Текст книги "Под маской альтер-эго (сборник)"

Солдаты повыскакивали из «бобика». Стрелял отец. Стрелял я. Честно по направлению к цели. В белый свет, как в копеечку. Дым, облака перегоревшего на солнце песка, обломки сухостоя – они ведь тоже стреляли по направлению к нам. Я не видел ничего, но выстрелы затихли. Это не компьютерная игра, и на экране не будет написано «Миссия завершена». Затишье – это повод осмотреться. Отец, справа от меня, тоже вертел головой. Я только сейчас понял, что сухого треска выстрелов дяди Толи давно не слышно. Понял это и отец. Он кинулся к другу. У дяди Толи была перебита ключица, но он был в сознании. Я подполз к отцу, пытающемуся закрыть рану платком, а дядя Толя только смотрел на нас. Смотрел сквозь нас. Нас для него уже не существовало. На секунду его взгляд прояснился – он посмотрел на отца… на меня… снова на отца. Он сказал: «Херово, мужики», и его взгляд снова утратил ясность, но он еще продолжал тяжело и рвано дышать.

Отец тряс его за уцелевшее плечо, хрипел: «Толян, держись!» и ещё что-то матом. А я отвел взгляд. Я только посмотрел в сторону уазика. Там мёртвые смотрели в небо. Что видят в небе мёртвые глаза? Когда-нибудь узнаю. Обязательно. Все узнают. Еще никто не уходил от этого знания. Но…не сейчас.

Я пригляделся чуть внимательней и увидел, что то, что я принимал за труп, на самом деле два солдата. Один из них прижимался к другому, лежащему на асфальте. Он точно так же, как и мой отец, тряс друга за плечи, а его друг, должно быть, смотрел на него таким же стекленеющим взглядом. До чего же он был сейчас похож на нас. Наверное, так всегда. Враги – они априорно должны быть похожи. Если вы воюете, значит, вам есть что делить. Нужно вам примерно одно и то же. Нужно настолько сильно, что вопрос о том, чтобы отнять это у точно такого же человека, как и ты, вместе с точно такой же, как у тебя, жизнью, вообще не ставится. Я вскинул карабин: там должно остаться еще два-три патрона, смахнул соринку с предательски не вовремя слезящегося глаза, задержал дыхание и спустил курок. Брызнувшая кровь послужила надписью «Миссия завершена».

* * *

Я отправил в рот ещё порцию копчёной курицы. Кормили меня не так уж плохо, но копчёная курочка, приготовленная недобитыми народным гневом гостями с гор, была не в пример лучше. Дерьмовая жратва из вездесущих вагончиков – это вкус свободы. Как бы я ни был поглощён трапезой, всё же поймал на себе тяжелый взгляд. На меня взирал военный, кажется, капитан – не очень разбираюсь. Орденов куча – тоже затрудняюсь прочесть. А вот полный гнева и отвращения взгляд ощущался буквально порами кожи. Я откусил еще кусок и демонстративно зачавкал.

– Ублюдок, – прошипел служивый. Я же не нашел ничего оскорбительного в его словах. «Ублюдки из придорожного» – так нас ещё окрестила народная молва. «Смертники» – так называли себя мы, но не из-за шахидской склонности к самопожертвованию. Мы несли смерть. На наших знаменах – смерть. Мы служили смерти. Мы сражались за Родину, но в ощутимом выигрыше была только смерть. Мы кормили её досыта, а она нас берегла – ты еще и паясничаешь!

– Здорово тебя медальками-то завесили, солдатик. Как только пропустил режиссер – ведь массивные украшения плохо смотрятся в кадре… Твои смотрятся ничего так… А у меня – только вот… – я закатал рукава своей новенькой оранжевой робы, – всё прям как в западных фильмах. Знать, я особо опасен. Это можно прочесть по рукам. С такой задачкой прекрасно справился бы индеец-массай из экваториальной Африки.

Низкорослые, чёрные до фиолетового отлива пигмеи до появления нас вполне могли считаться самым свирепым зверем на земле. Прежде чем получить имя, маленький массайчик отправляется в ближайшую деревню, населённую другим племенем, и убивает. Иначе – звать его никак. Он должен принести голову шаману, чтобы ему дали имя и позволили называться мужчиной. Если удастся вызнать имя жертвы, то парень автоматически шел к успеху под покровительством особой, древней как сам мир черной магии. Бессмысленное зло. Зло ради самого зла. