Текст книги "Мемуары посланника"

Герберт Гувер

30 мая. Гувер меня любезно принимает, знакомит со своими помощниками полковником Логаном и профессором Шерианом и объясняет, что я стою на праведном пути в смысле получения американских товаров и кредитов. Конечно, это меня очень радует.

Гувер – выдающаяся личность, человек определенного, строго выдержанного характера. Репутация его, как и всех его помощников, безупречна. Всякое дело у него идет по заранее продуманному точному плану, по строго выработанной системе. У него отличное чутье на людей, он как-то быстро умеет находить себе уважаемых и способных сотрудников, это делает его еще более авторитетным, еще больше вселяет доверие. Послевоенное время не может гордиться слишком высоким моральным уровнем. По профессии инженер-администратор, Гувер всюду умеет внести гармонию, соблюсти и поддержать ритм. Этим большим человеком восхищаются даже враги.

5 июня. Неожиданно ко мне явился некий Макс Рабинов. Это тип послевоенного дельца, сразу после войны в Париже таких людей было много. Он бывший дирижер Бостонской оперы. Рабинов попробовал нарисовать мне положение дел в Париже, указал на предстоящие трудности и довольно откровенно дал понять, что я ничего не добьюсь, если буду работать самостоятельно, то есть без его участия. За свои труды попросил 3 процента с общей суммы договора, который будет заключен с американским правительством. Чтобы доказать всю солидность своего предложения, он показал договоры, заключенные с литовской и эстонской делегациями. Кроме того, считал, что в этом деле должен быть заинтересован и я, и предложил мне один из трех процентов, которые получит он сам. Это, по его словам, простое вознаграждение за мой труд.

У меня же была одна мысль, одна забота, не допустить промах, всеми силами, любой ценой, во что бы то ни стало получить то, что нужно, и потому я попросил Рабинова подождать ответ до следующего дня. Конечно, я знал, что моральный уровень всяких ликвидаторов, вроде него, невысок. И он, и все, с кем он работает, одного поля ягоды. Я решил положиться во всем на Гувера, веря, что он мне поможет больше, шире, искреннее и совершенно бескорыстно. И я не ошибся. Три раза мое дело останавливалось и казалось безнадежным, но всегда Гувер, лично или через помощников, давал мне нужные указания и импульсы, действовал авторитетно и открыто, и Рабинов решил отступить и больше не чинил мне препятствий через своих людей. Дело стало на верный и прямой путь.

22 июня. Сегодня провожали члена балтийского комитета американца Морисона. Он уезжает в Америку, недовольный работами мирной конференции по вопросам Балтийских стран и отношением конференции к адмиралу Колчаку. В его честь латышская и эстонская делегации устроили прощальный обед в ресторане Pre-Catelan (в Булонском лесу). На обеде присутствовал только что приехавший в Париж с докладом полковник Грин, глава американской военной миссии в Прибалтике. Он уже успел более основательно ознакомиться с положением дел в Балтике и не сравнивает ее с Филиппинами. Он всячески содействует работе балтийских делегатов[6]6
  Через несколько лет, когда пришла весть о его смерти, чуть ли не на тех же Филиппинах, вся Прибалтика была искренне огорчена.


[Закрыть]. На этом обеде со стороны эстонцев присутствовали Поска, Пуста, Пийп и латыши Мейеровиц, Гросвальд и я. Речи всех были полны бодрости и надежды.

Мир подписан

23 июня. Мир подписан. Удивительный день! Какими священно-блаженными чувствами наполнен весь Париж! Сегодня, кстати, канун Иванова дня. Наши предки в этот день покидали свои дома, оставляли двери незапертыми, столы были накрыты для всех путников. Все шли на Синюю гору, символ мира в эти дни объединял всех. Приносились жертвы богам, забывалась вражда, начиналась общая трапеза, потом танцы. Первыми выступали старики и старухи, затем взрослые и, наконец, молодежь. Так гласит легенда о жизни древних латышей. Сегодня везде звонят колокола мира. Действительно, нет более прекрасного слова, чем это слово «мир». Ежегодно в рождественские праздники его повторяют миллионы людей. Пожелаем, чтобы больше никогда колокола не звонили о торжественном наступлении мира, провозглашая конец войны и кровопролития. Конечно, именно так понимают этот звон Париж, Лондон, Нью-Йорк и весь цивилизованный мир.

