Текст книги "Пожизненный найм"

ГЛАВА 9

Я отправил девушке из Танит письмо, а вечером следующего дня, когда вернулся с работы и первым делом, даже чая не поставив, залез в личную почту, обнаружил, что мне пришел ответ. Я торопливо кликнул. Она писала:

«Здравствуйте, Никита. Я с удовольствием вам помогу. Правда, не уверена, что смогу рассказать о корпоративной культуре Танит что-то такое особенное, чего вы ещё не знаете…». Дальше было перечисление дней, в которые она свободна, и номер телефона. Я возликовал и испугался одновременно.

Тот вечер я провел за изучением психологии корпоративных культур. Я выяснил, что моего научного руководителя зовут Алексей Юрьевич Полежаев, он доктор психологических наук и профессор Института социальной психологии – Интернет утверждал, что названный светила действительно ведет шестерых аспирантов. Я нашел несколько статей в научных журналах, где проблема корпоративных культур, хоть и довольно куце, но всё-таки освещалась. Я читал почти всю ночь и так увлекся, что мне и вправду захотелось написать диссертацию. К счастью, к тому моменту я так устал, что задремал прямо на столе, перед монитором. Мне приснилось, что мне нужно выступать на научной конференции – рассказывать про корпоративные культуры. Я уже сижу в зале, в руках у меня программка, где обозначено мое имя и тема моего выступления, настолько витиеватая, что я даже выговорить её толком не могу. А со всех сторон серьезные люди в костюмах, очках и с галстуками, и я понимаю, что провал неизбежен – ведь, на самом деле, я никакой не ученый. Сейчас я выйду к кафедре, и это станет всем очевидно. И тут ещё, в довесок к моему и без того бедственному положению, у меня начинает болеть рука. Она ноет и ноет, словно кто-то невидимый обхватил её всеми десятью цепкими пальцами и выкручивает в разные стороны, как иногда делают дети, проверяя на прочность сверстников. «Крапива, – сказал я довольно громко, – это называется „делать крапиву“»… Удивленно оглянулись соседи и в этот момент меня пригласили на сцену… Я вздрогнул, и своего позора так и не увидел, потому что проснулся и принялся растирать затекшую руку.

В обеденный перерыв я позвонил Софье – так звали девушку из резюме, и договорился встретиться на следующий день в кафе недалеко от своей альма матер. Сказал, что у нас в институте есть своя столовка, но там жуткие черствые булочки и заветревшийся оливье, так что мне было бы неловко её туда приглашать. Я врал так вдохновенно, что с трудом узнавал сам себя. Какая-то часть меня, наблюдая за тем, как я стремительно наглел, таращила глаза от изумления и качала головой: «ну и дела…». Меня неожиданно взял задор, и я уже не сомневался в успехе своей разведывательной операции.

***

Лия лежала в постели, призраки индейцев всё ещё прятались по углам, а прозрачные олени сделали несколько кругов над водой и упорхнули в окно. Рядом с ней на простыне лежал погасший планшет. Лия посмотрела на него и вспомнила про странную новость, которую то ли прочла вчера, засыпая, то ли увидела уже во сне. Она нетерпеливо «разбудила» монитор. «Сегодня днем президент России Сергей Грушин встретился с вице-президентом „Нефтеальянса“ Аркадием Костромой». Значит, не приснилось. Вчера она ужинала с человеком, который запросто встречается с президентом. Ужинала в корпоративной столовой! Кому расскажешь – ведь не поверят!

Она принялась восстанавливать в памяти весь вчерашний вечер. Мушкетер говорил об управлении спецпрограмм. Она забила в поиск «управление спецпрограмм» «президента России», подсказал ей поиск, она добавила «Михаил Валерьевич». И тут же увидела фотографию престарелого усатого мушкетера, руководителя этого самого управления, Михаила Валерьевича Треноги. Ну что ж, она не против победить в их конкурсе. Совсем даже не против.

