Текст книги "Политическая система Российской империи в 1881– 1905 гг.: проблема законотворчества"

Впрочем, далеко не все «рядовые» члены Государственного совета отличались дисциплинированностью. Некоторые являлись на его заседания довольно редко: например, И.И. Воронцов-Дашков[505]505
  Там же. С. 196.


[Закрыть]. Д.А. Толстой предпочитал не ходить на заседания департаментов. На это он испросил разрешение у императора. По словам министра внутренних дел, перед ним стоял выбор: заниматься текущими делами министерства или же сидеть на заседаниях Совета. Александр III разрешил Толстому являться непосредственно на заседание Общего собрания[506]506
  Там же. С. 237–238.


[Закрыть].

В Государственном совете были свои ораторы, чьих выступлений с интересом ждали. А.А. Половцов высоко оценивал речи самого Д.А. Толстого при всем критическом к нему отношении: «Бледный, тощий, на вид полумертвый Толстой говорит всегда очень просто, со знанием дела, никого не задевает, но язвительно огрызается, если его заденут». По общему мнению, удачно выступал К.П. Победоносцев, который в «речи своей достигает той простоты, которая почитается верхом совершенства. Говорит он плавно, естественно, в его речи нет ничего напыщенного, изложение несколько дидактично, но весьма привлекательно»[507]507
  Было бы неверным упускать из виду внешнее впечатление, которое производил К.П. Победоносцев на слушателей. В частности, И.А. Шестаков писал: «На его месте я велел бы выбить себе все зубы и вставить челюсть. Два-три зуба, которые великий князь сравнивает со сморчками, и затем на левой стороне какой-то синеватый сосковой щит. При этом брызжет, говоря. Мерзко, отвратительно» (Шестаков И. А. Дневники. С. 287). Впрочем, некоторые придерживались принципиально иной точки зрения. В частности, Д.Н. Любимов вспоминал: «Константин Петрович Победоносцев был несомненно по уму, образованию одним из самых выдающихся русских государственных людей конца XIX века. Но он никогда не пользовался популярностью, можно сказать даже больше – личного имиджа в государственных или общественных сферах он не имел. Его все боялись, прислушивались к его мнениям, но и только. Приверженцев у него не имелось. После Особого Комитета я долго, почти десять лет, постоянно как чин государственной канцелярии видел и слышал Победоносцева в Государственном совете: он был очень силен в диалектике и имел исключительную способность сразу указать в каждом проекте его слабую сторону. Он подмечал все недостатки, даже мелочи; его силой было чужое мнение, оно было для него точкой отправления в обратную сторону. Он начинал обыкновенно так: Вот, Вы изволите говорить то-то и то-то; но если встать на Вашу же точку зрения, то получится как раз обратное, я положительно не помню, чтобы он проводил бы какие-либо проекты. Он или молчал – что для проекта было хорошим признаком – или был в оппозиции. Эту оппозицию многие считали “оппозицией Его Величества”, как говорят в Англии. По отношению к Победоносцеву нельзя сказать, особенно при Александре III. это мнение было лишено оснований. Помню, какое громадное впечатление произвела вернувшаяся в конце царствования Императора Александра III мемория Государственного Совета по делу об учреждении женского медицинского института в Петербурге. Все общее собрание Государственного Совета, в составе которого находились и Великие князья. и все министры были за открытие института, кроме одного члена – Победоносцева. По установившемуся со времени Сперанского порядку, в мемории, на полях выписывались фамилии членов, державшихся того или другого мнения. В данном случае, по первому мнению стояло пятьдесят три имени, а против второго мнения лишь одно – Победоносцев. Государь, подчеркнув синим карандашом слово Победоносцев, приписал: и Я» (Любимов Д.Н. Русское смутное время. 1902–1906: Воспоминания // ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 460. Л. 100).