24 июня. Договор подписан. Я получаю разных товаров приблизительно на пять миллионов долларов, продукты, автомобили, военное снаряжение и т. и. Работа в полном разгаре. Едва ли не самый важный вопрос теперь, как отправить все это в Латвию, куда их собрать и в какую гавань направить? В разрешении этих вопросов мне помогают полковник Этвуд, полковник Колман, майор Нобль, капитан Боэн и лейтенант Бери. Много денег уже потрачено, еще больше нужно, чтобы все это доставить на место. Решаю ехать в Ливерпуль. Там много латышей, капитанов и владельцев пароходов, у которых во время войны накопилось много денег. Из них немало погибло, но кто уцелел, тот богат.

27–30 июня. В продолжение двух месяцев я уже четвертый раз еду по Северной Франции, картина все та же, голые поля, общее разрушение. Это действует крайне удручающе, временами кажется, души погибших окружают наш поезд и говорят: «Здесь пролилась наша кровь, разрывалось наше тело, ломались наши кости. Послушайте, какие вопли страдания проносятся по этим пустынным полям! Ради чего эти жертвы, ваши слезы, столько горя? Ответьте нам, ушедшим в вечность, скажите, чего достигли вы, прервав нашу кратковременную жизнь, чудесное мгновение вечности?»

И вдруг неожиданный удар дверью по большому пальцу руки. Ноготь оторван. Это я забылся и падаю в легкое обморочное состояние. Сосед-англичанин при помощи эфира приводит меня в чувство, помогает перевязать разбитый палец. Ощущаю сильную боль и какое-то внутреннее удовлетворение, вот и я ранен на этих полях. Приезжаю в Лондон, оперирую палец, хожу с подвешенной на перевязи рукой. Это доставляет немалые затруднения.

Выезжаю в Ливерпуль.

Президент Вильсон. По той же дороге шесть месяцев назад ехал президент Вильсон, отправляясь в Манчестер, где произнес блестящую убедительную речь. Он хотел найти поддержку у английского народа, у рабочих, американцы его не поняли или, может быть, не хотели понять. Его речь в моем портфеле. Вынимаю и читаю: «Человек, который не хочет вам услужить, не ваш друг, и вы ему тоже не друг, если не хотите ему услужить. Только от осознания общих интересов, этих импульсов, желания служить другим рождается высшее самоудовлетворение и уверенность в себе и других, которые называются дружбой».

В Ливерпуле я достиг своей цели, достал деньги. Теперь еду обратно и вновь перечитываю речь президента Вильсона. Должно быть, очень нелегко было ему, если он принужден был искать поддержку в Манчестере, чтобы противодействовать оппозиции в собственной стране. Более дальновидные и мыслящие американцы справедливо говорят: «Президенту Вильсону надо было родиться на сто лет позже». Но тогда он не был бы пророком, каким стал сегодня, пророком, подарившим миру великие мысли о новых основаниях для мирного сотрудничества народов. «С самого начала истории, с тех пор, как люди произнесли это слово «свобода», все говорили и говорят о своих правах. Но должны были пройти столетия, чтобы люди поняли и оценили основные принципы права и значение наших обязанностей, осознали, что пока не исполняются обязанности, не может быть и прав». Так говорил представитель великой демократической страны двадцать лет назад, когда искал новые способы сотрудничества народов и закладывал фундамент Лиги Наций.

3 июля. Латвийская делегация снова выпустила воззвание.

День победы

14 июля. Сегодня день победы. Париж и вся Франция в ликующем праздничном настроении. Гордо идут эскадроны. Медленно двигаются танки, орудия, военные повозки. Над всем развеваются знамена, а выше над Парижем реют аэропланы. Слышны ликующие возгласы: «Да здравствует Франция!», «Да здравствуют союзники, вожди их армий, короли и президенты!». Пенится шампанское, звучат песни, люди обнимаются, льются слезы. Каждый приветствует друг друга с победой»[7]7
  Да, таким был Париж тогда. Теперь он совсем иной. Жизнь меняется сказочно быстро. Все эти годы ощущается подготовка к очередной войне, которая будет несравненно более ужасной, чем последняя предыдущая мировая война. Возникает жуткий вопрос, не конец ли это человечества? К счастью, человеческий дух и техника развивают сильнейшее соперничество. Дух дает новые идеи, техника вдохновляется ими и находит им приложение в жизни. Дух не имеет границ, техника тоже. Это беспрерывное развитие техники исключит возможность будущей войны и поведет человечество новыми путями победы духа. Дух, дающий технике неограниченные возможности, вместе с тем победит технику, она будет отброшена, как средство уничтожения людей в случае конфликтов между народами и государствами. Поэтому, народы, следуйте призыву быть сильными духом в своем стремлении к справедливости и чести и будете непобедимы. (Написано в 1935 году.)