Лия отложила планшет и потянулась. Мышечная радость разлилась по всему ее телу. Будущее играло солнечными бликами, как ее аквариум. И тут она вспомнила, что сегодня четверг. И сразу внутри что-то неприятно ёкнуло. На днях ей пришло сразу две повестки: явиться для дачи показаний в Таганское отделение Следственного комитета и Следственное управление Федеральной службы безопасности. В отделение – в четверг, в управление – в пятницу.

За двадцать пять лет жизни Лие не так часто приходилось сталкиваться с государством лицом к лицу. А тут оно словно решило взять реванш и встречаться с ней буквально каждый день. Вчера оно явилось ей в лице мушкетера Треноги, сегодня предстанет в лице следователя Следственного комитета, завтра – сотрудника ФСБ. Но совокупность немногочисленных знаний о правоохранительных органах, которые она почерпнула из телепередач, кино, журналов и газет подсказывала ей, что следователи не склонны залихватски поправлять усы, и что они вряд ли поведут её кормить ужином в светлую корпоративную столовую. Она понимала, что ничего не сделала, что ей ничто не угрожает и что это не допрос, а всего лишь дача показаний. Что ей просто не повезло оказаться в неудачном месте в неудачное время и весь сыр бор из-за этого. И все же сегодня ей очень хотелось, чтобы рядом с ней был кто-то сильнее и больше ее, мужчина. И чтобы он, так же как в детстве отец водил ее к страшному врачу, до самой двери кабинета держал ее руку в своей огромной теплой руке. Дальше бы его, наверное, не пустили. Так что он сказал бы: «ты у меня уже взрослая, так что иди и ничего не бойся. Если что, я буду сидеть здесь, около самой двери».

Она невольно вспомнила об Андрее. И тут же, словно в груди разорвалась маленькая бомба с какой-то едкой, жгучей кислотой, ее затопила обида. Даже во рту появился какой-то желчный привкус. И тогда она, словно в отместку Андрею, словно он мог услышать ее мысли и начать ревновать, словно таким образом она могла что-то ему доказать, подумала о Костроме. Кострома, определенно, был весомой фигурой. Она, конечно, не собиралась просить его проводить ее, Лию, до кабинета следователя. Не собиралась, но МОГЛА БЫ… Она интуитивно, животом чувствовала, что он не отказал бы. Не приехал бы сам, послал телохранителя, секретаря, позвонил бы кому нужно, договорился, чтобы с Лией обращались максимально деликатно и нежно, но не бросил бы ее одну.

А еще она почему-то вспомнила об одной видеозаписи, которую много лет назад смотрела в Интернете. Группа молодых людей, кажется, они были членами то ли неолибералистской, то ли анархической партии – Лия плохо разбиралась в политике – устроили художественную акцию перед зданием органов безопасности на Лубянке. «Свободу жертвам политических репрессий» или что-то наподобие. Они принесли аппаратуру, и в микрофон, чтобы расширить радиус поражения своей филологической бомбы, читали стихи. Стихи были разные, начиная от «Сижу за решеткой в темнице сырой», заканчивая ломаными, крикливыми, раешно-гаерскими, видимо, собственного сочинения. А потом микрофон взял красивый брюнет в синей фетровой шляпе. Он был немного похож на цыгана – смуглый, с черными, завораживающими глазами, разбитной. Но когда его лицо взяли крупным планом, Лия увидела нервно вздувшуюся вену, перечеркнувшую его высокий лоб и упершуюся в переносицу. А потом он с интонацией и голосом, предназначенными для усмирения многотысячной толпы, прочел:

 
«Участок – великая вещь!
это – место свидания
меня и государства.
Государство напоминает,
что оно всё ещё существует».
 

У Лии почему-то пробежали мурашки по спине. Ни автора стихов, ни имени молодого человека она так и не узнала, но эпизод крепко засел в ее памяти.

Следователь имел несчастный вид. Видно было, что ему тяжело говорить и еще тяжелее думать, что огромная головная боль по-хозяйски развалилась в его голове и заняла там практически все место. Он был весь какой-то серый, охрипший и тарабанил по клавишам клавиатуры так, как будто не записывал показания, а в отчаянии посылал последний сигнал «SOS» с тонущего судна. В принципе, так оно и было.

