Текст книги "Политическая система Российской империи в 1881– 1905 гг.: проблема законотворчества"

Труды и дни Государственной канцелярии

«Мариинский дворец был святилищем высшей бюрократии. В нем помещались Государственный совет с Государственной канцелярией, Комитет министров и его канцелярия и канцелярия по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых. В великолепных залах дворца, устланных бархатными коврами, обвешанных тяжелыми драпировками, уставленных золоченной мебелью, бесшумно двигались необыкновенно статные камер-лакеи в расшитых ливреях и белых чулках, разнося чай и кофе. В дни заседаний пленума (по понедельникам) царила какая-то взволнованная торжественность. Внушительные фигуры по большей части престарелых сановников в лентах и орденах – военные и придворные мундиры, – сдержанные разговоры – все создавало какую-то атмосферу недоступности, оторванности от низменной будничной жизни», – так вспоминал В.Д. Набоков, юрист, сын министра юстиции, сам видный общественный деятель, а в 1906 г. депутат Первой Государственной думы[549]549
  Набоков В.Д. Временное правительство // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 1. С. 73.


[Закрыть]. Некоторое время (правда, без особого успеха) он работал в Государственной канцелярии[550]550
  «Он (В.К. Плеве. – К. С.) был взыскателен и по отношению к любимцам. Одним из них был некоторое время служивший в младших должностях канцелярии, впоследствии видный “кадет”, Владимир Дмитриевич Набоков, сын бывшего министра юстиции Набокова. Считая себя по какому-то поводу обязанным отцу, под начальством которого в свое время служил, Плеве был исключительно благожелателен по отношению к сыну. Не только быстро назначил его на штатную должность в канцелярию, но и провел в камер-юнкеры. Набоков, хотя способный, но самовлюбленный и не в меру себя переоценивавший, тяготился медленностью карьеры и, поработав и показав, что может работать, стал от работы отлынивать, отдавшись другим перспективам, отчасти в области научного дилетантизма, отчасти общественной деятельности. В конце концов он вовсе бросил работать в канцелярии, продолжая, однако, оставаться в штате и получать жалование. Плеве его призвал. Отчитал в следующих примерно выражениях: “Владимир Дмитриевич, – сказал он, – вы, бесспорно, являетесь ценностью, но по отношению к канцелярии ценностью, к сожалению, лишь декоративного свойства. Мне думается, что как ни высоко учреждение, в котором вы фактически не служите, а которое только украшаете своим редким присутствием, вы все-таки и для него представляетесь роскошью непозволительною. Прошу вас сделать соответствующий вывод из этих слов”. Набоков подал прошение об увольнении» (Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. С. 118).
  Впрочем, была и другая версия увольнения В.Д. Набокова, которую изложил в своих воспоминаниях С.Е. Крыжановский (он же ссылался на сведения, полученные от В.А. Лыщинского-Троекурова, на тот момент помощника статс-секретаря Государственного совета). В 1897–1898 гг. светлейшая княгиня Е.А. Грузинская (урожд. Безобразова) регулярно получала подметные письма, оскорбительные по содержанию. Кроме того, от ее имени рассылались приглашения на балы, которые она не давала. Наконец, однажды к ней явился директор цирка С. Чинизелли будто бы по ее приглашению: княгиня-де желала поступить в цирковую труппу. Утомленная и раздосадованная Е.А. Грузинская обратилась за помощью к государственному секретарю В.К. Плеве. Тот в свою очередь попросил разобраться в деле статс-секретаря Департамента законов барона Ю.А. Икскуля фон Гильденбандта. В результате непродолжительного расследования Икскуль вышел на след писавшего. Им оказался сотрудник Государственной канцелярии В.И. Рукавишников. Тот же признался, что составлял послания по наущению мужа сестры – В.Д. Набокова. Последний на все вопросы дерзко отвечал: «В высшем обществе подобные шутки вполне приняты». Оказалось, что отец В.И. Рукавишникова, И.В. Рукавишников, весьма богатый купец, страстно желал, чтобы его сын получил придворное звание. В случае камер-юнкерства сына Рукавишников-старший обещал выделить своему отпрыску значительную часть состояния, что крайне не устраивало Набокова. Тот и стал предпринимать меры по дискредитации шурина. В итоге Рукавишников был отчислен от Государственной канцелярии, а Набоков уволен по прошению ([Крыжановский С.Е.] Воспоминания С.Е. Крыжановского // Bakhmeteff archive (BAR). Kryzhanovskii coll. Box. 2. Folder 6).


[Закрыть].