[Закрыть].

2 сентября. Уже больше месяца я в Бордо. Все товары сконцентрированы здесь. Первый пароход Euphemia уходит в Латвию. С большим трудом удалось найти капитана, решившегося ехать. Все боятся немцев и еще больше большевиков. Боится большевиков и команда парохода. Ее предчувствия оправдываются, как только Euphemia прибыл в Ригу, его стал обстреливать известный авантюрист Вермонт, поддерживаемый немцами. Не разгружаясь, пароход уходит в Ревель, где должен был оставаться до изгнания Вермонта.

Неожиданно в Бордо встречаю американского капитана Деверо, члена военной миссии в Балтийских странах, возглавлявшейся полковником Грином. Капитан возвращается в Америку к семье и счастлив, что может покинуть

Европу. Но переживания в Европе так глубоки и необычайны, что на душе у него, помимо радости, еще большая грусть и жалость. Особенно памятны ему месяцы, проведенные в Прибалтике, где он хорошо познакомился с хозяевами этих земель, латышами, эстонцами, частично с литовцами и немецкими баронами, особо привилегированной здесь кастой. По-человечески он сожалел о разорении баронов. Но тут же делился неприятными впечатлениями, американцам не могло понравиться, что немецкие бароны настойчиво и упорно старались представить латышей и эстонцев большевиками. Удивительно, они не могли или не хотели в своем эгоистическом затмении понять, что жизнь и факты говорили совсем о другом, исключительное трудолюбие балтийских крестьян, борьба с большевиками – все свидетельствовало против них и компрометировало в глазах американцев. Беспристрастный рассказ капитана Devereux показался мне весьма поучительным, нельзя добиваться правды неправедными средствами, ложь укутать и спрятать в одежды полуправды. Рано или поздно всякая неправда должна уступить место истине, это справедливо и для отдельного человека, и для целых народов, какие бы цели они себе ни ставили. Только это убеждение дает надежду, право и радость жить и работать даже в самые мрачные дни и самые тяжкие времена. К сожалению, «правда» и «неправда» иногда понимаются различно, тем энергичнее надо трудиться над разработкой самой великой, важнейшей из всех наук, «наукой мирного сосуществования народов и государств». Да, это целая наука. Ею не занимались, ее еще нет, но она одна может приблизить человечество к тому идеалу, когда слова «мир на земле» станут живой и счастливой реальностью.

13 ноября. Все дела закончены. Могу оставить Париж и ехать в Ригу. Приятный сюрприз, получил письмо от американского сенатора Генри Холлиса. Он благодарит за совместную образцовую работу и шлет наилучшие пожелания в дальнейшем. Но особенно мне была дорога благодарственная телеграмма от латвийского министра-президента Ульманиса за пароход Euphemia, результат моей работы.

Я еду через Лондон, Стокгольм и Гельсингфорс. В Лондоне случайно знакомлюсь с англичанкой, приехавшей из Петрограда, где она прожила много лет в качестве хозяйки-экономки. Эта женщина рассказывала чудеснейшие неожиданные вещи о том, как она получила разрешение на отъезд благодаря Петерсу, известному чекисту-латышу, впавшему теперь в немилость и, быть может, расстрелянному. За разрешение уехать Петерс взял с нее слово, что она в Лондоне навестит его гражданскую жену, тоже англичанку, с которой он познакомился и сошелся в Лондоне. Моя новая знакомая свое обещание исполнила.