[Закрыть]. Д.М. Сольского Половцов сравнивал с античным ритором, готовым говорить на любую тему. Он выступал умно и интересно, хотя выводы, к которым он приходил, представлялись весьма отвлеченными тем, кто непосредственно знал обсуждавшееся дело. Обычно ярко выступал министр государственных имуществ М.Н. Островский, который, правда, не вызывал симпатией Половцова[508]508
  А.А. Половцов оставил такую характеристику министру государственных имуществ: «Бледный, прищурившийся, не имеющий ничего откровенного, тоже готовый ораторствовать, если вдруг видит в этом выгоду, представляет тип самого антипатичного и опасного бюрократа, полного зависти, подобострастия, низкопоклонства. Он постепенно продал Абазу с Лорисом, Игнатьева, при первой возможности навредит Толстому, Бунге и самому Победоносцеву, лишь бы то было выгодно ему, Островскому. Говорит он адвокатским красноречием, думая об одном, как бы добиться своего и напакостить противнику» (Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 87).


[Закрыть]. Лестных оценок государственного секретаря заслужил М.Е. Ковалевский. Успешен на ораторском поприще был А.А. Абаза, который «говорит очень хорошо, соблюдая столь важную в парламентских прениях вежливость, не щадит противника, когда дело идет о выигрыше дела. Говорит сдержанно, обдуманно, почти всегда одерживает победу»[509]509
  С.Ю. Витте отзывался о выступлениях А.А. Абазы в Государственном совете следующим образом: «Обыкновенно к делам Александр Аггеевич не готовился, у него всегда был какой-нибудь маленький секретарь, который вкратце рассказывал ему все дела, а он только читал заключение. Обыкновенно Абаза не имел привычки высказывать свое мнение, а всегда выслушивал других, и, когда все выскажутся, он благодаря своим большим способностям все это схватывал. Только тогда, когда на основании всех выслушанных им речей Александр Агеевич составлял свое мнение, он начинал говорить; причем говорил всегда с таким большим здравым смыслом, говорил таким авторитетным и назидательным тоном, что его речь производила такое впечатление, будто бы он это дело знает au fond, то есть вполне и глубоко его изучил» ([Витте С.Ю.] Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания: В 2 т. СПб., 2003. Т. 1. Кн. 1. С. 192).


[Закрыть].

И все же для большинства сановников публичные выступления вызывали заметные трудности. Министр иностранных дел Н.К. Гирс выступал уклончиво, при этом на плохом русском языке. Военный министр П.С. Ванновский и вовсе молчал. Также себя вел М.С. Каханов. И.И. Воронцов-Дашков предпочитал крутить ус. Н.И. Стояновский «болтал без умолку и при этом без всякого изящества формы». Также и С.А. Грейг утомлял всех своих многословием. Председатель Департамента законов Е.П. Старицкий выступал по существу, но «не рельефно», кроме того, фактически не делая заключения. Министр финансов Н.Х Бунге говорил хорошо, но терялся при сильном натиске: ему не хватало характера, а, главное, уверенности в себе. Э.Т. Баранов выступал лишь по экономическим вопросам и не всегда продуманно. Про А.М. Дондукова-Корсакова Половцов с ехидством отмечал, что у него «каждая речь есть страница из его биографии»[510]510
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 86–88.


[Закрыть].

Со временем состав Государственного совета менялся. В нем появлялись новые герои: И.А. Вышнеградский, Н.А. Манасеин, Н.В. Муравьев, В.К. Плеве. Пожалуй, ярчайший из них – министр финансов С.Ю. Витте[511]511
  Согласно воспоминаниям А.С. Путилова, «говорил Витте очень некрасиво, иногда растягивая слова, иногда произнося отдельные слова чуть не скороговоркой. Обычным его приемом была полемическая форма хотя бы и с воображаемым оппонентом, которого он именовал местоимением “они”, нередко превращавшимся затем в еще более непонятное “она”. Любил он также ставить себя в положение как бы обстоятельно высказавшегося стороннего наблюдателя или предсказателя. Я помню, например, как раз он высказывался по вопросу о предпочтительности германской ориентации по сравнению с английской: “Вспомните меня: если вы будете дружить с немцами, с Вильгельмом, то и вы будете сыты и ваши дети будут сыты. Свяжитесь с Англией – и наживете всяких бед. Англия – проститутка” (он высказался гораздо циничнее). “Ах, Сергей Юльевич, Сергей Юльевич”, – укоризненно покачав головой, попробовал усовестить его Сольский. “Она Вас проведет, выведет и ничего не даст”. Вообще не привыкший ничем стесняться, Витте не стеснялся своего ужасного французского произношения и преспокойно прибегал к французским словам, произнося их так, что с привыкшими к хорошему произношению дипломатами делались чуть не трансы» (Путилов А.С. Граф С.Ю. Витте: Из личных воспоминаний // РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 15).


