Текст книги "Мемуары посланника"

Советский суд

Недавно, во время судебного процесса над Рыковым, Крестинским, Раковским, Бухариным, Ягодой и др., я вспомнил, как в Ленинграде 20 и 21 февраля 1929 года судился латвийский гражданин, теперь уже покойный, Волфман, директор ленинградского тигельного завода К.П. Моргана. Когда-то он был народным учителем. Преследуемый в Латвии, он попал на английский завод и через несколько лет стал его директором. Энергичный, честный человек из народа, он геройски, в полном смысле слова, охранял завод от большевиков, там продолжались работы. Конечно, советские власти хотели во что бы то ни стало закрыть завод и закрыли. Поскольку он принадлежал англичанам, необходимо было инсценировать преступную деятельность главного распорядителя. Поэтому Волфмана предали суду. С этим делом я был хорошо ознакомлен и лично отправился на суд в Ленинграде, попросив французского посла и других прислать на это судьбище своих представителей. Интерес к этому делу я хотел сделать более общим. Волфман обвинялся во вредительстве, в том, что он дал советскому инженеру Брилкину взятку в 1500 рублей. Волфман это отрицал. В деле не было никаких доказательств, кроме голословного утверждения самого Брилкина, а так как тот тоже судился, именно за взятки, он сам же себя и оговаривал. 20 февраля я просидел на суде с 10 утра до 8 вечера, а 21 февраля – с 11 утра до 7 вечера. Я не хотел пропустить ни одного момента, хотел все видеть и слышать и для этого занял место в первом ряду. Это, конечно, подбадривало подсудимого. Он стоял на своем. Наконец судья убедился, что обвинение рассыпается. Казалось бы, сама логика подсказывала, что надо вынести оправдательный приговор. Судья прервал процесс и ушел на совещание. Через какой-нибудь час он вошел и объявил: «Так как на суде выяснилось, что Волфмана занимался шпионажем, суд постановил произвести дополнительное дознание и гражданина Волфмана оставить в заключении».

Я был так возмущен этим совершенно неожиданным и диким поворотом дела, что тут же немедленно подошел к представителю НКИД и сказал буквально следующее:

– Я приехал в Ленинград на три дня, чтобы осмотреть город, произвести контроль в консульстве и, между прочим, побывать на процессе Волфмана. Но я возмущен ведением дела и хочу выразить протест, прежде всего тем, что немедленно покидаю Ленинград, о чем прошу довести до сведения НКИД.

Так как Волфмана я знал очень хорошо и он от меня ничего не скрывал, могу решительно утверждать и заверить, что никогда он не был причастен ни к какому шпионажу. В конце концов Волфмана освободили под влиянием весьма энергичных действий латвийского правительства и официального вмешательства английского представительства. Его выпустили на свободу, но сочиненное большевиками дело не прошло для него бесследно. Он стал издерганным, нервным, больным и преждевременно трагически погиб.

Вредительства

ГПУ занималось и делами о «вредительствах» в СССР. Этих дел тысячи. Советские суды не успевают с ними справляться. Людей расстреливают, тюрьмы переполнены, и эти обреченные оказываются непременно «вредителями». Суд оглашает удивительные факты, «вредители» сознаются, но никак нельзя поверить, что злоумышленники-троцкисты могут организовывать порой при участии самых простых рабочих в таком масштабе всероссийское вредительство.

В чем же дело? Кто настоящий виновник «вредительств»?

Я могу привести много примеров из обыденной советской жизни, свидетельствующих совсем о другом. Ограничусь только теми, которые я мог наблюдать лично.

В начале 1926 года в один из праздничных дней наступила оттепель, и через крыши особняка, где помещалось наше посольство, в передней и моем рабочем кабинете с потолков художественной отделки начала просачиваться вода. Я забил тревогу. Немедленно позвонили в «бюробин», то есть бюро по обслуживанию иностранцев. Мы просили прислать рабочих для очистки снега и исправления крыши. Ответ получили отрицательный и даже злобный: «В праздник не работают, и нечего людей беспокоить».

Вода протекала все больше и больше, и дня через два, когда наконец пришли мастера, весь потолок оказался совершенно мокрым. Сверху кое-как заделали, внутри же вся сырость осталась. В результате художественная штукатурка и орнаменты стали откалываться, угрожая жизни, и мне пришлось покинуть кабинет и входить в миссию через другие двери.