Пароход от Копенгагена переполнен. Меня поражают ожиревшие за годы войны датчане и шведы. В самом деле, война принесла им только прибыли. Все время они, оставаясь нейтральными, помогали обеим сторонам. Вникнем глубже в этот абсурд. Какая нелепость, двум обезумевшим в драке подают орудия уничтожения, вместо того чтобы их отнимать! Что можно сказать в защиту такого нейтралитета? Вот почему разрешение международных вопросов должно быть коллективным.

После Стокгольма осталось совсем немного пассажиров. Между ними новоназначенный в Финляндию английский посланник. Он держался обособленно. Зато представитель американской АРА, дипломатический курьер, направлявшийся в Ригу, и я откровенно разговаривали обо всем. Дипломатический курьер, бывший владелец мыловаренного завода в Петрограде, теперь все потерявший, почему-то оправдывал большевиков, их «социализацию имущества», с чем ни я, ни американец, конечно, не соглашались. Недели через две я его встретил в Риге, он рассказал интересную историю, как его сразу по прибытии в Гельсингфорс задержали по подозрению в сочувствии к большевикам. Он же, в свою очередь, заподозрил в доносе английского дипломата, который слышал наши разговоры и потому обратил внимание финляндских властей на этого дипломатического курьера.

Почему-то едем очень медленно. Приближаемся к берегам. Ботнический залив как зеркало. Удивительны шхеры, какие причудливые формы! Не полюбоваться этой картиной, этими красками, перспективами, божественной мудростью природы. Рукой Создателя написаны самые интересные, захватывающие романы. Эти волшебные произведения рассыпаны по всему миру и Вселенной, их можно найти и в Ботническом заливе, и у нас, и везде, нужно только уметь читать, черпать эту высочайшую мудрость, проникаться этой красотой, родниться с блаженной и бесконечной вечностью.

В гельсингфорсском отеле встречаю двух американских военных представителей, только что прибывших из Латвии, где все время наблюдали за прекратившимися теперь военными действиями и борьбой латышей с немцами. Они с восторгом описывают военный и организационный талант главнокомандующего латвийской армией полковника Балодиса, беспримерную выдержку генерала Радзина и полковника Беркиса, которые непрерывно, днями и ночами, без сна, успешно руководили военными операциями.

Они рассказали и о железном характере и выдержке президента Ульманиса. Впервые я почувствовал особенную гордость за мой народ. У этих американцев не было оснований для неискренности. Их объективный рассказ осветил и подчеркнул особое значение борьбы латышей. Именно здесь разрешался вопрос, быть или не быть Латвии, истории и существования Европы. Если бы немцы тогда укрепились в Прибалтике, они начали бы поход на Россию, а она, ослабленная, могла легко превратиться в немецкую колонию. Об этом мечтали многие. Этот вклад латышей в девятнадцатом году в дело всеобщего мира Европа не должна забывать.

После Вермонта

Шпионка Л. разрушенное училище в Пебалге. Командир уланского полка Орлов

Через пять лет я вновь в Риге. Какая разница! Теперешнюю столицу новой республики Латвии нельзя сравнить с Ригой в самом начале войны. Тогда это был театр военных действий, шла мировая война, латыши бежали от своих вековых врагов немцев, Рига представляла картину страданий и народного горя. Теперь, после победы над Вермонтом Рига и вся наша земля наполнились и задышали радостью, священным блаженством, надеждами. Сердце гордилось. Кто боролся с Вермонтом и большевиками, тот герой, кто пал в этой борьбе, тот свят. Народ вечно будет поминать их, молиться над их могилами, черпая силу, как у неиссякаемого жизненного источника. Что же это за сила победила немцев, так самоуверенно и неожиданно предпринявших новый поход на восток? Это сила духа латышского народа, осознание своих прав, победа справедливости. Так впоследствии ответил главнокомандующий латвийской молодой армией генерал Балодис, и был, безусловно, прав. Пусть же ни один из начинающих войну помнит эти слова, не пренебрегает этими великими истинами!