[Закрыть]. Согласно воспоминаниям сотрудника канцелярии Комитета министров П.П. Менделеева, «красотой, плавностью речи его не отличались. Говорил без всяких ораторских приемов, просто, большей частью спокойно, несколько даже скрипуче, иногда подыскивая слова, порою нескладно, словно переворачивал тяжелые жернова. Нередко попадались у него довольно грубоватые, не совсем культурные выражения. Бывал и резок. Не гнушался прибегать в некоторых случаях и к лести. Но речь его, всегда содержательная, чуждая общих мест, неизменно захватывала слушателя глубиной, оригинальностью мысли, яркостью образов, неотразимостью доводов»[512]512
  Менделеев П.П. Свет и тени в моей жизни. Обрывки воспоминаний. 1864–1933 / вступ. ст. К.А. Соловьева; коммент. А.В. Сазанова, К.А. Соловьева. М., 2017. С. 164.


[Закрыть].

Об ораторских талантах членов Государственного совета вспоминали лишь изредка. Как правило, заседания продолжались недолго: около часа. Ситуация менялась в мае, перед началом каникул. Тогда в Общее собрание попадали значимые законопроекты, обсуждавшиеся в департаментах еще в зимние месяцы. В итоге за сравнительно короткий период приходилось обсуждать около 100 законопроектов, тогда как зимой – лишь 12–15[513]513
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 40.


[Закрыть]. Среди множества законопроектов, обсуждавшихся в Государственном совете, особое внимание уделялось государственной росписи доходов и расходов (бюджету). В этом вопросе законосовещательное учреждение обладало вполне реальным рычагом влияния на министров. Лишь голос его большинства мог убедить Министерство финансов увеличить субсидии тем или иным ведомствам[514]514
  Там же. С. 44–45. По оценке министра иностранных дел Н.К. Гирса, заседание Государственного совета, посвященное утверждению бюджета, обычно было самым интересным ([Ламздорф В.Н.] Дневник В.Н. Ламздорфа. С. 26).


[Закрыть].

Министры и стоявшие за ними «партии» специально готовились к обсуждению законопроектов, распределяли между собой роли. Так, например, случилось, когда в 1884 г. речь шла о проекте нового Университетского устава. Д.А. Толстой и И.Д. Делянов прекрасно понимали, что не соберут большинства, и вместе с тем не сомневались, что их предложения получат высочайшее одобрение. Однако запланированное поражение в Государственном совете не должно было стать разгромным, дабы не смутить императора. Во имя этого каждый из представителей их «партии» должен был с успехом отыграть отведенную ему роль. Один из них, Т.И. Филиппов, со своей задачей не справился. Его длинная и путанная речь о государственных экзаменах не произвела благоприятного впечатления на присутствовавших. В итоге по всем основным вопросам большинство собрало 27 голосов, 17 – поддержали проект. В случае с государственными экзаменами 31 член Государственного совета выступил против нового положения, только 13 – за[515]515
  Записки А.А. Половцова Александру III // ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 706. Ч. 1. Л. 1–2.


[Закрыть]. Это привело в отчаяние Толстого, Делянова, Каткова и их сторонников. Им оставалось надеяться, что позиция императора и при таком раскладе останется незыблемой[516]516
  Е.М. Феоктистов писал М.Н. Каткову: «.вина этого лежит, кажется, исключительно на Филиппове. На предварительном совещании, происходившем у графа Дмитрия Андреевича, он сам вызвался говорить об экзаменах, как о предмете будто бы ему особенно знакомом, и произнес речь поистине невероятную по бездарности. Он что-то мямлил, что никто не мог расслышать, путался, вообще произвел самое жалкое впечатление. Должно быть, уж очень он поглощен сочиненной им историей митрополита Филофея (которая, между прочим, всех порядочных людей здесь глубоко возмутила). Если бы он говорил хоть сколько-нибудь дельно, то, вероятно, и в пользу экзаменов высказалось бы 17 членов» (Письмо Е.М. Феоктистова М.Н. Каткову // ОР РГБ. Ф. 120. К. 38. Л. 27 об. – 28). Схожим образом отзывался о речи Филиппова Н.А. Любимов: «Досадно, что об экзаменах говорил Филиппов. Страшно сконфузился, бормотал, нескладно. Вышло только 13 голосов. О назначении профессоров и о гонораре говорил хорошо гр. Толстой. Собрано голосов 18. Около этого числа было вообще по всем пунктам разделения. Если государь согласится с меньшинством, Устав выйдет неособенно попорченный. Досадно, что дурно прошли экзамены» (Письмо Н.А. Любимова М.Н. Каткову // ОР РГБ. Ф. 120. К. 19. Л. 143).