Начался ремонт, продолжался долго, чуть ли не четыре месяца. Я сполна мог наблюдать советскую работу. Решил не торопить мастеров, предоставил им полную свободу действий, чтобы лично убедиться, как трудятся «в этой стране трудящихся». Утром приходят рабочие, но не работают. Я захожу и так, между прочим, спрашиваю: почему они не приступают к делу? Те отвечают: «А вот старшой не пришел, не знаем, что делать». Так проходит несколько часов. Бьет одиннадцать. Наконец приходит старшой, но работать не начинают. Снова спрашиваю о причине и получаю ответ: «Да скоро ведь обед, не стоит и начинать».

В следующий раз не пришел инженер, потому что должен был где-то ждать, потом вовремя не получили материал, еще причины, различные предлоги, долженствовавшие оправдать бездействие. Наконец потолок исправили, хотя и весьма плохо, а стоимость работы оказалась огромной, более четырех тысяч рублей. Их всех, и рабочих, и старшого, и инженера, за это можно было бы отдать под суд. Но, если взглянуть на это серьезнее и внимательнее, кара оказалась бы несправедливой. Они поневоле связаны, не могли делать так, как надо, работали постольку, поскольку им позволяли условия труда в СССР, советская система. Таким образом, они были «вредителями» в кавычках.

Другой пример.

В посольстве потребовался ремонт коридора второго этажа. Опять обратились в «бюробин», узнать, сколько это будет стоить. Прошло дней десять, мы получили подробную смету, большую тетрадь с мельчайшими подсчетами работы. Смета удивительная, поражала предусмотрительным подсчетом всех, даже непредвиденных мелочей. В большой тетради было точно указано, сколько именно гвоздей, при этом самых обыкновенных, надо будет вытащить из стен коридора, сколько дыр нужно будет заделать, сколько пойдет на каждую дыру материалов и т. д. И опять общая стоимость получалась необъяснимо большая. Тогда с тетрадью, этой подробнейшей сметой, я отправился к члену коллегии НКИД Стомонякову, инженеру по образованию, прежде работавшему в Европе, в Бельгии. Я показал ему тетрадь и, шутя, иронизируя, сказал:

– Эта смета, Борис Спиридонович, неполна, я ее принять не могу. Тут не хватает подсчета многих статей и цифр, например ничего не говорится о том, что лестница на второй этаж имеет двадцать три ступени, и, поднимаясь на каждую, рабочие изнашивают подошвы сапога на столько-то миллионных частей, а это в итоге дает уменьшение стоимости сапога на такую-то сумму.

Стомоняков взглянул на меня, покачал головой и тяжело вздохнул. Конечно, и он ничего не мог сделать. Не смел и сказать, что все это настоящая ерунда, совершеннейший абсурд, канцелярская чепуха, никому не нужная бухгалтерия. Да и никто другой, ибо это означало бы осудить всю систему советского труда, а эта система и есть настоящий, подлинный, единственный «вредитель» и главная причина всей хозяйственной разрухи в СССР.

Но и тут, как везде, в каждом частном случае, большевикам, их чиновникам и судам надо найти не причину, а виновника. Не может же государство осудить систему, созданную им самим. А чтобы найти этого виновника, доказать, что происходит «вредительство», дело подстроено троцкистами, на помощь приходит ГПУ и устраивает уже действительное вредительство без кавычек, которое потом и раскрывается на суде, дает благодарную тему для обвинителя, громогласно и возмущенно обличающего троцкистов, заговоры врагов, направленные для подрыва хозяйственной мощи Советов.

И чекисты в этом отношении оказывают волшебные услуги и подносят суду материал для непререкаемого обвинения. Вводят в группу вредителей поневоле настоящих, спровоцированных вредителей. Не угодно ли постороннему глазу, непосвященному человеку разобраться в этой толпе и отличить козлов от овец. Цель достигнута, вредители найдены, обличены, наказаны, но о самой системе ни слова. Причины общегосударственной хозяйственной разрухи затушеваны, что и требовалось доказать.

Все, что я рассказал, лишь малая доля того, что можно было бы поведать миру о делах чекистской агентуры и советских судов. Добавим к этому еще и похищение генералов Кутепова, Миллера, дела Скоблиных и других. Вспомним, что все это совершалось во имя Коммунистического интернационала, и перед нами должен естественно и невольно встать грозный вопрос: может ли продолжаться без конца этот общечеловеческий ужас? Вот что значит «принципиальная политика», построенная на ложных и преступных принципах. Это безнадежная система, и потому она смертоносна сначала для «буржуев», а потом и для самих ее создателей.