Лия довольно подробно рассказала ему о мероприятии «Танит-Групп». Дрожжин слушал без особого интереса, это был не первый его свидетель и все они рассказывали примерно одно и тоже. Сначала ничего необычного не происходило, а потом организаторы мероприятия, словно сговорившись с правонарушителями, предусмотрительно выключили освещение, так что никто ничего толком не увидел. Но когда свидетельница дошла до описания того, как она покидала здание, Дрожжин очнулся.

– Почему вы решили покидать здание через черный ход?

– Возле главного входа была давка.

– Кто-нибудь еще помимо вас и вашего друга-нефтяника воспользовался черным ходом?

– Не знаю. Я не видела.

– Возможно, вы кого-нибудь встретили по пути? Видели или слышали как кто-то бежит впереди вас?

– Нет.

Дрожжин некоторое время мученически смотрел на Лию, пытаясь совладать с головной болью, потом встал и налил себе очень крепкого чаю. Лие тоже хотелось пить, но мысль о том, что этот тип, у которого дрожали кисти и пальцы наверняка воняли табаком, этими самыми руками подаст ей стакан или чашку, была ей неприятна и она промолчала.

– Вы передавали проектную документацию кому-нибудь, кто непосредственно не участвовал в проекте?

– Нет.

– Может быть, кто-то интересовался? Просил показать план здания, например?

– Вроде бы нет.

– Может, хвастались перед кем-то? Перед кем-то из коллег?

– Нет. Это не в моих привычках.

– Но ведь вы какую-то часть времени работали дома?

– Да. У меня дома небольшой рабочий кабинет.

– Вы живете одна или с кем-то?

– Одна.

– У вас наверняка бывают гости. Вы показываете им свой рабочий кабинет?

– Иногда. У меня очень необычная квартира.

– Кто бывал у вас в последнее время, во время заключительного этапа работы над проектом?

Лия по-новому посмотрела на свою профессию. Если верить легендам, в древности, после окончания строительства выдающегося здания, зодчих иногда ослепляли или казнили, чтобы они не могли построить для тирана-конкурента ничего подобного или превосходящего по красоте и величию. Но чтобы работой архитектора могли заинтересоваться в своих корыстных целях террористы, такое Лия даже представить себе не могла. Тем более ей не приходило в голову, что террорист может быть настолько обаятельным и хитрым, что, в конце концов, она сама пригласит его в свою квартиру и покажет, где лежит то, что он ищет…

– Чем занимается ваш странный знакомый Андрей?

– Кажется, он кибернетик. И еще фотограф.

– Но он где-то работает?

Этого Лия не знала. Она вообще мало знала об Андрее. Предположение, что, возможно, Андрей окончательно пропал вовсе не случайно, что ему просто больше ничего от нее не нужно, заставила Лию внутренне содрогнуться. Она лихорадочно прокручивала в голове события последнего времени – все как будто складывалось одно к одному. Квартира! – нашелся один из внутренних голосов. Разве террорист станет вести жертву в свою квартиру? Лия тут же озвучила эту мысль вслух:

– Я была у него в квартире. У него на стенах развешаны его авторские снимки. Я сейчас дам вам адрес.

И она тут же поняла, насколько это наивно. Мало ли, что за квартира… Неужели же с самого начала, с самого первого момента все было рассчитано?! Неужели все это было ненастоящим, театром, фарсом, устроенным только для того, чтобы раздобыть план здания?! Но ведь это чудовищно, такого просто не может быть! – металась раненая мысль в Лииной голове.

