Текст книги "Мемуары посланника"

Советские дипломаты

Будто после страшного урагана, везде наступила туманная неразбериха. Одни знали слишком много, другие не понимали ничего, и здесь, вообще говоря, плюс на стороне большевиков. Их действия были стремительны, производили впечатление большой определенности и уверенности. Советская власть сразу взяла решительный тон, большевики повсюду назначили своих представителей, в том числе в Америке. Их было, конечно, много, но, собственно, «официальных» только два, мой однофамилец Озолс и некий Мартенс. Первый – почтенный гражданин, жена которого работала в Библиотеке Конгресса. Озолс – бывший член 1-й Государственной думы, бежавший в Америку от преследований русского правительства. Мартенс – полуобрусевший немец. Оба давно не бывали в России, плохо разбирались в ее делах и событиях, неудивительно, что эти два советских «дипломата», коммерческий и политический, вошли в контакт со мной, чтобы получить информацию о России. Мартенс был чрезвычайно осторожен. Открыто встречаться со мной боялся, да и я сам этого не хотел, потому наши свидания происходили на частной квартире Багаева, моего знакомого русского. Мартенс, кстати, работал в Америке еще нелегально, а в таких условиях наши встречи были весьма неудобны.

И ему, и Озолсу я рисовал положение русского народа в мрачных красках, а они оба когда-то, в пору 1-й Государственной думы, идейно и «платонически» распинались за счастье народа. Но воспроизводить здесь все то, что я им говорил, на что открывал глаза, просто невозможно.

Немецкий агент в роли латвийского секретаря

Произошел курьезный и неприятный случай.

Из Риги в Нью-Йорк в качестве секретаря будущего латвийского посольства должен был отправиться некий господин Нагель. Он-то и подвел нашего министра иностранных дел Мейеровица.

История такова.

В Латвии уже успело образоваться несколько политических партий. Каждая претендовала на руководящую роль в государственной жизни молодой страны. Это обстоятельство легко могли использовать враги и компрометировать, где и как возможно. К министру Мейеровицу приставали с разных сторон, убеждая, что в Америке надо как можно скорее создать настоящее посольство, недостаточно иметь одного представителя – меня. Я со своей стороны убеждал, что все это пока излишне. Тем не менее до моего сведения довели, что в ближайшем будущем, как только будет получена американская виза, ко мне приедет секретарь будущего посольства в Вашингтоне, совершенно неизвестный мне господин Нагель. Сотрудник американского представительства в Риге мистер Йоунг запросил у Вашингтона разрешение дать Нагелю американскую визу. Ответа не последовало. Йоунг сделал новый запрос, опять ничего. Тогда он решил самостоятельно дать Нагелю визу и довести до сведения своего правительства.

Вот тут-то и началось. Мне позвонили из Вашингтона и просили немедленно приехать по важному делу. На другой день в Вашингтоне я узнал, о, времена, что, по сведениям американского правительства, Нагель был, а может быть, теперь является германским секретным агентом. Во время войны он в Скандинавии являлся «посредником» между Россией и Германией. Из этого Вашингтон сделал совершенно правильный вывод, Нагеля в Америку не пускать. Немедленно телеграфирую в Ригу, но получаю ответ, что Нагель уже выехал и находится по пути в Америку. Мне поручалось довести до его сведения по прибытии парохода, чтобы он немедленно возвращался обратно.

Наконец пароход причаливает. Американские власти задерживают Нагеля, препровождают на остров Элис и сообщают, что на материк его не пустят, он должен немедленно уехать. В свою очередь, приезжаю я, знакомлюсь с ним и его женой, красноволосой немкой, передаю распоряжение моего правительства. Нагель оказался стреляной птицей неожиданных полетов. Ехать обратно отказался. Тотчас поднялась скандальная газетная шумиха. И что же? Запрет американских властей, приказ латвийского правительства, все оказалось напрасным. У Нагеля нашлись «свои люди» в Нью-Йорке, поверившие в совершенную невиновность молодого дипломата, и взяли его на поруки. Нагель был отпущен и остался.

Прошло четыре года. Я был уже латвийским посланником в Москве. Однажды ко мне пришел с докладом секретарь и сообщил, что некто Нагель, по его словам, латвийский гражданин, служивший в русском Аркосе сначала в Лондоне, а потом в Америке, прибыл в Москву и хочет получить новый паспорт. Секретарь просил его подождать, сказав: «Наш посланник был в Америке нашим представителем, может быть, он вас и знает». Я сказал секретарю: «Приведите ко мне Нагеля». Увы, на сей раз его так и не удалось увидеть. Нагель, видя, что паспорта не получить без меня, сбежал и уже никогда не являлся в наше посольство. Тут уже не только я мог убедиться, кто такой Нагель и каковы его цели, деятельность и моральные ценности. Иная загадка раскрывается даже без нашего участия.

Княгиня Кантакузен и ее камеристка

Были агенты и другого рода, невольные «шпионы», вершившие свое дело не из корысти, а из любви к отечеству.

Первым американским комиссионером в Балтийских странах был мистер Джон Гэйд, бывший член миссии полковника Грана, весьма культурный и интеллигентный человек. Он искренне жалел русских и прибалтийских аристократов, которых судьба карала без милости, будто наказывая за собственные грехи и преступления предков. В рижской конторе Джона Гэйда были служащие из бывших баронов, у него служила и светлейшая княгиня Дивен, правда всегда относившаяся к Латвии вполне лояльно, как и вся ее семья. Однако таким составом конторы латыши были не особенно довольны. Те же чувства испытывали эстонцы и литовцы. Когда Гэйд неожиданно приехал в Америку, ко мне явилась молодая женщина, латышка-американка, и рассказала интересные вещи.

– Я компаньонка-камеристка русской княгини Кантакузен, внучки бывшего американского президента. Княгиня играет большую роль в политике, особенно в вопросах России. У нее политический салон. Мистер Гэйд перед отъездом в Балтику был у нее, она внушала, что он прежде всего должен понять положение несчастной России, во всяком случае, меньше думать о балтийских интересах. То же самое произошло и по приезде Гэйд из Риги. Тотчас он нанес визит княгине, и она снова говорила ему о том же, что не надо поддерживать Балтийские страны, это второстепенный вопрос по сравнению с судьбой, завтрашней историей и интересами потрясенной России.

Моя собеседница, камеристка княгини Кантакузен, считала долгом предупредить меня, осветить это дело, роль княгини, ее влияние на мистера Гэйд.

– Мне, – говорила она, – как природной латышке, все это больно, и я решила рассказать вам обо всем по секрету.

Никогда больше этой женщины я не видел, разумеется, никак не могу поручиться за правду ее слов. Все же при встречах с Гэйд я осторожно намекал ему на некоторые излишние симпатии, доверчивость, недостаточную объективность. Скоро Гэйд был отозван, и на его место назначили мистера Йоунга. Свою контору он поставил на других началах, вне всяких посторонних влияний, и это должно было вселять к нему доверие латышей.

Было бы преувеличением сказать, что значение и влияние салона княгини Кантакузен были особенно значительны. Не все склонялись к ее мнению, не все и молчали об этом. Княгине Кантакузен приходилось встречать открытых оппоненток. Однажды в обществе, на каком-то чаепитии, где меня, как представителя молодой республики Латвии, познакомили с кружком дам, я не мог не понять, что большинство присутствовавших вполне разделяли точку зрения княгини, сочувствовали России. Некоторые дамы даже стали меня слегка задевать и обвинять латышей, как пособников гибели России. Тогда одна, возможно, немного экспансивная, но очень симпатичная дама вдруг спросила:

– А как велико население Латвии?

– Неполные два миллиона.

– А как велико население России?

– Больше ста пятидесяти миллионов.

– Ну, тогда я крепко жму вашу руку, как представителю молодой нации, которая победила большую Россию.

Конечно, этот голос прозвучал в маленьком обществе, но в нем чудились отголоски многих мнений, мне показалось, что столь неожиданно и просто может быть разрешен даже самый сложный вопрос. Еще раз я подумал, что в жизни, системе наших воззрений, практике, как в больших государственных делах и решениях, все может быть просто, если подведена правильная основа, верный принцип.

Мне в работе большую помощь оказал известный нью-йоркский адвокат Чандлер, член американского конгресса. Настоящий политический делец, он сумел заключить соответствующие договоры с правительствами Балтийских стран, выговорил себе определенный доход в случае признания их независимости Соединенными Штатами. Он разъезжал по Америке, занимался пропагандой в пользу Балтики, писал в газетах, агитировал в политических кругах, считался агентом Балтики и сделал для себя хорошее дело. Для себя, потому что для наших стран эти старания, разъезды, речи и статьи были едва ли нужны.