Дипломатический корпус в Москве

Нигде так дружно, как в Москве, не жил дипломатический корпус в период 1923–1929 годов. Это не только мое мнение. Думаю, под этими словами подпишутся и все мои коллеги, а тогда нас было в Москве больше 170 человек, пользовавшихся дипломатической неприкосновенностью. Эта большая семья, особенно в лице ее высших представителей, жила своей особой жизнью, отгороженная от остальной России. Отгороженность и стала нашей общей сплоченностью, а изолированность, наша обособленность вызывалась российскими условиями тех лет.

Все посольства и миссии занимали лучшие особняки изгнанных московских богачей. Большинство этих домов было окружено садами и заборами, и заборы символизировали собой крепкую ограду, за которой спокойно могли жить и работать дипломатические представители. Кроме того, в особняках находили приют и некоторые прежние владельцы. Например, в норвежском посольстве, в его побочных помещениях, проживали оставшиеся в Москве Морозовы. Особняки советское правительство сдавало внаем посольствам, получало деньги и, конечно, ничего не платило прежним владельцам. Иногда посольства, в той или иной форме, хотели отплатить бывшим собственникам, чаще всего продуктами питания. Мы понимали трагическое положение этих несчастных людей и, как могли, шли им навстречу.

Тогда Советская Россия была большой загадкой, важной для всего мира, и на дипломатическую службу туда выбирали подходящих людей, если и не знакомых с СССР, то тренированных на разных дипломатических постах и поприщах. Мы понимали серьезность работы и свою большую ответственность. Уже это скрепляло и соединяло нас, иностранных представителей. Дипломатическим служащим правительства щедро отпускали средства, а жизнь в Москве была дорога.

Часто устраивались большие вечера, званые обеды, концерты, что тоже помогало нашему сближению. Это было не только развлечением, но и необходимостью. На подобных приемах иностранные представители легче всего могли встречаться с руководителями и чинами НКИД и других советских учреждений. Те охотно откликались на наши приглашения.

Подавались лучшие французские вина, шампанское, деликатесы, национальные блюда. Прельщали не только щи с кашей, но и русская черная икра, балыки, осетрина. Как еще недавно жила богатая Москва, так теперь жили в посольствах.

Австрийский посланник в Москве Эгон Хайн, аккредитованный также и при латвийском правительстве, провел тогда несколько дней в Риге. Я его спросил, как он находит нашу столицу, и он ответил:

– От России осталась только Латвия.

Он был прав. Действительно, в Латвии почти все осталось по-старому, как было до войны. В России, напротив, старое уничтожили, о нем напоминали только приемы дипломатического корпуса.

Но в особняке Терещенко, где обитали Литвинов и Карахан, жизнь была безбедной и даже роскошной. Под тяжестью дореволюционных яств ломились столы, на больших приемах медведи изо льда держали в лапах громадные блюда с икрой и, казалось, глядели на нее, облизываясь. Так на этих приемах символизировалась ширь СССР, и медведь Ледовитого океана подавал продукты Каспийского моря, знаменуя таким образом объединение севера с югом.

Германское посольство

Самым большим европейским посольством было германское. Оно размещалось в нескольких особняках. Главой посольства до 1928 года был граф Брокдорф-Ранцау, испытанный дипломат старой бисмаркской школы, известный демонстративный противник Версальского договора. 7 мая 1919 года в ответ на мирные предложения союзников он произнес холодную и более чем высокомерную речь, которую называли «нахальной». О ней, уходя с заседания, Ллойд Джордж сказал:

– C’est dur d’etre vainqueur et d’entendre cela[12]12
  Тяжело, будучи победителем, слышать это (фр.).


[Закрыть].

Брокдорф-Ранцау покинул Париж, не подписав договора, и продолжал считать Германию временно побежденной. В Москву он отправился, чтобы найти новых союзников в лице большевиков. Он еще раньше знал Чичерина, еще когда тот был секретарем русского императорского посольства в Берлине.

И Чичерин, и Брокдорф-Ранцау были старыми холостяками, у обоих была привычка спать до обеда и работать ночами. По ночам же они обсуждали вопросы мировой политики и усиленным темпом двигали вперед русско-германское сближение. Неважно, как каждый из них понимал конечную цель, гораздо важнее было объединить совместные действия против союзников. Временами казалось, что Германия отходит от России, становится ближе к союзникам, потом она снова отворачивалась от них и сближалась с СССР. Это были только маневры. Германии нужно было балансировать между двумя полюсами, чтобы набить себе цену в глазах советского правительства.