Но чем больше что-то внутри Лии сопротивлялось, тем крепче становилась ее уверенность. Не зря она не помнит даже, через кого они познакомились тогда, на Дне архитектора. Не зря он все время как будто держал ее на расстоянии. Не зря он казался ей таким холодным. И неспроста он ни с кем ее не знакомил: ни с отцом, ни с друзьями. Не показывал никаких фотографий. И когда она предложила вместе слетать к подруге в Германию на несколько дней, он отказался – мол, некогда, дел по горло. Естественно – ведь это билеты, документы, паспорта…

Лия возвращалась домой из Таганского отделения следственного комитета совсем в ином настроении, чем шла туда. Сейчас Андрей скрывается, но он не должен уйти далеко. Завтрашняя дача показаний в ФСБ больше не пугала ее, наоборот, она ощущала прилив сил, что-то вроде злой, мстительной радости, когда о ней вспоминала. Она мало знала об Андрее. Но она решила тщательно вспомнить все самые мельчайшие подробности, не упустить ни одной мелочи – вдруг одно из ее воспоминаний потенциально может помочь следствию.

«Чертов психопат… ты еще увидишь! Ты еще за все заплатишь! – задыхаясь от обиды, унижения и злости думала она, – не зря говорили, что все несогласные, революционеры, террористы – больные, моральные уроды, конченые психи, которым место в клетках. Ничего-ничего, они свое дело знают, они тебя достанут…».

Лия мало знала об Андрее, но, как оказалось, и то, что она якобы знала, в основном было липой. Номер телефона, с которого он ей звонил, ни на кого не был зарегистрирован, видимо, его купили у торговца коробками с номерами в какой-нибудь пригородной электричке. Местоположение сим-карты определить не удалось – возможно, ее сломали или смыли в канализацию. С якобы андреевой квартирой всё оказалось ещё банальнее. Она принадлежала молодому парню – дизайнеру. Он объяснил Дрожжину, что когда переехал за город, сдал квартиру очаровательной девушке Анне. Чтобы избежать лишней волокиты, никакого договора он с ней не заключал, а поскольку она была очень хорошенькой хрупкой блондинкой с трогательными кудряшками и они так прекрасно общались во время просмотра, то ему даже не пришло в голову спросить у нее документы. Она жила в квартире несколько месяцев, деньги исправно клала ему на счет, а недавно съехала. Фотографии, которые висели в квартире, подарил ему друг – молодой, но довольно известный питерский фотограф Борис Смолов.

***

…Я приехал на встречу с девушкой из Танит-Групп намного раньше назначенного времени, и потому, не спеша поднимаясь на улицу из подземного перехода, я озирался и разглядывал прохожих.

Я так засмотрелся на хозяйственную сумку, из которой торчали перья зеленого лука, салат-латук и почему-то ни во что не завернутый рыбий хвост, словно рыба сознательно стояла на дне сумки на голове, ведь иначе она, скользкая, должна была вяло сползти по стенкам и прочим покупкам, согнуться в три погибели и оказаться невидимой; так вот, я так засмотрелся на блестящий хвост, что пожилая дама – хозяйка сумки, заметила мой нездоровый интерес, и, пронизав меня глазами с головы до ног, опасливо взяла сумку в другую руку, понесла её, стараясь держать немного перед собой, видимо, решив, что я имею виды на её провизию. Меня, пройдоху и актера, каким я чувствовал себя все время после телефонного разговора с Софьей, это нисколько не смутило, даже наоборот, я улыбнулся.

Я поднялся на улицу и потопал на огороженную площадку для курильщиков. Курю я редко, но раз уж я разведчик, следователь, тайный агент, раз уж я теперь другой человек не только в своем воображении, раз я должен внушить этот свой образ окружающим, то почему нет? Никита-следователь курит только будучи пьяным, Никита-аспирант курит постоянно, причем предпочитает тонкие сигареты – это как-то интеллигентнее выглядит.

Я затянулся и тут заметил чуть в стороне от выхода из метро человека, который привлек мое внимание. Он был безумно похож на известного право-либерального политика из моего детства. Все мои одноклассницы были от этого политика без ума и когда у нас в школе устроили экспериментальный избирательный участок, где могли проголосовать ученики от четырнадцати до семнадцати лет, его либеральная партия набрала просто феноменально высокое количество голосов: что-то порядка шестидесяти процентов.