Моими ближайшими помощниками стали мой брат, живший тогда в Америке, и латыш Неуман, американский гражданин, очень способный, разносторонний человек. Студент Московского университета, он, заподозренный в политической неблагонадежности, должен был бежать в Америку, а попав в Сан-Франциско, пережил землетрясение и остался почти голым, счастливый хотя бы тем, что спас свою жизнь. Он исколесил Америку вдоль и поперек, стал исключительно сведущим, а для меня и вовсе незаменимым человеком. Я принял его сначала на службу в русскую миссию путей сообщения. Он понравился Ломоносову и был назначен представителем в Сиэтл, где у нас тогда находились громадные склады товаров, отправлявшихся в Сибирь через Тихий океан.

Вдруг стало известно, что разыскивается германский шпион по фамилии тоже Неуман. Наш Неуман знал много языков: английский, немецкий, французский, латышский и польский. Это сослужило ему плохую службу. Дело в том, что начальник почты в Сиэтле по долгу службы проверял содержание некоторых писем, адресованных в Европу, и ему оказывал в этом отношении дружеские услуги наш Неуман. Когда по совпадению фамилии на него пали подозрения, именно потому, что он знал много языков, ему пришлось много поволноваться и переживать, пока не удалось доказать, что он не заяц, а верблюд. Неуман, но не тот. Впоследствии он был принят на пороховой завод, а все подозрения с него сняты.

Американский Красный Крест

Большую и неоценимую услугу и помощь латвийскому правительству оказывал американский Красный Крест. И для меня лично он сделал все, что в его силах, охотно и даже по собственной инициативе рассылал телеграммы и письма в Сибирь, Японию, чтобы только найти мою семью. Вечно буду благодарен миссис Элис Фитцджеральд, тогдашней американской представительнице Красного Креста в Женеве, полковнику Роберту Олдсу, представителю американского Красного Креста в Европе, доктору Ливингстону Фэррэнду, председателю центрального комитета американского Красного Креста, его помощнику Уэллинг и многим, многим другим. Все они с исключительной заботой отнеслись ко мне, искренне сочувствовали моему горю, энергично и горячо принялись за розыски моей семьи. Наконец, я получил счастливую телеграмму из Риги: Marie et les enfants en Siberie. Atchinsk[9]9
  Мария и дети в Сибири. Ачинск (фр.).


[Закрыть]. Это был незабываемый час моей жизни. Жена и дети мои были найдены. Я собрался обратно в Европу.

На пароходе «Аквитания»

21 сентября 1920 года покидаю Нью-Йорк. Еду на «Аквитании». Море прекрасно. Путешествие – настоящее наслаждение. Со мной едет Джеймс Конверс, заинтересованный в образовании Балтийско-Американской пароходной линии. Проект вполне своевременный. Прежняя Русско-Американская линия завершила свое существование. В Париже к нам должен был присоединиться О. Ричардс, владелец банкирского дома «С. Б. Ричардс Нью-Йорк», который в свое время основал Русско-Американскую линию. Затем все вместе мы должны были отправиться в Латвию. План поездки был осуществлен совершенно точно, но никакой пароходной линии до сих пор нет.

На пароходе сложилась дружная компания, мистер и мисис Бенет, известный нью-йоркский адвокат, и мы все время играли в карты. Случайно на письменном столе я забыл только что купленное в Нью-Йорке прекрасное самопишущее перо, их еще называют неверным словом «вечное». Потом искал его, но не нашел, очевидно, мое невечное перо кто-то забрал, значит, такие неожиданности могут происходить даже среди пассажиров 1-го класса. Видя мое огорчение, мистер Грэй Миллер, вице-президент Tobaco produit Export Corporation, подарил мне свое перо. Надеюсь, оно станет вечным. Я был тронут этим подарком, а еще больше вниманием Грэя Миллера.

В Париже мы провели несколько дней, затем через Берлин поехали в Ригу. Сколько раз на этом пути по Германии нам приходилось убеждаться в том, насколько отчужденно и озлобленно настроены немцы, особенно женщины, ко всем иностранцам, независимо от национальности. Результат войны, блокад, взвинченной ненависти, понесенных жертв. Германия была истощена до последней степени, страданиия народа были очевидны и чувствовались во всем.