Именно это учреждение отвечало за делопроизводство в Государственном совете, а также с 1893 г. занималось кодификационной деятельностью. Прежде всего в его задачи входила подготовка журналов заседаний департаментов высшего законосовещательного учреждения империи. В журналах излагалась сущность законопроекта, мотив его внесения, а также ход обсуждения. Фиксировались высказанные мнения, сделанные замечания. Текст должен был быть предельно кратким. Его следовало изложить буквально на нескольких страницах, что требовало особых навыков и даже талантов от чиновников канцелярии. В.И. Гурко по этому поводу цитировал Вольтера, который, «извиняясь за пространность своего письма, писал, что не имеет достаточно времени, чтобы быть кратким»[551]551
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 114.


[Закрыть].

Действительно составление журналов было особым искусством. Так, противоположные мнения, высказанные в ходе заседания, должны были быть изложены на одинаковом количестве страниц и даже строк. Если же разногласий не было, редактор фактически не был ничем стеснен. Он мог даже что-нибудь прибавить от себя для большей убедительности высказанных соображений[552]552
  Там же. С. 114.


[Закрыть]. При наличии разногласий мнение председателя и согласных с ним членов Государственного совета (неважно, составляли ли они большинство или меньшинство) ставилось вторым. Видимо, полагалось, что мнение, прочитанное последним, производит более сильное впечатление.

Преамбула к журналу, где излагалось представление министерства, почему-то называлась «колбасой». Ее полагали не слишком важной и к составлению этой части привлекали наиболее молодых сотрудников Государственной канцелярии. Далее шли общие суждения о законопроекте, затем – мнения о его отдельных статьях[553]553
  Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: Воспоминания министра иностранных дел. С. 79.


[Закрыть].

Нередкая расплывчатость, неопределенность журналов обусловливалась «жанровыми особенностями». Статс-секретарь Департамента законов Г.И. Шамшин на этот счет говорил: «Знаете, как ласточка, летая над водой, чуть-чуть задевает ее поверхность крылом, вот так и в журналах должны мы касаться существа дела; так чуть-чуть, тем самым ничем не связывая решений Совета по другим более или менее аналогичным делам». Шамшин сам редактировал журналы, фактически переписывая их. Его тексты вполне соответствовали заданным им самим требованиям: «гладко нанизанные слова, почти без всякого содержания». При этом он не обращал никакого внимания на редакцию законопроекта. Обычно он оставался в изложении составителя журнала[554]554
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 115.


[Закрыть]. Шамшин – весьма показательный пример, впрочем, не все объясняющий. Совсем иначе работал его предшественник (Ю.А. Икскуль фон Гильденбандт) или, например, статс-секретарь Департамента промышленности и торговли Д.А. Философов. Икскуль стремился вникать в содержание законопроектов и ради этого он собирал особые совещания своих подчиненных, которые детально рассматривали каждый документ. Философов же, по словам Гурко, умный, талантливый, но крайне ленивый, по возможности передоверял работу своим способным сотрудникам. При этом он не считался с мнениями, высказанными в департаменте. Составленные при его участии журналы практически не соответствовали тому, что в действительности говорилось на заседании[555]555
  Там же. С. 113–115.


[Закрыть].

Это не был исключительный случай. Еще в 1850-е гг. канцлер К.В. Нессельроде выражал недоумение, что журнал заседания Комитета финансов даже противоречил тому, что в действительности говорилось. Составлявший его М.Х. Рейтерн парировал: «Но, граф, если бы я ограничивался только тем, что говорилось, то размер журнала не превзошел полстраницы»[556]556
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 348.


[Закрыть]. Примерно в то же самое время государственный секретарь Н.И. Бахтин объяснял одному из членов Государственного совета, почему в журнале его мнение было изложено недостаточно точно: «Должность государственного секретаря, Ваше превосходительство, весьма трудная, вот видите, нужно, чтобы было изложено в журнале все, что было говорено, и чтоб было умно». Еще более ехидное замечание позволил себе государственный секретарь Е.А. Перетц: при ознакомлении с «отчетами и мотивированными мнениями [Государственного совета], можно предположить, что в Совете сидят чуть ли не Солоны; при публичности заседаний иллюзия совершенно исчезает»[557]557
  В связи с этим Е.А. Перетц высказывался против публичного характера заседаний Государственного совета: «Совет так беден силами, что открытие для публики дверей его совершенно уронит это высшее у нас учреждение в мнении общества» [Перетц Е.А. Дневник (1880–1883). С. 124].


[Закрыть]. Многоопытный Д.М. Сольский на сей счет отмечал, что в журналах должно быть написано не то, что говорилось на заседании, а то, что должно было быть сказано[558]558
  Путилов А.С. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 94.


[Закрыть]. В 1906 г.