На вопрос «почему вы проголосовали именно за эту партию?», мои однокашники отвечали вполне в духе взрослых: потому что у них господин N., а он молодой и против коммунистов. И ещё мне очень нравится, как он выступает по телевизору. Девочки чаще всего этим абсурдом прикрывали ещё больший абсурд – нежный и требовательный голос сексуальной истомы: потому что у него такие красивые глаза, уши, кудряшки, чувственные губы и прочие выдающиеся детали внешности, сладко нашептывала эта истома. У его партии была какая-то программа, но её, конечно, никто даже не пытался читать. В его случае было бы гораздо эффективнее, если бы вместо этой скучной программы он напечатал бы глянцевый каталог со своими эротическими фотографиями, где все эти чувственные губы, сильные руки и прочие красоты были бы подробно видны.

Итак, когда-то этот человек (а я уже практически не сомневался, что передо мной не двойник, а оригинал) блистал в телевизоре. Тогда он был молод и привлекателен, а припудренный перед съемкой смотрелся и вовсе голливудским красавцем. «Самый сексуальный политик» писали о нём в прессе.

Теперь он стоял у метро, разложив на пластмассовом раскладном столике тощие брошюрки, напечатанные на дешевой газетной бумаге. Столик, кстати, тоже словно притопал на своих четырех ногах из прошлого: именно с таких в девяностые годы бабульки приторговывали семечками, сигаретами, жвачками и прочим нехитрым товаром. Да и хозяин столика выглядел не много лучше – красота с него пооблезла, осанка и взгляд уже не излучали былой бравады и уверенности, наоборот, в них было что-то забитое, какое-то вечное недоумение, почти испуг. Да и нарядец был не то, что раньше – никакого тебе яркого галстука, никакой нарочитой, дорогой небрежности, какая-то бесцветная футболка-поло и такие же неброские брюки.

Я подошел и купил брошюрку за двадцатку, хотя и так представлял её содержание. Если раньше, когда костюмчик сидел, в таких бесплатных брошюрах на идеально белой глянцевой бумаге содержались агрессивные нападки на власть, приводились чудовищные цифры, из которых явствовало, что экономика страны стремительно осыпается в овраг, то теперь на серых листках длились и перетекали друг в друга какие-то водянистые и непонятные прозаические поэмы, словно в моду снова вернулся темный стиль эпохи французских трубадуров. Стремясь сообщить читателю, что всё по-прежнему очень и очень плохо, но до тошноты боясь, как бы пластмассовый стул на обочине улицы не был заменен на нары, авторы текста выдавали такую бессмыслицу, что их агитпроп больше напоминал творчество душевнобольных инвалидов, которые, подобно немым в электричках, завуалировано просят милостыню, продавая свои беспомощные поделки.

Я, не отходя от столика, пролистал несколько тонких страничек, и, так и держа скрученную в трубочку брошюру в руке, направился в кафе.

Не успел я плюхнуться в плетеное кресло на летней веранде и заглянуть в меню, как к столику подошла девушка, видимо, с первого взгляда опознавшая меня по моей оранжевой футболке. Она представилась Софьей, я подтвердил, что я Никита, в ответ она улыбнулась мне немного застенчиво и на несколько мгновений растерянно остановилась возле столика, словно перед ней был не фальшивый аспирант, а самый настоящий Нобелевский лауреат. Я так часто вспоминал потом этот момент, как она стояла, двумя руками вцепившись в свою тряпочную летнюю сумочку, точно в ней лежал миллион долларов, и нерешительно глядела на меня. Но это продолжалось всего несколько мгновений. А потом она положила сумку вглубь кресла, села за столик и, видимо, поняв, что я заметил её замешательство, стала объяснять:

– После вашего письма я почему-то представляла себе очень делового человека в строгой рубашке и непременно с маленькой бородкой. И даже когда вы сказали про оранжевую майку, я продолжала думать о бородке и чопорном наряде, – и тут же заметив на столике агитационную брошюру, кивнула в её сторону – вы интересуетесь либеральными идеями?

Я подумал, что правы те психоаналитики, которые говорят, что люди с самого начала знают правду, знают, кто перед ними, знают, как верно поступить. Но моментом позже они хватают свой внутренний голос за горло, как цыпленка, и он умолкает. А они погружаются в иллюзию. Вот и Софья попала в самую точку, когда в первый момент заявила, что со мной что-то не так. И даже если это была мгновенная импровизация, чтобы затушевать неловкость, она всё-таки озвучивала этот первый шепоток внутреннего голоса.