Однако СССР, как всегда, был ослеплен, разрушал Среднюю Европу и таким образом готовил и создавал антисоветскую Германию. Эти политические маневры граф Брокдорф-Ранцау производил в высшей степени умело. Позволительно было думать, что главной целью Брокдорфа было установить германо-русско-японский союз. К этой же цели, по слухам, стремился тогда и германский посол в Вашингтоне Мальцен. Во всяком случае, слышалось что-то зловещее в словах Брокдорфа после русско-японского договора: «В своем неуклонном стремлении к воссоединению отдельных частей великого государства советское правительство сделало первый шаг вперед, притом не только в смысле материальной выгоды, вытекающей из предстоящей эвакуации Сахалина Японией, но и в моральном отношении, благодаря юридическому признанию со стороны соседней великой державы».

В словах «первый шаг» многие усмотрели скрытые мысли Брокдорф-Ранцау и по отношению к Средней Европе. Но когда его об этом спросил финляндский посланник Хакзель, он ответил, насколько мне известно, отрицательно, хотя тут же высказался довольно безразлично о судьбе Эстонии, в связи с неудавшимся коммунистическим путчем 1 декабря 1924 года.

Следствием его общей политики было то, что Брокдорф никаких контактов с другими дипломатическими представителями не имел. Правда, в личных отношениях он, приверженец былых строгих традиций, был обаятелен. Его званые обеды проходили в высшей степени дисциплинированно, как ни в одном посольстве. Если гость, увлекшись разговором, клал ложку или вилку, стоящий позади лакей немедленно убирал тарелку. Никогда за его столом не сидело больше 16 человек. Как-то моя жена спросила его о причине этого. Брокдорф ответил, что эту традицию ввела его мать и он исполняет ее завет.

Моей жене он любил рассказывать о своем майорате в Германии, где у него были отличные верховые лошади, прекрасная охота, и, в свою очередь, внимательно слушал, как она рассказывала ему о волчьих и медвежьих охотах в Уфимской губернии, где ее отец, большой любитель-охотник, убил в течение своей жизни не менее сорока медведей, много волков, но на охоте же трагически погиб.

Граф коллекционировал старую бронзу, свою большую коллекцию хранил в Германии. Помню, однажды комиссар Луначарский, рассматривая после обеда у графа в посольстве бронзовые канделябры, приобретенные уже в России, сказал мне, что, будь это не у Брокдорфа, никогда бы не разрешили вывезти из России канделябры такой высокой художественной ценности.

Ближайшими сотрудниками графа были Зигфрид Хей, Кари Дантсман, Хильгер и фон Типпельскирш. На приемах в других посольствах Зигфрид Хей с другими служащими являлись раньше и ждали своего посла, как хозяин ждет гостей. Это немецкая дисциплина. Хей и Хильгер владели русским языком, были женаты на русских, и вообще германское посольство знало Россию лучше, чем дипломатические представители других стран. Этой осведомленностью они обязаны, между прочим, немцам-специалистам, коммерсантам, чинам Генерального штаба, своим знакомым. Впрочем, и до войны немцы разбирались в русских делах лучше, чем англичане, итальянцы и даже французы, союзники России.

Граф Брокдорф любил на вечерах пить французский коньяк, и в небольшой компании при его участии бутылка коньяка быстро пустела. Лично ко мне и моей семье граф относился в высшей степени внимательно, и весной 1928 года просил разрешить ему осенью устроить первый обед в честь моих дочерей. Я был польщен оказанной мне честью, но, увы, граф окончил свое земное существование раньше этого маленького празднества. Вспоминая о нем, хочу сказать: граф Брокдорф-Ранцау был яркой личностью, цельным характером и воплощением этикета. Опытный дипломат, верный традициям рода и бисмаркской школы, аристократ и хороший политик.

После него в Москву был назначен послом фон Диргсен. Он приехал с женой, и посольство холостяка превратилось в более уютный семейный дом.