А.Н. Куломзин, в прошлом управляющий делами Комитета министров, вспомнил об одном случае, когда столкнулся с резким расхождением журнала Особого совещания о нуждах дворянского сословия (1897–1901) с тем, что говорил сам на его заседаниях. Правда, Куломзин, в отличие от Нессельроде, не подчинился канцелярии и отказался его подписывать[559]559
  Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. С. 921.


[Закрыть].

Эту свободу «творчества» современный исследователь А.В. Ремнев определил как «искусство редактирования», которое предоставляло Государственной канцелярии большую власть[560]560
  Ремнев А.В. Российское делопроизводство: от «науки фифиологии» к «искусству редактирования» (бюрократическое зазеркалье XIX столетия) // Документ в контексте истории: материалы II международной научной конференции. Омск, 2009. С. 1728; Он же. «Власть канцелярии» и «искусство редактирования» в Имперской России XIX – начала XX вв. // Социальная история: Ежегодник. 2010. СПб., 2011. С. 160–188.


[Закрыть]. Ведь Государственный совет никогда не утверждал точной редакции закона. В большинстве его резолюций говорилось: «В изменение и дополнение подлежащих статей Свода законов постановить.» При этом чаще всего не уточнялось, какие именно статьи имеются в виду[561]561
  Лазаревский Н.И. Закон и Свод // Право. 1899. № 37. 12 сентября. Стб. 16811682.


[Закрыть]. По словам Гурко, в итоге точную редакцию закона формулировали чиновники Государственной канцелярии, которые пользовались в этом случае немалой свободой: «Внесенный ведомством проект подвергала [канцелярия] нередко коренной переработке, будто бы редакционной, но на деле часто затрагивавшей суть правил. Конечно, роль канцелярии ограничивалась подробностями, и основных крупных, а тем более политических сторон проекта она касаться не могла». При этом имея в виду, что большинство законов имели технический характер, следует признать, что Государственная канцелярия играла немалую роль в законотворчестве и многие правовые акты были написаны ее сотрудниками[562]562
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 112.


[Закрыть].

С 1893 г. Государственная канцелярия отвечала за кодификацию. Свод законов надо было периодически переиздавать, а следовательно, внимательнейшим образом просматривать все его 16 томов и каждый раз вносить все необходимые изменения. В сущности, чиновникам Государственной канцелярии приходилось делать ту работу, которая обычно приписывается законодательной власти – по своему усмотрению менять правовые акты, полагая ту или иную норму устаревшей. Государственный совет с этой задачей сам бы не справился. И что самое важное: император не должен был даже утверждать решения Государственной канцелярии. Ведь издание Свода законов было как будто исключительно техническим делом, в которое верховная власть не должна была вмешиваться[563]563
  Лазаревский Н.И. Закон и Свод // Право. 1899. № 37. 12 сентября. Стб. 1684.


[Закрыть]. Столь ответственная задача требовала чрезвычайно высокой квалификации со стороны сотрудников канцелярии, которыми стали видные правоведы: профессора Н.Д. Сергиевский, Н.М. Коркунов, К.И. Малышев и др.[564]564
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 122.


[Закрыть]

Всем этим немалым «хозяйством» заведовал государственный секретарь. Среди чиновников ходила шутка, что члены Государственного совета – ничто, его председатель – кое-что, а государственный секретарь – все. По словам Н.Н. Покровского, «должность государственного секретаря была в деловом отношении синекурой: на нем лежала больше политика, разговоры с членами Совета, их умиротворение и соглашение, если они очень разошлись, но дела у него было очень мало. Прибавьте к этому четырехмесячный вакант, прекрасную казенную квартиру на Литейном проспекте и почти министерское содержание: можно было жить и не умирать»[565]565
  Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: Воспоминания министра иностранных дел. С. 80. Правда, с такой постановкой вопроса явно бы не согласился А.А. Половцов. 11 января 1883 г., оставшись больным дома, он записал: «Сижу целый день дома и занимаюсь многочисленными, чуть ли не ежеминутно получаемыми делами. Надо читать и распределять входящие бумаги, назначать дела на доклад, исправлять журналы и т. д., словом, быть центром и организатором движения совокупных дел Совета» (Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 32).


[Закрыть].