– Да нет здесь никаких идей, в этих книжицах, – ответил я уклончиво, – одни круги на воде…

Мы заказали сок и Софья начала рассказывать о «Танит-Групп». Да, культ Танит действительно существовал, но это всё баловство, вероятно, глупая выдумка начальства. Видимо, им кто-то когда-то сказал, что в порядочной компании должна быть сильная корпоративная культура, вот у них и разыгралась нездоровая фантазия. Что ещё могли выдумать эти люди? Она невольно заговорила о наболевшем – рассказала, как её несправедливо уволил из Корпорации самодур из руководства. Ясно, что он и ему подобные не могли придумать ничего хорошего, ничего яркого, ведь это люди у которых напрочь отсутствует всякая культура и вкус, отсюда и эта мрачная богиня и этот маскарад с ежегодными ритуальными дарами. Фрукты, всегда только фрукты. А этот концертный зал на кладбище?! По правде сказать, она рада, что больше там не работает. Людей, которые заправляют этой компанией, интересуют только деньги, а когда деньги стоят во главе угла, то как бы ты лично не старался на своем рабочем месте, толку от этого не будет.

– А чего же вы хотите от компаний? Это же бизнес, люди затевают его, чтобы заработать деньги, – удивился я, – Что же они ещё могут поставить во главу угла?

– Пользу, – твердо ответила Софья, – пользу, которую они могли бы принести обществу. А деньги – это просто побочный эффект. Хотя вы, приверженец либеральной демократии и рыночной экономики, со мной, конечно, не согласны…

– Да с чего вы взяли про либеральную демократию и рыночную экономику? – рассердился я.

Я глянул на часы и обнаружил, что наша встреча продолжается уже больше двух часов. А мне-то казалось, прошло минут пятнадцать.

Софья рассказала мне о «Танит-Групп», казалось, всё, что знала. И теперь я был практически уверен, что все мои предположения верны. Культ действительно существует и жертвоприношения тоже. Конечно, рядовым сотрудникам никто не станет открывать всю подноготную. Они знают и видят только ту часть корабля, которая находится над водой. Но если даже в этой части фрукты возлагают к алтарю торжественно и публично, то не трудно представить, что вся правда – это, как минимум, жертвенный агнец, а в «голодный» год – и какой-нибудь третьестепенный менеджер.

Потом я стал расспрашивать чем она занимается теперь. Она обрисовала мне свою нынешнюю продуктовую лавку, открыто и подробно, словно мы были друзьями, упомянув о трудностях и своих сомнениях. Но когда она поинтересовалась моей аспирантской жизнью, я, конечно, не мог ответить ей тем же. Я что-то наплел ей и очень быстро перевел тему на свои не профессиональные пристрастия: сказал, что интересуюсь космологией и астрофизикой (не объяснять же ей, что моё главное хобби – пробовать всё новые и новые хобби), а потом даже зачем-то признался, что последнее время стал кое-что записывать, ну вроде как увлекся сочинительством. Почему я сказал об этом ей, незнакомому человеку, тогда как не говорил ни единому приятелю? Просто пытаясь компенсировать своё вранье о работе, желая ответить откровенностью на откровенность?

Она сидела передо мной, не сказать, чтобы божественно красивая, я прекрасно мог разглядеть некоторые её недостатки – очень маленькую, как у недозрелого подростка, грудь, которая едва угадывалась под цветастой кофточкой, сшитой из разных лоскутков, слишком крупную родинку на шее. Но в тоже время она вся была какой-то трогательно хрупкой, с тонкими, ломкими запястьями, с детскими руками, с худенькими плечами, с красивыми чуть волнистыми длинными волосами цвета гречишного меда и очень синими упрямыми и умными глазами. Наверное, определенного флёра добавляло ей в моих глазах и то, что она художница. Ведь если художница, то значит мечтательница, фантазерка, как и я сам. И мне хотелось, чтобы она поняла, что мы одного поля ягодки. Наверное, поэтому я и упомянул про свое сочинительство, мол, я тоже творческая личность, а не просто какой-то там нудный социолог.