[Закрыть].

«Идеальное» заседание Общего собрания Государственного совета должно было быть скоротечным и, в сущности, техническим. Оно должно было заключаться в утверждении решений департаментов. По этой причине на Общем собрании старались избегать разногласий. Даже при наличии разногласий члены Совета предпочитали их официально не фиксировать и, таким образом, не противопоставлять себя большинству. Это касалось даже таких влиятельных лиц, как К.П. Победоносцев и М.Н. Островский[517]517
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 350.


[Закрыть]. Александр III в связи с обсуждением проекта Университетского устава заявлял следующее: «Да, было бы очень желательно избегнуть разногласия, ибо в противном случае мне было бы трудно делать выбор между двумя сторонами»[518]518
  Письмо Е.М. Феоктистова Н.М. Каткову // ОР РГБ. Ф. 120. К. 38. Л. 83.


[Закрыть].

И все же по наиболее значимым вопросам разгорались нешуточные страсти. Одним из них стало уже отмечаемое выше принятие нового Университетского устава 1884 г. Д.А. Толстой, ярый его поборник, ни в чем не собирался идти на уступки своим оппонентам, отказывался от самой идеи соглашения с большинством Государственного совета[519]519
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 126. И это при том, что, по оценке Н.А. Любимова, никто не сомневался: император поддержит мнение меньшинства, каким бы малочисленным оно ни было (Письмо Н.А. Любимова М.Н. Каткову 01.05.1884 // ОР РГБ. Ф. 120. К. 19. Л. 119).


[Закрыть]. Министр народного просвещения И.Д. Делянов был не столь непримирим (что вызывало даже раздражение Толстого)[520]520
  И.Д. Делянов «сдавал позиции» по Университетскому уставу на заседании Государственного совета, когда на нем отсутствовал Д.А. Толстой. Министерство внутренних дел представлял И.Н. Дурново, который не рискнул возражать большинству собрания. Этим воспользовались противники Устава (среди которых был и великий князь Михаил Николаевич). Они полагали, что Толстой не мог дезавуировать позицию своего товарища. Министр был иного мнения: «Пусть великий князь потребует замазать мне рот. Я потребую, чтобы мой протест был записан в протокол, и выйду тотчас же из залы, то есть устрою такую сцену, которая в глазах государя еще более компрометирует моих противников» (Письмо Е.М. Феоктистова М.Н. Каткову // ОР РГБ. Ф. 120. К. 38. Л. 25 об.).


[Закрыть]. Для А.А. Половцова, который настаивал на соглашении, было важным, чтобы в итоге императором было принято решение, получившее поддержку большинства членов Государственного совета. Казалось, если бы государь согласился с меньшинством, он дискредитировал бы себя в глазах юношества[521]521
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 135. См. также: Щетинина Г.И. Университеты в России и Устав 1884 г. М., 1976. С. 138–143.


[Закрыть].

Решение Государственного совета было принято. Большинство и меньшинство определись. Императору оставалось выбрать одну или другую сторону (или, что было теоретически возможно, предложить свой вариант решения вопроса). Однако Александр III не торопился. Он полагал необходимым вновь провести совещания основных участников дискуссии, но, правда, уже в присутствии самого царя[522]522
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 264, 266.


[Закрыть]. Совещание действительно состоялось, но единственным представителем большинства на нем был К.П. Победоносцев. Едва ли он мог взять верх над Толстым, Деляновым, Островским, которые в вопросе государственных экзаменов на уступки идти не желали. В сущности, перед императором стоял выбор: согласиться с мнением меньшинства или же уволить его представителей с министерских постов. Последнее было совершенно невозможным[523]523
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 269.


[Закрыть].