Когда Александр III взошел на престол, он застал в должности государственного секретаря Е.А. Перетца (1878–1882), человека несимпатичного новому царю. Перетца сменил сенатор, опытный государственный служащий А.А. Половцов (1883–1892). Помимо всего прочего, он был очень богатым человеком[566]566
  Это, в частности, отмечено на карикатуре директора императорских театров И.А. Всеволжского «Сим знаком победил». Автор явно обыгрывает фразу, которая, согласно сочинениям Евсевия Кесарийского, отобразилась в небе рядом с образом креста перед взором пораженного императора Константина Великого накануне решающей битвы у Мульвиева моста в 312 г.: «ev тобтд у(ка» («Сим победиши!»). На карикатуре А.А. Половцов изображен с блестящей монетой в 5 руб. (Ипполитов А.В. Тузы, дамы, валеты: Двор и театр в карикатурах Всеволжского из собрания В.П. Погожева. С. 66–67).


[Закрыть]. Его жена, внебрачная дочь великого князя Михаила Павловича, была воспитанницей и наследницей банкира А.Л. Штиглица[567]567
  Лизунов П.В. Петербургские купцы, фабриканты и банкиры Штиглицы. СПб., 2014. С. 451–454.


[Закрыть]. В силу этого обстоятельства Половцов чувствовал себя свободнее многих своих коллег: его благосостояние никак не зависело от государева жалованье, и он с удовлетворением сбросил с себя бремя службы, когда в 1893 г. его сменил Н.В. Муравьев (1893–1894). Последний был очень амбициозным государственным деятелем и в должности государственного секретаря долго оставаться не собирался, желая сменить ее на портфель министра юстиции[568]568
  Муравьев блестяще учился, выдержал экзамен на кандидата и магистра права. Славу ему принесли выступления в качестве обвинителя на процессе о «первомартовцах». Будучи прокурором Московской судебной палаты, он заручился поддержкой генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, который организовал ему аудиенцию у императора, который проезжал через Москву. Муравьев представлял царю свой труд «Руководство волостным судам». В ходе беседы он выказал себя сторонником земских начальников и критиков Судебных уставов 1864 г., тем самым пленив царя. Александр III планировал его назначить товарищем министра юстиции, но встретил сопротивление со стороны Н.А. Манасеина. В итоге у императора созрел план назначить Муравьева государственным секретарем, чтобы затем сделать его министром юстиции. Этому назначению способствовало еще то, что Муравьев был родственником Черевина, ближайшего конфидента императора. Муравьев и Черевин часто засиживались в ресторане Кюба, который, по словам А.А. Половцова, «составляет нечто вроде биржи для устройства разных правительственных, финансовых, личных дел» (Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 483).


[Закрыть]. Вместо Муравьева был назначен В.К. Плеве (1895–1902), который, правда, мечтал о другом кабинете – министра внутренних дел. Ведь долгое время Плеве был ближайшим сотрудником целой череды министров: М.Т. Лорис-Меликова, Д.А. Толстого, И.Н. Дурново. В итоге это назначение не обойдет его стороной, но станет роковым. Плеве будет убит в должности министра внутренних дел 15 июля 1904 г. В это время должность государственного секретаря занимал В.Н. Коковцов (1902–1904), будущий министр финансов и глава правительства. Его в свою очередь сменил барон Ю.А. Икскуль фон Гильденбандт (1904–1909).

В руках государственного секретаря оказывались многие нити управления. В конце концов именно он говорил с императором от имени Государственного совета. Его председатель, великий князь Михаил Николаевич, против этого возражал, но ничего поделать не мог. Половцов, не желая раздражать великого князя, не столь часто встречался с царем, зато постоянно ему писал[569]569
  Там же. Т. 1. С. 30–31.


[Закрыть]. Ведь вся ответственность за подготовку журналов ложилась на плечи именно государственного секретаря. Половцов подчеркивал, что государственный секретарь – это секретарь не председателя Совета, а скорее даже императора. Его постоянное взаимодействие с царем позволяло последнему хоть как-то влиять на подготовку решений. В противном случае государь оказывался заложником уже принятых постановлений[570]570
  Там же. С. 197–198.