Я считал это важным ещё и потому, что мне казалось, что я выгляжу в её глазах каким-то трусливым соглашателем с весьма регрессивными, отсталыми взглядами. Она-то вон какая – прямая, смелая, на всё у неё есть собственное мнение и она не боится его высказывать, даже если оно идет вразрез с целым миром. А я сижу, как вислоухий осёл, в политике, в экономике, в проблемах общества ориентируюсь очень смутно, ощупью, хоть и социальную психологию изучаю… А ещё эта брошюрка, будь она не ладна.

В общем, я уже не просто хотел выведать у неё подноготную «Танит-Групп», я хотел понравиться ей, хотел произвести на неё впечатление. Мне было приятно находиться с ней рядом, словно вокруг неё образовывалось какое-то особое энергетическое поле, приятно было просто смотреть на неё. На моё счастье, она отвлеклась от проблем мира людей и спросила про астрономию, мол, это, должно быть, очень интересно, но она совершенно в этом не разбирается. Наконец-то! И я стал рассказывать ей про блуждающие планеты, которые не имеют своих звезд, а свободно странствуют по галактикам, про прошлое Вселенной, про квазары, вспыхивающие в галактических сердцах. Я наконец-таки захватил её внимание, и она смотрела на меня почти с восхищением. Впрочем, я так увлекся рассказом, что места для радости от своего триумфа во мне попросту не оставалось.

Нетрудно догадаться, что моя первая встреча с Софьей не стала последней. Конечно, вернувшись в тот вечер домой, стащив оранжевую футболку через голову и швырнув её апельсиновым комом в угол дивана, вопреки привычке сразу убирать одежду в шкаф, я здорово переживал о том, нравлюсь ли я Софье. Когда мы только расстались, мне казалось это очевидным, но пока я добрался до квартиры, моя уверенность стала совсем не такой концентрированной. Кто знает, о чем она стала думать, когда вышла из кафе? Быть может, она прокрутила наш разговор назад и подумала: «Ну надо же, какие идиоты учатся нынче в аспирантурах! Интересно, большую ли взятку пришлось заплатить, чтобы приняли?». Или что-нибудь и того похуже.

Но на следующий день я позвонил и Софья обрадовалась. А я обрадовался ещё сильнее…

***

Прошло несколько дней, и злость на Андрея улеглась и затерлась. А время для Лии побежало неожиданно быстро. Может быть, из-за того что с возрастом время ускоряется, а в последующий год она взрослела и набиралась жизненного опыта намного быстрее, чем раньше.

Если бы пару лет назад ей сказали, что она будет встречаться с женатым, немолодым, незатейливо прагматичным нефтяником, она бы не просто не поверила, она бы возмутилась и сочла это за оскорбление. Могла бы даже залепить пощечину. Да и сейчас, пожалуй, влепила бы.

Но когда это случилось в действительности, она не почувствовала, что сделала что-то неправильное. Лежа рядом с Костромой, она прислушалась к себе, и с удивлением обнаружила, что внутри все абсолютно спокойно. А поскольку Лия, как все люди, считающие себя большими интуитами, привыкла ориентироваться на свой внутренний голос и слушаться только его, то она подумала: «ну и прекрасно» и решила не утруждать себя самокопанием. На самом деле это спокойствие было поверхностным. Под его толщей что-то навязчиво скреблось и ворошилось, какой-то вопрос, оставленный без ответа. И Лия невольно стала укреплять стену, отделяющую ее сознание от этого далекого и глухого, как эхо, вопроса. В конце концов, дело было не в деньгах, думала она, а в возможности самореализации. А это совершенно разные вещи. Что же делать, если мир устроен так, что реализовать свои творческие способности можно только если тебе по чистой случайности повезет после терракта вывести через черный ход здания олигарха? Годами сидеть над похожими друг на друга коттеджными поселками эконом-класса? И потом чем интрижка с нефтяником хуже, чем курортный роман с каким-нибудь отчаянным серфингистом? Только тем, что второй гол как сокол и ничего не может предложить своей любовнице? Или лучше так, как у нее было с этим психопатом Андреем – вроде бы все по любви, а, в конце концов, оказалось, что от нее кроме нескольких бумажек с чертежами ну и еще попутного приятного времяпрепровождения ничего и не нужно? А потом все равно об ее романе с Костромой кроме лучшей подруги никто не знал. Во всяком случае, Лия так думала.