Снова в Советской России

Как только я приехал в Ригу, кабинет министров утвердил меня в должности председателя латвийской реэвакуационной комиссии в Москве. Все заводы, банки, торговые фирмы, склады – все было во время войны увезено в Россию. Это громадное имущество надо было спасать от наступавших немцев. Эвакуация происходила по всей Прибалтике, но больше всего в этом отношении пострадала Латвия. Теперь, после заключения русско-латвийского мирного договора, все это громадное имущество подлежало возвращению. Предстояла очень важная, ответственная, кропотливая и настойчивая работа. Я торопился с отъездом и 2 ноября 1920 года вместе с первым посланником Весманом, подписавшим в качестве председателя латвийской делегации мирный договор, выехал в Москву. Нас было человек сорок, и с нами шел целый вагон всевозможных продуктов. К тому времени сообщение между Ригой и Москвой было налажено, ехали мы без пересадки, совсем не так, как десять месяцев назад, когда пришлось томиться в товарном вагоне и когда нас пересаживали на подводы.

Д.Т. Флоринский и А.Б. Сабанин

На Виндавском вокзале Москвы нас встретили представители Комиссариата иностранных дел. К моему великому удивлению, среди них был и Д.Т. Флоринский. Удивило это меня потому, что Флоринского я знал как русского вице-консула в Нью-Йорке. Это было совсем недавно. Тогда он был мне известен как типичный и привилегированный царский чиновник. Всегда щегольски одетый, с моноклем, верх аккуратности, весьма предупредительный, особенно к лицам, стоящим выше его. Таким был и остался Флоринский. Изысканный спорт, верховая езда, поскольку она придавала известный лоск, столь необходимый подобному типу людей. Прекрасные, мягкие, вкрадчивые манеры дополняли образ тщательно вышколенного дипломатического чиновника. Он ездил верхом в нью-йоркском Центральном парке, всегда сопровождая какую-нибудь интересную даму. Любил и покутить. Тогда его политическая физиономия определялась ненавистью к большевикам, расстрелявшим его отца, известного русского профессора Флоринского. И вдруг этот человек у большевиков! Здороваясь с ним, я невольно воскликнул:

– Вы-то какими судьбами здесь?

– Потом расскажу.

Вскоре он пригласил меня к себе и поведал о своих делах.

– Когда в Нью-Йорке все кончилось, надо было искать работу. Сначала я направился к Деникину, но, убедившись, что там безнадежно, приехал в Швецию. Но и тут все было шатко, и ничего не обещало в будущем. Как везде, где были русские эмигранты, здесь безрассудно тратились оставшиеся деньги, распродавались драгоценности, а кажущийся внешний патриотизм выражался лишь в пении гимна «Боже, царя храни». Я понял, в Швеции тоже нет спасения и надежд, и поехал в Копенгаген. Все деньги были уже истрачены, оставалась только драгоценная булавка к галстуку. Продал я и эту последнюю вещь, с удовольствием проел деньги и, что называется, сел. Но вдруг в Копенгаген приехал Литвинов. Я отправился к нему, искренне все рассказал и просил принять меня на службу. Таким образом очутился здесь.

В Москве он женился, успел развестись и познакомил меня со своей бывшей женой. Тогда разводы совершались весьма быстро.

Как шеф протокола, Флоринский для большевиков был просто находкой. В Комиссариате иностранных дел его ценили, он блестяще справлялся в продолжение многих лет со своими многосторонними и далеко не легкими обязанностями, но кончил тем, чем теперь завершаются многие карьеры. Флоринского сослали в Сибирь, и сейчас он в ссылке. Мне приходилось слышать, ему ставили в вину то, что он мало стал обращать внимания на женщин, и это обстоятельство повредило, несмотря на то что большевики им были очень довольны как спецом.