[Закрыть]. Государственный секретарь комментировал для императора прошедшее обсуждение в Государственном совете, рассказывал о заявленных позициях, выступлениях сановников, объяснял значение утвержденной резолюции и даже, вопреки всем процедурам и правовым нормам, вносил собственные законопроекты, предлагал государю решение, казавшееся ему оптимальным[571]571
  А.А. Половцов делал выписки из меморий для императора и, помимо этого, сообщал ему о ходе дискуссии на заседании Государственного совета. Эта информация была строго конфиденциальной. «Надеюсь, что Вы бросаете эти листки в огонь?» – спросил государственный секретарь Александра III о судьбе подготовленных им бумаг. «Нет, я сохраняю все, что Вы мне пишите, оно мне бывает полезным для справок, но никто этого не видит, бумаги эти лежат под ключом» (Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 39). Можно лишь порадоваться, что в итоге был сохранен уникальный источник, замечательно характеризующий деятельность Государственного совета и сам процесс законотворчества.
  Эта практика складывалась в годы царствования Александра III. При Александре II ситуация была иной. Е.А. Перетц описывал ее так: «Покойный государь был замечательно добросовестный работник. Все представлявшееся Его Величеству – а представлялась ему масса дел, в числе которых бывали и сложные записки, – рассматривалось безотлагательно. По заведенному издавна порядку, мемории Государственного совета должны быть на столе у государя во вторник, рано утром. Если мемория не слишком объемиста, т. е. листов 40–50, то я получал ее обратно к часам 4-м, если она более этого размера, листов до 80, то к вечеру, а если она еще толще, то на следующее утро. Замечательно, что государь не прерывал своих занятий и в путешествиях, читая дела [не только] на пароходах и железных дорогах, но даже и в городах, где оставался короткое время. Мне случалось высылать мемории в Харьков и Москву, где государь оставался проездом день или два. Мемории всегда рассматривались и возвращались безотлагательно, несмотря на то, что у государя бывало очень много другого дела, как, например, присутствие при богослужении, выход, смотр войскам, приемы местных властей, обеды и проч., а иногда и посещение учебных заведений, больниц и т. п.» [Перетц Е.А. Дневник (1880–1883). С. 141–142].


[Закрыть].

Наконец, государственный секретарь выступал посредником между членами Государственного совета, узнавал их мнения, добивался взаимных уступок, готовил почву для консенсуса, столь необходимого для успешной работы высшего законосовещательного учреждения. Например, в ноябре 1888 г. А.А. Половцов выстраивал стратегию действий большинства Государственного совета, недовольного проектами реформы местного самоуправления, задуманными Д.А. Толстым (в том числе об учреждении должности земских начальников). Половцов предложил заявить в ходе заседания контрпроект. Для этого следовало скоординировать действия сановников, что требовало предварительных непростых переговоров[572]572
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 107–111.


[Закрыть].

В.К. Плеве, занимая эту должность, предпочитал в непосредственную работу канцелярии не вмешиваться. Его безусловное влияние основывалось на знании закулисной стороны законотворческой работы, многочисленных связях и умении манипулировать людьми. Он был непременным членом особых совещаний Государственного совета, где рассматривались наиболее острые в политическом отношении вопросы. Причем эти совещания очень часто формировались при непосредственном участии самого Плеве. Слово государственного секретаря многое значило при выборе новых членов Государственного совета. По словам Гурко, Плеве фактически подбирал их из наиболее деятельных сенаторов. Он пользовался немалым влиянием на председателя великого князя Михаила Николаевича[573]573
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 124.


[Закрыть]. И, в конце концов, государственный секретарь многое значил при решении вопроса о назначении жалованья членам Государственного совета в период их продолжительного отпуска. Половцов настоял на том, чтобы жалованье в этом случае платилось лишь при наличии специального ходатайства. В противном случае значительные казенные средства переводились бы и так состоятельным лицам, никак не обремененным государственной деятельностью. В то же самое время многие чиновники действительно нуждались в деньгах. Иными словами, этот вопрос требовал индивидуального подхода, который не мог быть осуществлен императором без помощи государственного секретаря[574]574
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 302303.


[Закрыть].

За государственным секретарем стоял сравнительно многочисленный аппарат. Конечно, особую роль в канцелярии играли статс-секретари департаментов, непосредственно руководившие их делопроизводством. Именно они докладывали обсуждавшиеся проекты председателям департаментов, что зачастую могло влиять на исход дела.

Сотрудники Канцелярии преимущественно работали дома, приезжая в Мариинский дворец лишь тогда, когда там заседал Государственный совет. В иные часы они являлись на службу как в своего рода клуб, где можно было попить чаю или кофе и обменяться слухами и обсудить новости. Чаще всего они собирались в читальне Государственного совета. На рабочем же месте были лишь писари и экспедиторы. Кроме того, там вычитывались корректуры журналов Совета и составлялись справки о назначенных к слушанию проектах, что обычно делали молодые люди, причисленные к канцелярии. Составление справок не было особенно трудным занятием. В этом случае в полном смысле этого слова господствовал метод «ножниц и клея». Справки складывались из «вырезок» из действовавшего законодательства, после чего отправлялись в Государственную типографию и распечатывались в необходимом количестве. «Жертвами» канцеляристов становились многочисленные экземпляры Свода законов, которые изводились именно для этой цели[575]575
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 110–111.


[Закрыть].