***

…Мы были знакомы уже пару недель или что-то около того, когда я понял, что врать о моей аспирантуре больше невозможно. Вообще-то надо было рассказать ей обо всем сразу, уже при второй встрече, но мне, почему-то, ужасно не хотелось, что-то постоянно удерживало меня от правды.

И вот мы идем по улице, по желтеющей сентябрьской улице, залитой солнцем, и я говорю: «Софья, я на самом деле никакой не аспирант и никакую диссертацию по корпоративным культурам я не пишу». «А я давно догадалась, что тут что-то не чисто», – отвечает мне она. Я обрадовался – она даже ни капельки не надулась на то, что я две недели ей врал. И уже совершенно спокойно я начинаю пересказывать ей свою историю. Мол, по-настоящему я следователь и всё-такое. И вот тут она неожиданно мрачнеет. Я начинаю извиняться, говорю, что я дурак, что сразу ей всё не рассказал, но ведь я раскаявшийся дурак, а, значит, не безнадежный. Но Софья, кажется, уже и не слушает меня, она заявляет вдруг, что ей срочно нужно ехать домой и несется, практически бежит к метро. Я, ничего не понимая, семеню за ней, на ходу продолжая извиняться, плести какую-то чушь, осыпать её вопросами и снова извиняться. И вдруг перед лестницей в подземный переход она поворачивается и резко и зло бросает: «Хватит меня преследовать – я никаких законов не нарушаю! Не ходи за мной!». И сбегает вниз по лестнице, а я остаюсь наверху, оглушенный, потерянный, ничего не понимающий, словно реальность вдруг надломилась и пошла по какой-то параллельной ветке. Стою и смотрю ей вслед: как быстро мелькают её ноги в серых туфлях, как развиваются полы легкого, не застегнутого пальто. А потом механически разворачиваюсь и иду дальше – непонятно куда и зачем…

***

Незадолго до очередного дня архитектора Лия Галаган получила самую престижную и денежную отраслевую российскую награду – премию имени Алексея Гутнова – за проект здания Управления спецпрограмм президента.

В клуб-кафе «Архитектор», где традиционно отмечали профессиональный праздник, Лия приехала с опозданием. С тех пор, как она познакомилась здесь с Андреем, прошло ровно два года. Институтские приятели собрались все те же, и пиво пили всё такое же, и разговоры были всё о том же – только о детях и семьях чуть больше – но Лия больше не чувствовала себя в их компании как в своей тарелке. Может, бывшие сокурсники теперь смотрели на нее как-то иначе, а может, в ней самой что-то изменилось. Возможно, незаметно для себя самой она стала вести себя более высокомерно и чванно. Но главная причина охлаждения была в том, что она больше не могла разговаривать со своими приятелями откровенно. Ведь не станешь им рассказывать, почему на самом деле тебе дали национальную премию, которая вообще-то по уставу присуждается за разработку проектов по реализации Генерального плана Москвы, «внесших значительный вклад в решение градостроительных проблем столицы»… И Лия не могла больше быть сама собой, она надевала маску, тесную и не очень удобную, но зато помогающую ей темнить и отстраняться, а бывшие сокурсники, пристально за ней следящие, принимали ее странное поведение за симптомы тяжелой звездной болезни. А потом они может рационально и не понимали, но подсознательно чувствовали, что разговаривают не с настоящей Лией, а с плотной непроницаемой маской, с экзоскелетом, сквозь который не могла прорваться живая, естественная реакция. И эта холодность и искусственность отпугивала и отталкивала их.