Но, победив немцев, надо было немедленно готовиться к тяжкой своеобразной и серьезной борьбе с большевиками, мобилизовавшими силы против Запада. Огромным числом агентов и шпионов была переполнена тогда вся Латвия, только что получившая возможность свободно дышать. Наивным и доверчивым людям очень трудно разобраться в сложной сети, явлениях и фактах политической жизни, особенно во время готовящихся или происходящих катастроф. В такие минуты необходима особенная зоркость, большая настороженность, обостренное недоверие, критическое отношение ко всем и каждому, ибо возможность ошибки и пагубной доверчивости подстерегает чуть ли не на каждом шагу. Справедливость этой тактики я мог проверить на собственном опыте. Известная в Риге дама случайно познакомила меня с очень интересной молодой женщиной, Л. Эту Л. рекомендовали как сестру милосердия, гонимую судьбой, преследуемую большевиками. Она страдалица, одинокая, на нее один за другим падают безжалостные удары судьбы. Однако уже при первой встрече у меня возникли сомнения. Ужиная с обеими дамами в известном ресторане «Отто Шварц», я вынес определенное впечатление, что молодая интересная Л. ни больше ни меньше, как большевистский агент. Нет такой загадки, которая бы не была разгадана, нет такого замка, который бы не отпирался. Как ни странно, Л. провалила себя в моих глазах, казалось бы, пустячной мелочью. Я заметил в ее ушах удивительной красоты бриллиантовые серьги. Такая роскошь была по карману лишь очень богатым людям, такие серьги могли носить только богачки, но никак не простая сестра милосердия. И, глядя на эти бриллианты, я без труда, будто в открытой книге, легко представил похождения этой дамы. Затем у нас произошла еще одна встреча, и Л. исчезла. Я забыл о ней, но прошло восемь лет, и судьба снова нас столкнула. Я был уже латвийским посланником в Москве, когда бриллиантовая сестра милосердия явилась ко мне с просьбой дать ей разрешение на проезд в Латвию с остановкой в Риге на самый короткий срок.

– Вы можете дать мне честное слово, что ничего там творить не будете? – спросил я.

Дама нисколько не обиделась, вопрос, видимо, показался ей вполне естественным. Несомненно, она понимала, что я ее раскусил уже давно, с первых же дней знакомства. Она ответила твердо, без смущения:

– Даю честное слово.

В тот же день она получила транзитную визу с правом остановиться в Риге на три дня. Тем не менее я не поверил честному слову и на всякий случай дал соответствующие распоряжения латвийской полиции. Через несколько дней мне сообщили, что моя «знакомая» в первый же вечер в Риге выступила на митинге и была арестована.

Сколько таких агентов было разослано и разбросано большевиками по Европе и всему миру! Они путешествовали и работали под различными именами и масками, клялись, «честное слово», уверяли и убеждали, меняли паспорт, готовы на все, лишь бы выполнить задания.

Приближалось Рождество. Быстрее начинал бить пульс жизни. Столичный город устремлялся в поля, на праздники, в крестьянские усадьбы. И меня там тоже ждут мои старики, я так долго их не видел. Еду мимо школы в Пебалге, где учился юношей. Во всей Латвии не было более образцовой школы, чем эта, более выдающихся педагогов. Теперь всем им воздвигнут памятник, но школы уже нет, осталась только громадная куча развалин. Кто разрушил этот прекрасный очаг культуры, здорового национализма Латвии?

Для ответа перенесемся в 1905 год, к эпохе карательных отрядов. Тогда левые элементы, наиболее смелые латыши восстали против господства баронской власти. Это движение распространилось по всей Балтике. Восставших стали преследовать и расстреливать. Этой казни подвергались одинаково виновные и невинные люди, как бы по принципу, повелевающему при разгроме дома не считать разбитых стекол. Тогда-то было взорвано и Пебалгское училище. Такая судьба его постигла за то, что незадолго до приезда карательного отряда во главе с полковником Орловым в школу забежали три революционера. В училище усмирители ничего не нашли, но «преступление» школы показалось достаточным, и ее разрушили.

Баронам было важно истребить самую образцовую школу именно за то, что она давала отличное образование латышам. Бароны фактически руководили карательным отрядом уланского полка под командой Орлова. Петербуржец, он, естественно, не знал местных условий, очагов восстаний и действительных виновников и главарей, и должен был в этом отношении всецело полагаться на местных помещиков, тех же немецких баронов. Орлов и другие, не обладавшие знанием края и духа народа, являлись только исполнителями чужой воли, обреченные идти вслепую, рубить с плеча. Им не дано было понять, что, разрушая образцовую, ни в чем не повинную школу, они тем самым подрубают и разваливают основу своей собственной жизни. Да, именно они и привели великую Россию к такому же развалу, какой постиг несчастную Пебалгскую школу. В этом таилась трагедия всех Орловых, усмирителей, горе в том, что это не только их трагедия. Недавно мне удалось узнать из достоверных источников о судьбе блестящего командира уланского полка, усмирителя Орлова.