«Для поступления в число причисленных к Государственной канцелярии нужно лишь высшее образование и личное убеждение государственного секретаря в возможности причисления. Всякого Вами рекомендованного я приму с великой радостью. Всего удобнее сделать это в январе. Следует явиться ко мне с бумагами и прошением», – писал графу С.Д. Шереметеву государственный секретарь Н.В. Муравьев 6 декабря 1892 г.[576]576
  Письмо Н.В. Муравьева С.Д. Шереметеву 6.12.1892 г. // РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 1139. Л. 8 об. – 9.


[Закрыть] Иными словами, попасть в канцелярию было непросто[577]577
  К 1898 г. в Государственной канцелярии служили 224 чиновника (Демин В.А. Верхняя палата Российской империи, 1906–1917. М., 2006. С. 28).


[Закрыть]. Многое зависело от личного расположения ее руководителя. Эта служба была очень привлекательной для молодых амбициозных людей. Они получали четырехмесячной отпуск (ведь они не работали тогда, когда не заседал Государственный совет); свободно располагали своим временем; у них само собой складывались полезные знакомства с представителями бюрократического «олимпа», что было небесполезно для последующей карьеры. Некоторые даже почитали за честь быть причисленными к канцелярии[578]578
  Как писал В.Б. Лопухин, «служба была интересная и обставлена исключительно приятными условиями. Интерес заключался в том, что служащие являлись свидетелями, а работой своей и участниками совершавшихся важнейших государственных актов. Перед ними в заседаниях Государственного совета проходили все министры» (Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. С. 107).


[Закрыть]. Они не получали жалованья, но рассчитывали извлечь иные выгоды из своей службы. В.К. Плеве в шутку называл их «знатными иностранцами». Государственные секретари старались по мере возможности отказываться от их услуг. В марте 1883 г. А.А. Половцов поставил вопрос об отчислении от канцелярии 40 человек, которые не несли никаких обязанностей, а некоторые даже и не проживали в Петербурге, и вместе с тем получали чины и ордена[579]579
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 78.


[Закрыть]. Впрочем, был и другой случай. Некоторые сотрудники канцелярии – так называемые аспиранты, причисленные к канцелярии без жалованья, долгое время трудились на ниве государственной службы и вместе с тем ждали, когда освободится штатная должность. Правда, даже тогда, когда это случилось бы, они не могли рассчитывать на решение всех своих финансовых проблем. Ведь жалованье в Государственной канцелярии заметно уступало тому, на которое мог рассчитывать чиновник в любом министерстве. Плеве выделял и другую категорию лиц в подведомственном ему учреждении: «белые рабы», на которых ложилось основное бремя работы. Однако прежде всего они продвигались вверх по карьерной лестнице. «Фаворитизма, продвижения по протекции, по крайней мере, на ответственные должности, не было, да оно и было невозможно: работа канцелярии требовала значительного умственного развития, большого навыка и немалого труда. Если дни у работающих чинов канцелярии могли быть более или менее свободными, то зато вечера и даже ночи сплошь проводили они за письменным, правда, собственным столом»[580]580
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 112–113.


[Закрыть].

В Государственной канцелярии не чувствовалась строгая субординация. Статс-секретарь департамента воспринимался скорее как старший товарищ, чем как начальник[581]581
  Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. С. 108.


[Закрыть]. Встречи сотрудников Государственной канцелярии со статс-секретарем более напоминали собрания завсегдатаев салона, нежели аудиенцию у руководителя. «Мягкая мебель, тяжелые портьеры, ковры, картины, бронза. В стороне одинокий письменный стол. Садились на мягких креслах вокруг крытого тканной скатертью другого центрального круглого стола. Непринужденно курили. Дворцовые служители в ливрейных фраках с позументами и аксельбантами, в чулках и башмаках обносили нас чаем с печеньем»[582]582
  Там же. С. 116.


[Закрыть].

Такая атмосфера объяснялась как традициями учреждения, так и тем, что его сотрудники были связаны общим делом, требовавшим немалых знаний и исключительных умений. В их среде формировалось своего рода братство, в которое было непросто попасть. Только в канцелярии «путем постепенного со времен Сперанского усовершенствования форм делового изложения выработались традиционно передаваемые от поколения к поколению приемы казенного писания и канцелярский стиль, поистине образцовые. Богатство содержания в немногих словах. Преимущественно короткие предложения. Много точек. Мало запятых. Умелые переходы от одной мысли к другой. И умение связывать отдельные абзацы в непрерывной текучести изложения. Тщательная всесторонняя разработка основной темы, краткая, но сильная аргументация деталей. Стиль достойный, строгий, но простой, отнюдь не выспренний, не архаический, не смешной, как бывала смешна канцелярская бумага. Воздержание от повторения в близких предложениях одних и тех же слов. Строгость, убедительность и в то же время образность слова. Умение привести в стройную систему правила редактируемого закона, формулировать каждое правило настолько ясно, чтобы не могло возникнуть сомнений в его понимании и толковании. Писание, основанное на тщательном изучении прецедентов, опирающееся на солидное знакомство со всем действующим законодательством»[583]583
  Там же. С. 110.