Самые необычные приемы пускались в ход, чтобы затормозить принятие законопроекта, который наверняка получил бы одобрение императора. Так случилось с инициативой Министерства юстиции об ограничении публичности судебных заседаний. Ее обсуждали в Государственном совете 19 января 1887 г. Согласно этому законопроекту, министр юстиции получал право любое судебное заседание объявлять закрытым. Эта предполагаемая мера вызвала возмущение сановников, полагавших (и небезосновательно) Судебные уставы 1864 г. величайшим достижением царствования Александра II. Горячо отстаивал их Н.И. Стояновский, много лет назад участвовавший в подготовке судебной реформы. Их защитником выступил бывший министр юстиции граф К.И. Пален. В пользу планировавшейся меры высказался К.П. Победоносцев, который убедительно говорил о несовершенстве действовавшей судебной системы. Большинство осталось за противниками законопроекта. Они получили 31 голос, их оппоненты – 20. Тем не менее было очевидно, что император согласится с мнением меньшинства. Дабы этого не случилось, следовало предпринять экстраординарные меры.

Через неделю на заседании Государственного совета зачитывался журнал, в котором фиксировалось имевшееся разногласие. Именно тогда министр иностранных дел Н.К. Гирс встал и сообщил присутствовавшим, что его сотрудник и видный правовед Ф.Ф. Мартенс только что передал ему записку, о которой Гирс не успел составить свое мнение (будто бы текст оказался у министра, когда он садился в карету). Однако он полагал необходимым этот текст прочесть. В нем говорилось, что европейские державы выдавали России преступников, зная, что их буду судить гласно. Новый законопроект ставил под сомнение все международные конвенции на этот счет. Если бы Гирс предварительно сообщил об этом заявлении хотя бы Половцову, оно, видимо, осталось бы без последствий. Но он предусмотрительно этого не сделал. Членам Государственного совета поставленный вопрос показался серьезным, и было решено вернуть дело в департамент[524]524
  Там же. Т. 2. С. 13–15.


[Закрыть]. Сразу же после заседания многие члены «высокого собрания» буквально бросились к Гирсу выражать свою благодарность. Престарелый граф К.И. Пален, в прошлом министр юстиции, объявил главу внешнеполитического ведомства спасителем Отечества[525]525
  [Ламздорф В.Н.] Дневник В.Н. Ламздорфа. С. 65. Подобным решением был крайне недоволен К.П. Победоносцев: «Узнав о результате, он приходит в ярость, рвет, говорят, на себе остатки волос и, по-видимому, готов поносить бедного Мартенса, труд которого повлек за собой весь этот инцидент» (Там же. С. 66).


[Закрыть].

Такое постановление не понравилось императору. Он потребовал, чтобы уже подготовленный журнал был подписан на следующей неделе. Это было сказано и великому князю Михаилу Николаевичу, и Гирсу, и Половцову. Исполнить же царскую волю было практически невозможно. Департамент должен был вынести свое решение, а Министерство иностранных дел подготовить свою экспертную оценку законодательной инициативы[526]526
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 2. С. 16.


[Закрыть]. Половцов в категорической форме отказал императору: нарушить делопроизводственный порядок было невозможно. При этом государственный секретарь успокоил царя: дело в Департаменте долго не пролежит[527]527
  Там же. С. 18.


[Закрыть]. И все же Александр III не мог скрыть своего раздражения. Гирс еще не видел такого императора. Он «ходил по комнате, белый от гнева, с трясущейся от бешенства нижней челюстью». Все слова говорились им в раздраженном тоне: «Я уже через полчаса все узнал и никогда в жизни так не сердился. Даже [великий князь] Владимир [Александрович] приехал мне сообщить и говорил, что подобного скандала никогда еще в Государственном совете не было. Это заговор этой клики юристов, и ваш Мартенс – в заговоре. Ему – строжайший выговор. Все эти судебные учреждения известно, к чему клонят. У покойного отца хотели взять всякую власть и влияние в судебных вопросах. Вы не знаете, а я знаю, что это заговор, и вот когда мера должна была [быть] решенной, мера внутреннего порядка, министр иностранных дел все останавливает опять, чтобы спросить позволения Европы. Теперь дело передано в департаменты и затянется на месяц; я тут ничего не смогу сделать»[528]528
  [Ламздорф В.Н.] Дневник В.Н. Ламздорфа. С. 67. По словам Александра III, он в связи с этим делом «взмылил голову» великому князю Михаилу Николаевичу: тот «также пробует либеральничать и следовать этому направлению» (Там же. С. 68).