Печальный рассказ.

После 1905 года вся Россия была взбудоражена, взвихрена, потрясена, власть не могла довериться надежным полкам, в том числе даже Преображенскому. Руководить карательным отрядом поручили любимцу императрицы полковнику Орлову и его уланскому полку. Свою миссию он выполнил, после усмирения Балтийского края императрица стала оказывать ему особое внимание. Это не особенно понравилось другим придворным. Государыня стала встречаться с Орловым секретно на квартире фрейлины Вырубовой, ставшей впоследствии знаменитой сообщницей и подругой Распутина. Свидания государыни с Орловым держали в секрете от лейтенанта Вырубова, и когда он однажды неожиданно вернулся домой и встретил Орлова, потеряв самообладание, поколотил командира уланского полка, заподозрив в интимных отношениях со своей женой. Разумеется, придворный скандал стал достоянием всего Петербурга. Поползли слухи и сплетни,

Орлов был принужден покинуть столицу. Он уехал в Египет, якобы на лечение. Прошло немного времени, и официально было сообщено, что Орлов умер в Египте от скоротечной чахотки. На самом деле он, тоскуя в изгнании и зная, что карьера подорвана навсегда, застрелился. После него остался сын, которого государь милостиво взял под свою опеку и назначил на его воспитание 600 рублей в месяц.

Несомненно, его ждала прекрасная карьера, безбедное беззаботное существование, царская протекция, словом, все, о чем только мог мечтать сын заслуженного продвинувшегося гвардейца. Но не все кончается так хорошо, как предполагается и начинается. Теперь юноша Орлов уже совсем пожилой человек, испытавший гонения большевиков, перенесший много жизненных невзгод и лишений, служит швейцаром в парижском отеле Ritz. Судьба бывает безжалостна. Отец был любимцем последней русской государыни, сын стал слугой в гостинице.

Государыня Александра Федоровна имела на императора Николая II огромное влияние, отдавала предпочтение прибалтийским немцам, а те, конечно, ради собственных выгод, неверно, односторонне и просто лживо информировали ее через своих представителей при русском дворе. Однобокость в том, что информаторы царицы, тоже балтийские бароны, рисовали латышей как недовольную нацию, готовую всячески защищать и отвоевывать свои права на землю.

Конечно, латыши были «недовольной» нацией, но как же она, культура которой была выше всех народов, населявших огромную Россию, могла быть счастливой и довольной тем, что больше половины земли всего края находилось в руках сотни немецких баронов? Кроме того, они имели особые завидные привилегии, никогда и нигде не существовавшие в Европе, а они, в свою очередь, шли в ущерб не только латышскому народу, но и всему русскому государству.

Только впоследствии у Николая II открылись глаза. Хотя и с опозданием, но свою ошибку он понял. Это случилось, когда на рижском фронте латыши остановили немецкое продвижение и геройски участвовали в боях. Николай стал искренно сожалеть о действиях его карательных отрядов. Посетив во время войны наш фронт, он сказал легендарному герою боев за самостоятельность латышу полковнику Бредису, впоследствии убитому большевиками, буквально следующие слова: «Я жалею, что в 1905 году имел неправильное представление о латышах». Запоздалое признание, ничего поправить уже было нельзя, и не все ошибки искупаются раскаянием.

Грустно проходило Рождество. И меня, и родителей чрезвычайно угнетала мысль о моей семье, жене и трех маленьких детях. Мы о них ничего не знали. Нет ничего выше долга и любви, связывающих меня с ними, никто и ничто не могли заменить их в родном доме, где столько радости и счастья. Я поспешил в Ригу, там легче. Почему-то мне особенно приятно было слушать тогда меланхолический вальс известного латышского композитора Дарзиня, трагически погибшего под колесами паровоза. Из-за этого вальса я стал бывать в ресторане «Отто Шварц».

Неожиданно я получил предложение от министра иностранных дел Мейеровица отправиться с делегацией в Москву для мирных переговоров с большевиками.