[Закрыть].

Работа в Государственной канцелярии могла показаться простой только человеку со стороны. Да, ее сотрудники справлялись со своими обязанностями не в Мариинском дворце, а преимущественно дома, но трудиться там приходилось немало. Журналы по мелким законопроектам требовали скорейшей разработки. Сроки для подготовки «крупных журналов» не были указаны. Но это был очень кропотливый труд, предполагавший «отделку» весьма объемных текстов: в них могло быть более 200 страниц[584]584
  Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: Воспоминания министра иностранных дел. С. 79.


[Закрыть].

Эта служба многому учила. У чиновников, прошедших школу Государственной канцелярии, были заведомые преимущества перед их коллегами. Они имели уникальный навык написания законодательных актов. Когда в 1902 г. перед В.И. Гурко встала задача подготовки проекта крестьянского общественного самоуправления, он не мог в полной мере рассчитывать на своих ближайших сотрудников – Я.В. Литвинова и Г.В. Глинку. Бывшие непременные члены губернских присутствий не были готовы к такой работе[585]585
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 166.


[Закрыть].

Умение составлять законопроект приносило немалую выгоду опытным бюрократам. Товарищ министра юстиции П.А. Марков в 1887 г. рассказал А.А. Кирееву о подготовке ипотечного устава. Его начали готовить еще в 1864 г. и уже через полтора года внесли в Государственный совет. Оттуда его вернули в Министерство юстиции для дополнений. Спустя 20 лет был внесен новый документ. В прежнем законопроекте было 200 статей, в обновленном – 900. Он еще не был принят, а Марков с 1886 г. получал пенсию в 1500 руб. за его составление[586]586
  Киреев А.А. Дневник // ОР РГБ. Ф. 126. К. 11. Л. 6.


[Закрыть].

Наконец, в Государственной канцелярии ковались кадры министров. К началу XX столетия в ней служило более 200 человек. Из них одиннадцать впоследствии стали руководителями ведомств: В.Н. Коковцов – председатель Совета министров и министр финансов, Д.А.Философов – государственный контролер и министр торговли, П.М. фон Кауфман – министр народного просвещения, П.А. Харитонов – государственный контролер, А.Ф. Трепов – министр путей сообщения и председатель Совета министров, А.С. Стищинский – главноуправляющий землеустройством и земледелием, С.В. Рухлов – министр путей сообщения, князь Д.П. Голицын – главноуправляющий ведомством императрицы Марии, барон Ю.А. Икскуль фон Гильденбандт – государственный секретарь. Сами же государственные секретари – Н.В. Муравьев, В.К. Плеве и В.Н. Коковцов – ушли из канцелярии один министром юстиции, другой – внутренних дел, третий – финансов[587]587
  Любимов Д.Н. Русское смутное время. 1902–1906: Воспоминания // ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 460. Л. 17.


[Закрыть].

Государственную канцелярию недолюбливали руководители ведомств, которые часто оказывались в полной зависимости от нее. О ней сплетничали и злословили. В начале 1880-х гг. бывший министр внутренних дел А.Е. Тимашев распространял слухи, что Государственная канцелярия – «гнездо революционеров»[588]588
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 25.


[Закрыть]. Об этом же специально говорил председатель Государственного совета великий князь Михаил Николаевич с только что назначенным государственным секретарем А.А. Половцовым[589]589
  Там же. С. 26.


[Закрыть]. Схожего мнения придерживался и сам Александр III, который отметил Половцову: «Я сидел в Государственном совете, будучи великим князем, и уже тогда меня коробило от направления, которое получили дела благодаря стараниям Государственной канцелярии. Я надеюсь, что Вы дадите делу другое направление и перемените состав Государственной канцелярии»[590]590
  Там же. С. 29.


[Закрыть]. Половцов предпочел в этом деле не торопиться, желая сохранить в своем ведомстве квалифицированных чиновников, на которых, правда, продолжали «сыпаться» различные обвинения.

Действительно, канцелярия задерживала обсуждение нового Университетского устава. Весной 1883 г. она не спешила рассылать его проект членам Государственного совета, и те могли вполне резонно возражать И.Д. Делянову, настаивавшему на ускоренном рассмотрении документа. Министру народного просвещения ничего не оставалось, как сдаться: «Он что-то бормотал, но не счел нужным сколько-нибудь энергически протестовать против столь бесцеремонного обращения с его проектом»[591]591
  Письмо Е.М. Феоктистову М.Н. Каткову // ОР РГБ. Ф. 120. К. 36. Л. 42 об. – 43.