Действительно, Флоринский был первым шефом протокола, который решился проводить в Наркоминделе европейские порядки. По своим прямым обязанностям он должен был встречать приезжающих в Советскую Россию «знатных иностранцев», ухаживать за ними, развлекать, снабжать билетами в театры, выдавать разрешения на присутствие на тех или иных собраниях большевиков, словом, быть всегда гостеприимным хозяином. И я в ложе Флоринского познакомился на одном балетном спектакле с женой популярного американского писателя-журналиста Джона Рида, миссис Брайант, которая тогда жила в Москве. Судя по беседам с ней, можно было подумать, что она в восторге от многого и порядки Советской России ей очень нравятся. Однако через полгода, когда она проездом была в Риге и навестила меня, от прежних восторгов не осталось и следа. С большой горечью она рассказывала об умершем муже Риде, как о неисправимом идеалисте, слепо поверившем в коммунизм, доверчивость его и погубила. Ей было особенно горько сознавать, что любимый человек так наивно попался, искренне поверил в идеализм большевиков. На память она подарила мне свою фотографию. Больше я ее уже никогда не видел, если не ошибаюсь, она потом вышла замуж за американского посла У. Буллитта, если это так, их союз оказался недолгим. Несколько лет назад я прочел в газетах о том, что она умерла в Париже в большой нужде. Мне стало ее жаль. Разочароваться в жизни – значит потерять ее. Она разочаровалась. Косвенно в этом были виноваты и большевики.

Но я уклонился от темы.

Моя работа состояла главным образом в председательствовании смешанной русско-латвийской комиссии по реэвакуации. Было много спорных вопросов. Разбираться в них Советская Россия поручила, со своей стороны, экономически-правовому отделу при Комиссариате иностранных дел, поневоле мне приходилось часто встречаться с А. Сабаниным, начальником этого отдела, и его помощниками Дашкевичем и Колчановским. Все они были людьми старой дипломатической школы, питомцами Императорского лицея и раньше служили в Министерстве иностранных дел. Несмотря на это, пользовались совершенным доверием большевиков. Сабанин рассказывал, как ему в 1917 году было поручено отвезти в Лондон исключительно важную, секретную переписку. Эти три лицеиста работали у большевиков действительно не за страх, а за совесть. Они отлично понимали, что каждое неосторожное слово может погубить, и потому были чрезвычайно скрытны в разговорах.

Они были способными чиновниками, знатоками международного права, и не раз на совместных смешанных заседаниях я видел и чувствовал, как спорные дела решаются в пользу Советской России только благодаря опытности этих бывших лицеистов, их превосходству над моими юрисконсультами. Если кто-нибудь из них даже ошибался или с умыслом говорил нечто несуразное, все равно они все как один доказывали правильность и неоспоримость точки зрения своего коллеги. Это еще раз подтверждало мое давнее и проверенное убеждение, изложенное в моей докладной записке для американского Государственного секретаря Колби. В своих наблюдениях во время первой поездки я не допустил особых погрешностей. Да, у большевиков было все организовано хитро, везде определенный план, система, а это самое главное. И Сабанин, и Лашкевич выполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно и удачно. Несколько позже они попали в немилость.

Я назначил своего представителя в Петроград. Уладив все необходимое в Москве, приехал туда, чтобы проверить на месте его работу. Я жил там с семьей в начале войны, там находилась моя постоянная квартира, хотелось поехать туда еще и потому, чтобы убедиться в пропаже, полном исчезновении нашего добра, мебели, обстановки, утвари, всех вещей.

Сейчас я скажу то, что может вызвать у моего читателя улыбку. В Петрограде я хотел найти моего слона.

Когда-то я выиграл его в лотерею Александрийского театра и назвал его «Мое счастье». А выиграл так. В антракте публика забавлялась стрельбой в круглый вращающийся диск, разделенный на сто частей. Каждая имела свой номер. Номера чередовались, красный, белый, красный, белый, от одного до ста. Кто попадал в красный сектор диска, получал соответствующий выигрыш, кто попадал в белый, не получал ничего. Тогда я приехал в Петроград молодым инженером после Политехникума. Хотел получить место или службу, был в хорошем настроении, шутя, начал стрелять. Делаю первый выстрел и попадаю в красный номер. Второй – снова в красный. После третьего, столь же счастливого, около меня стала собираться публика. Наконец, стреляю четвертый раз и попадаю в заманчивый номер 1. Он давал право выбрать по вкусу любую вещь. Несколько секунд недоумения: что же выбрать? Но стоявшая рядом со мной дама вдруг закричала: «Ну конечно, слона, конечно, слона!» Я послушался. Иногда приходится верить приметам. Очень скоро я был принят на службу инженером в Министерство путей сообщения. Слона стали считать моим талисманом, и когда мне в чем-нибудь не везло, что бывает со всяким, я вопросительно смотрел на моего слона, как бы спрашивая: «В чем дело?» И мне казалось иногда, что он сконфужен.

Действительно, оказалось, почти все растащили, но слон остался.