Дальневосточные посольства

В противовес Германии – посольство Японии, самое большое посольство восточных стран во главе с Токиши Танака. Он прибыл с большим числом секретарей и военных атташе. Сначала посольство занимало небольшой дом, потом переехало в отремонтированный великолепный особняк, принадлежавший известному московскому богачу Савве Морозову. Эти маленького роста люди, японцы, как бы пропадали в больших высоких залах морозовского дворца, но для больших приемов эти помещения чрезвычайно подходили. Японское гостеприимство, изысканная любезность, предупредительность как-то невольно рождали мысль, что, заняв эти громадные пространства, японцы мечтали и сами стать большими в великой России. Страна цветов и восходящего солнца была представлена великолепно. Посол Танака любил цветы, и во время обеда стол общей трапезы буквально утопал в них, несмотря на то что в Москве тогда их было мало и стоили они очень дорого. Японцы хитро понимали, как нужно себя вести в широкой, тороватой, гостеприимной Москве. Скромные, нетребовательные, они лучше всех учли психологический момент тонкости обращения и радушия, а такое понимание в мировой политике играет еще большую роль, нежели в чисто коммерческих отношениях. И русские купцы, в том числе Морозов, придерживались старой русской поговорки: «Сначала угощение, потом дело», а он вершил колоссальные многомиллионные дела. На вечерах у посла Танаки наряду с европейскими блюдами подавались и чисто японские. Всевозможные рыбные супы, рис в разных видах и под разными соусами и приправами. Я часто встречался с Танакой. Он мне нравился открытостью, громким смехом, мы часто говорили о политике, у меня никогда не создавалось впечатления, что Япония может состоять в союзе с Россией, если даже он направлен против Англии и Франции, как того хотела Германия, ее посол Брокдорф и СССР. Тем не менее старый китайский посланник, впоследствии умерший в Финляндии, в ответ на разные догадки и предостережения высказался мудро:

– У нас за тысячу лет до Рождества Христова был коммунизм, но ничего не вышло. Так и теперь бояться нечего.

Особое положение занимало посольство Афганистана, этого буферного государства между СССР и Британской империей. Король Аманулла пользовался этим, и в Афганистан СССР отправлял немало денег. Об Аманулле Москва любила говорить как о великом реформаторе, этаком афганском Петре Великом. Сравнение поспешное и необъективное, лишний раз подтвердилось, что от великого до смешного один шаг. Никогда не забуду, как испытанный дипломат, знаток Востока, персидский посол Ансари, когда Аманулла отправился путешествовать, сказал мне:

– Этот не понимает, что шею себе сломает.

Но Москва верила в Амануллу, поэтому отношение к Афганистану, как и к афганскому посольству, было в высшей степени предупредительно. Тем не менее не могу сказать, чтобы политика Амануллы нравилась афганскому посланнику Мохаммеду Нахим-Хану, тогда моему большому другу, который не очень любил большевиков и не слишком им верил.

Нахим-Хан получил английское воспитание, но строго придерживался религиозных правил своей страны. Помню, однажды в маленькой компании с дамами мы ехали в Троице-Сергиевскую лавру, верст за шестьдесят от Москвы, и там Нахим-Хан рассказал мне случай на обеде с большевиками у него в посольстве.

– За обедом кто-то из представителей НКИД презрительно выразился о религии моей страны. Я возмутился, но сдержался, а после обеда подошел к этому человеку и сказал: «В другой раз так не говорите, а то я могу вас убить».

И в этой спокойной угрозе сказался Восток и его нравы. У Нахим-Хана потом случились неприятности, и он вынужден был уехать. Прощаясь, он вполне искренне спросил меня, как авторитетное для него лицо:

– А долго ли еще останутся большевики?

Мне очень хотелось сказать ему приятное, обнадежить, но пришлось ответить одним словом:

– Долго.

Нахим-Хан был большим джентльменом и преподнес моей жене в подарок девять ящиков великолепных афганских орехов, фисташек, сушеных фруктов. Мы с нашими друзьями еще долго их не могли съесть. После Амануллы королем Афганистана стал его брат, а после его убийства Афганистаном стал править Нахим-Хан. С тех пор я его больше не видел. Но мне довелось встретиться с его третьим братом Сирдар-Ханом. Встреча произошла при очень оригинальных обстоятельствах. Рождество 1929 года мне с семьей случилось провести в Париже. На рождественском обеде в отеле «Кларидж» неподалеку от нас сидели два восточных человека, один из них был так похож на Нахим-Хана, что я, не задумываясь, подошел и спросил, не брат ли он моего друга Нахим-Хана. Получил утвердительный ответ. Мы познакомились. Он ехал в Москву, куда был назначен послом. Потом он навестил меня в Риге, в его честь, как брата моего друга, я устроил обед, который, конечно, носил совершенно частный характер. Помнится, в Москву приезжал Аманулла, большевики блеснули приемом, поразившим своей пышностью и щедростью. Это оказалось напрасной тратой, Аманулла был падающим метеором, и Афганистан может чувствовать себя счастливым, теперь им управляет Нахим-Хан, а я рад, что у меня был такой друг.

Можно было бы вспомнить и о китайском посольстве, но оно ничем не отличалось от других, и я могу не останавливать на нем внимания читателя.