[Закрыть].

Заведенный делопроизводственный порядок строго соблюдался. По результатам общего собрания составлялись сравнительно подробные журналы и мемории, в которых кратко излагалась суть вопроса и ход обсуждения. Указывались и разногласия, если они возникли на заседании. Мемории предоставлялись на рассмотрение царя. В отличие от членов Государственного совета император скорее (хотя далеко не всегда) одобрял наличие разногласий, что развязывало ему руки, позволяло выбирать. Напротив, Александр III порицал министров, старавшихся «сгладить углы». Характерно, что император обосновывал весьма спорное назначение И.А. Вышнеградского членом Государственного совета тем, что тот будет возбуждать разногласия на его заседаниях[529]529
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 460.


[Закрыть]. Министры же, в свою очередь, не желали противоречить большинству «высокого собрания», не будучи абсолютно уверенными в поддержке царя. Зная о ней, они могли смело отстаивать свою точку зрения, расходившуюся с позицией остальных сановников[530]530
  Он же. Там же. Т. 2. С. 297.


[Закрыть].

Страницы мемории, где должна была стоять подпись царя, отмечались закладками. Более того, там обозначалась и формула надписи, которая ожидалась от государя. В случае наличия разногласий Николай II под списком лиц, с которыми он был согласен, писал «и Я». Единогласные решения Государственного совета безусловно им утверждались[531]531
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 119. Член Государственного совета Н.Н. Селифонтов весьма скептически относился к этому законосовещательному учреждению: «Он утверждал, что члены не только не изучают, но и не читают дел, и голосования в Государственном совете называл лотереей. Самостоятельность членов Государственного совета он отвергал. Тогда, сам не быв членом этого собрания, я не доверял его словам, но впоследствии на опыте убедился в справедливости того и другого» (Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. С. 720).


[Закрыть].

Впрочем, у императора не хватало времени знакомиться и с мемориями. Ведь порой они достигали внушительного размера: до 1500 страниц. При Александре III в практику вошло составление извлечений из меморий, которые занимали буквально несколько строчек. Они писались собственноручно государственным секретарем. Сам факт их существования являлся тайной: никто не должен был знать, что император столь поверхностно знакомится с делами государственной важности[532]532
  Эта практика сложилась еще в ноябре 1881 г., когда государственным секретарем был А.Е. Перетц [Перетц Е.А. Дневник (1880–1883). С. 265–266].


[Закрыть]. Этого не знал даже председатель великий князь Михаил Николаевич. Император, вопреки просьбам Половцова, поведал тайну только К.П. Победоносцеву, будучи уверенным, что тот никому не расскажет[533]533
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 191.


[Закрыть]. При назначении государственным секретарем Н.В. Муравьева эта стыдливость была отброшена. Теперь извлечения перепечатывались и прилагались непосредственно к мемории[534]534
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 119.


[Закрыть].

Как уже говорилось, император мог утвердить любое мнение – и большинства, и меньшинства. Чаще царь солидаризировался с большинством. Правда, иногда случалось и обратное, что вызывало вполне объяснимое раздражение у членов Государственного совета. За все время царствования Александра III в Государственном совете в 57 случаях имели место разногласия. 38 раз император согласился с большинством, 19 раз – с меньшинством. При этом два раза Александр III солидаризировался с мнением одного члена Государственного совета: в 1887 г. – с военным министром П.С. Ванновским в вопросе о присоединении Таганрогского градоначальства и Ростовского уезда Екатеринославской губернии к Области войска Донского; в 1892 г. – с К.П. Победоносцевым при обсуждении законопроекта о преждевременности учреждения женского медицинского института в Санкт-Петербурге. В редких случаях император писал собственные резолюции, независимые от мнения большинства или меньшинства, например, при обсуждении вопросов о земских начальниках, уставе реальных училищ, уставе лечебных заведений[535]535
  Государственный совет, 1801–1901. СПб., 1901. С. 185. Решения императора, принятые вопреки мнению большинства Государственного совета, вызывали серьезное раздражение в чиновничьей среде. В поддержке Александром III особого мнения К.П. Победоносцева в 1892 г. усматривался «сговор» царя с обер-прокурором Св. Синода. После заседания Государственного совета, когда была оглашена царская воля, адмирал Н.М. Чихачев подошел к министру иностранных дел Н.К. Гирсу со словами: «Грустно все это и к не добру поведет» (Ламздорф В.Н. Дневник, 1891–1892. СПб., 1934. С. 271–272).


