзавцы! Убили женщину, моего ребенка.

Федоров резко выскочил из машины, почти в прыжке оказался вплотную с Цанаевым. Они стояли лицом к лицу, словно глазами пытались друг друга съесть.

– Не болтайте ерунды! – процедил Федоров.

– Я бы тебя и твоего подельника Бидаева придушил, – так же произнес Цанаев. – Жаль, не могу, сил нет.

– И не будет! – повысил голос Федоров.

– Хм, знаю, – усмехнулся профессор. – Замочить хочешь.

– Жажду! – шепотом, профессору на ухо.

– Тогда просьба, – так же на ухо. – Сейчас, сегодня ночью. Как хочешь. Пояс шахида возьму. Мне – газават. Тебе – антитеррор, премия, звание, тачки, телки!

– У-г-г! – злобно простонал Федоров. – Какой вы, профессор, баран… Сам подохнешь, – отпихнул он Цанаева.

…На следующее утро вся семья Цанаевых была вновь на мусульманском кладбище. Накануне профессор написал заявление об эксгумации (точнее, щедро проплатил). Первым делом аккуратно завернули маленький надгробный памятник с надписью «Цанаев-Таусов», и там же – краской, рукой Авроры – «Мое не взошедшее Солнышко, моя Жизнь!».

Когда откопали маленькое тело, все плакали.

Уже были заказаны билеты в Чечню: решено в родовом селе перезахоронить ребенка и поставить просто надгробный памятник Авроре.

Неожиданно зазвенел телефон профессора – номер засекречен.

– Гал Аладович, это я, – он не называет себя, и голос вроде изменен, да Цанаев отчего-то ждал его. – Я сегодня к десяти к дому подъеду.

Цанаев от этой встречи ждал что угодно. Загодя вышел во двор и стоял.

Федоров приехал на иной, простенькой машине. Даже не здороваясь, быстро раскрыл багажник, достал довольно увесистую коробку:

– Донесете? – Цанаев напрягся, со всей силой обхватил груз: он понял, что здесь. Слезы невольно, уже по привычке, потекли.

А Федоров – тихо:

– Сочувствую, – и, стукнув пальцем по коробке:

– А вы были правы. Оказывается, у нас в стране нынче все можно купить.

– Сколько я вам должен?

– Лишь одно – не все средь нас мерзавцы и убийцы. Кстати, я работу поменял, – торопясь Федоров хотел было сесть в машину, как на мгновение задумался, вернулся к Цанаеву и на ухо, словно кто-то мог их услышать:

– Вы о Бидаеве слышали?

– Собаке – собачья смерть.

– Да, прямо у подъезда. В упор. И выстрел контрольный… Может, за нее? – он вновь ударил пальцем по коробке. – Вроде следы ведут в Чечню.

– Может, и в Чечню, – согласился Цанаев. – Только приказ был, скорее, отсюда. Своим же не нужен стал.

– О чем вы говорите?

– Опыт.

– Прощайте, профессор.

От автора

Профессора Цанаева я знал не понаслышке, все-таки из одного села, хотя он здесь почти не жил. А вот, вдруг, приехал, и поползли всякие слухи: привез перезахоронить младенца – внутриутробная смерть. И это, вроде, понятно. А еще – голову какой-то террористки-смертницы, матери ребенка. Говорят, что с превеликими усилиями он смог все это из Москвы в Грозный доставить.

На похоронах людей очень мало было. Ну, во-первых, Цанаевых мало кто знает – не жили здесь. Да и случай-то неординарный. Так что даже места на кладбище им не хотели давать. А потом – все-таки у профессора авторитет – решили захоронить на новом кладбище, старые после двух войн переполнены.

Я во время захоронения на кладбище был. К счастью, кого и что погребают, не видел, да и вряд ли кто, кроме местного муллы, что-либо видел – лишь ритуал, после которого Цанаев попросил оставить его одного возле могилок ненадолго.

Когда где-то через полчаса профессор с кладбища не пришел, спохватились.

Он лежал ничком между могилами, распростерши руки, словно навечно в загробной жизни попытался обхватить оба холмика.

…Ныне так одиноко и стоят эти памятники. Справа от маленького простой – «Цанаев Гал, 1942—2007», а слева, как сам профессор при жизни заказал, из белоснежного мрамора, где позолоченными буквами выбито лишь одно имя – «Аврора».

04.07.2011 г.

Грозный-Шали