[Закрыть]. И впоследствии, в 1884 г., Государственная канцелярия задерживала ход законотворческой работы при утверждении нового Устава. Это возмущало Н.А. Любимова еще в январе 1884 г. Немногое изменилось к концу апреля. 24 апреля Н.А. Любимов писал М.Н. Каткову: «Университетский устав тянут в канцелярии самым отвратительным и наглым образом. Великий князь Михаил Николаевич спрашивал на днях статс-секретаря Железникова, что же не доставляет протоколов. Тот ответил: повесьте меня, если дело не будет кончено к концу мая. Но до сих пор ничего не прислано и, как оказалось, ничего не печатано. Если пришлют Бог знает что в мае – что же будем делать? Очевидно, надо будет переписать вновь свое и стоять твердо»[592]592
  Письмо Н.А. Любимова М.Н. Каткову 24.01.1884 // ОР РГБ. Ф. 120. К. 19. Л. 116–118.


[Закрыть].

Обвинения в адрес Государственной канцелярии звучали и в периодической печати: прежде всего на страницах «Московских ведомостей», что не могло не возмущать государственного секретаря А.А. Половцова. 8 мая 1884 г. он писал К.П. Победоносцеву: «Конечно, г. Катков не мог слышать моих разговоров и внушений моим подчиненным, не мог сравнить массы лежащей на них работы со средствами, нам уделенными, конечно, он не в состоянии знать таких фактов, как, например, что по недостатку канцелярских средств я отдал свое собственное жалованье на усиление канцелярской суммы для ускорения переписки по рассматриваемым ныне делам, следовательно, в том числе и университетского дела»[593]593
  К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. 2. С. 19.


[Закрыть].

Случай с Университетским уставом – отнюдь не единственный, когда канцелярия задерживала принятие решения. Так, 20 мая 1885 г. было постановлено облагать налогом железнодорожные акции. Однако эта норма могла начать действовать лишь при наличии списка тех предприятий, которые не подлежали налогообложению. Он же был составлен лишь через полтора года, на чем казна потеряла 1 млн 200 тыс. руб.[594]594
  Скальковский К.А. Современная Россия. Очерки нашей государственной и общественной жизни. Т. 1. С. 10.


[Закрыть]

Периодически в «высших сферах» ставился вопрос: откуда газетчикам становилось известным обо всем происходившим на заседаниях Государственного совета. Опять же подозревали «неблагонадежных» чиновников канцелярии. Государственный секретарь Е.А. Перетц всякий раз был вынужден отводить подозрения от своих сотрудников, утверждая, что скорее всего сами чересчур разговорчивые члены Совета, захаживая в Английский клуб, сообщали сокровенные тайны из жизни высшего законосовещательного учреждения империи[595]595
  Перетц ЕА. Дневник (1880–1883). С. 280–281.


[Закрыть].

Скорее всего Перетц был прав. Обвинение было несправедливым. И в дальнейшем, в начале XX в., чиновников Государственной канцелярии обвиняли в излишней болтливости или в недобросовестности тогда, когда в действительности все тайны разглашали сами министры[596]596
  О проведенном расследовании по поводу проникновения в газеты сведений, печатаемых в государственной типографии для Совета министров и Канцелярии Е.И.В. по принятию прошений // РГИА. Ф. 1162. Отдел личного состава и общих дел. Оп. 2. 1909. Д. 2. Л. 70–71, 77, 81–82. Эта тема периодически возникала на заседаниях высших законосовещательных учреждений империи. Еще 20 ноября 1869 г. на заседании Совета министров Александр II «начал с того, что требует молчания о происходящем в Совете и что если по городу об этом будут говорить, то значит, что в Совете есть изменник» (Дневник великого князя Константина Николаевича. 20.11.1869 // ГА РФ. Ф. 722. Оп. 1. Д. 97. Л. 38).


[Закрыть]. Тем не менее это обвинение само себе весьма красноречиво. Молодые люди, в сущности начинающие чиновники, волею судеб оказались в самом центре государственной жизни России. Они знали многие ее секреты, а главное, во многом вершили судьбу страны. Представители новой генерации квалифицированной бюрократии были незаменимыми, несмотря на все предубеждение старшего поколения. В системе постоянного делегирования полномочий – от высшего к низшему – на них «сваливались» вопросы огромной важности, казалось бы, не соответствовавшие их сравнительно невысокому статусу.