[Закрыть].

Такие случаи не соответствовали представлениям о норме. Это были «чрезвычайные ситуации», возмущавшие «русских пэров» и подрывавшие значение законов. Бывший министр народного просвещения А.В. Головнин писал в августе 1883 г. Б.П. Мансурову о проекте нового Университетского устава: «Мне кажется, что дело так просто поставлено, успех так обеспечен за проектом, что всем другим членам странно терять время и труд бесполезно. Лучше заняться чем-либо другим, например, железнодорожным делом»[536]536
  Письмо А.В. Головнина Б.П. Мансурову 09.08.1883 // ГА РФ. Ф. 990. Оп. 1. Д. 204. Л. 15 об.


[Закрыть]. В связи с этим же А.А. Половцов, будучи уже членом Государственного совета, писал великому князю Владимиру Александровичу: «Обратите, пожалуйста, внимание на то, что после сказанного мною вчера в заседании слов товарищ министра юстиции (по прежней своей службе знаток крестьянского дела) сказал, что признает справедливыми мои замечания, но министр внутренних дел, к которому я обращался, не удостоил меня единым словом ответа. Его поведение выражало ясно, что все уже утверждено заранее и что не стоит понапрасну с нашей мелкотою время терять. Такие порядки едва ли укрепляют доверие к законодательству, к правительственной власти. Мы идем по опасному пути, подрывая доверие к последним сторонам правительственной деятельности, доселе его заслуживавшим. Конечно, недолго упразднить Совет указом, так как он упраздняется каждый день фактами, но хорошо ли это будет и для самодержавной власти, и для России»[537]537
  Письмо А.А. Половцова великому князю Владимиру Александровичу // ГА РФ. Ф. 652. Оп. 1. Д. 649. Л. 12–13.


[Закрыть]. Схожим образом оценивал ситуацию видный чиновник (а в будущем министр) внешнеполитического ведомства В.Н. Ламздорф, возмущаясь тем, что император не проявлял особого уважения к процедуре принятия решений. 11 февраля 1892 г. он записал в дневнике: «Надо отдать справедливость нашему монарху. Он совершенный анархист, хотя и отстаивает страстно и упорно свои права самодержца. Это так называемое консервативное и властное царствование подорвало весь престиж власти и поколебало всякую дисциплину»[538]538
  Ламздорф В.Н. Дневник, 1891–1892. М., 1994. С. 273.


[Закрыть].

Порядок обсуждения законопроектов в Государственном совете определял «рамки» работы ведомств, которым волей-неволей приходилось приноравливаться к требованиям высшего законосовещательного учреждения. Подготовленные ими проекты – по крайней мере, с формально правовой и литературной точки зрения – должны были соответствовать высоким стандартам Государственной канцелярии. Не случайно министр земледелия А.С. Ермолов (1894–1905) взял в качестве своего товарища (заместителя) статс-секретаря Департамента законов Государственного совета Ю.А. Икскуля фон Гильденбандта как человека, хорошо разбиравшегося в деле составления и редактирования законов. И это при том, что Икскуль имел весьма приблизительное представление о сельском хозяйстве и сам говорил, что «картофель-то он видал только в кушанье»[539]539
  Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 75.


[Закрыть].

Чиновники, обслуживавшие работу Государственного совета, были востребованы во всех ведомствах. Трудоустраивая их в своем министерстве, его руководитель, с одной стороны, получал квалифицированного помощника, с другой – обескровливал «высокое собрание», лишая его возможности предметно критиковать вносившиеся законопроекты. Не случайно С.Ю. Витте переманил товарища государственного секретаря В.Н. Коковцова в свое ведомство на должность товарища министра финансов. Коковцов, работая в Государственной канцелярии и хорошо зная финансовые вопросы, помогал оппозиции Витте в Государственном совете – и советами, и материалами. Теперь оппоненты всемогущего министра оказались беспомощными[540]540
  Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. С. 60.


[Закрыть].

Конфликт министров с Государственным советом проходит «красной нитью» через всю историю этого учреждения. Руководители ведомств побаивались его и имели на то все основания. В ежегодных отчетах Государственного совета обычно констатировался тот факт, что большинство внесенных дел было так или иначе рассмотрено этим учреждением. С формальной точки зрения это было верно. В действительности же речь шла о мелких, текущих делах. Важнейшие проекты долго ждали своей очереди, и их обсуждение занимало продолжительное время. Это, как и жесткие оценки министерских инициатив со стороны членов Государственного совета, стимулировало руководителей ведомств искать обходные маневры. Министр внутренних дел Н.П. Игнатьев прямо заявлял: «Не ездил и не буду ездить [в Государственный совет]. Скажу вам более – я не буду даже вносить представления в Государственный совет, а буду вносить в Комитет министров. Вы скажете, это незаконно. Может быть. А все-таки в случае надобности можно прибегнуть к комитету, испрашивая учреждение временных только правил». Так рассуждали многие сановники, в их числе К.П. Победоносцев[541]541
  Ремнев А.В. Самодержавное правительство. Комитет министров в системе высшего управления Российской империи (вторая половина XIX – начало XX в.). С. 162.


[Закрыть].

Эта тактика приносила свои плоды. Важнейшие решения нередко миновали Государственный совет. Для обсуждения переселенческой политики Д.А. Толстой инициировал создание особого совещания[542]542
  Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: В 2 т. М., 2005. Т. 1. С. 234.


[Закрыть]. Решение о проведении финансовой реформы С.Ю. Витте (введение золотого рубля) было принято Комитетом финансов и утверждено высочайшим указом[543]543
  Витте С.Ю. Собрание сочинений и документальных материалов: В 5 т. М., 2006. Т. 3: Денежная реформа, кредит и банковская система России. Кн. 1. С. 36–79, 277–279.


[Закрыть]. В дальнейшем эта тенденция только усиливалась. Николай II предпочитал проводить неформальные совещания для обсуждения законопроектов. Как раз в ходе такого заседания споры шли о проекте Указа 12 декабря 1904 г.[544]544
  Из дневника Константина Романова // Красный архив. 1930. № 6. С. 102.


[Закрыть] Точно так же решение о преобразовании Министерства государственных имуществ и земледелия было принято в мае 1905 г. без всякого обсуждения в Государственном совете, что вызывало недоумение даже в императорской семье. «Самодержавие само подрывает собственное значение, нарушая законность, вместо того, чтобы утверждать его», – записал в своем дневнике великий князь Константин Константинович[545]545
  Из дневника Константина Романова // Красный архив. 1931. № 1. С. 132.


[Закрыть].

Все это подводило даже консервативно мыслящих чиновников к пониманию неизбежности конституции в России. Еще в 1882 г. председатель Государственного совета великий князь Михаил Николаевич, принимая министра народного просвещения И.Д. Делянова, отметил, что единственный выход из сложившегося положения – дать конституцию. Об этих словах дяди императора знал и К.П. Победоносцев, и М.Н. Катков[546]546
  Киреев А.А. Дневник // ОР РГБ. Ф. 126. К. 9. Л. 143.


[Закрыть]. Министр юстиции Н.В. Муравьев полагал невозможным сложившийся порядок, когда важные решения принимались в силу случайных обстоятельств, практически без всякой экспертизы: «Государь или признает полезным и необходимым вернуться к установленному в законе порядку и продолжать управлять Россией при помощи высших правительственных учреждений, или, если государь пожелает покоя и сложения с себя ответственности, то надо будет перейти к конституции»[547]547
  Из дневника Константина Романова // Красный архив. 1931. № 1. С. 84.


[Закрыть]. Недовольство сложившимся порядком высказывал и К.П. Победоносцев. В феврале 1904 г. он приводил пример Японии, где был свой «совет стариков» (имеется в виду Совет генро). В России слушали лишь советы «уличных негодяев»: Безобразова, Абазы и др.[548]548
  [Куропаткин А.Я.] Дневник А.Н. Куропаткина // Красный архив. 1924. № 5. С. 88.


[Закрыть] Иными словами, и обер-прокурор Св. Синода приводил России в качестве примера конституционные порядки восточного соседа.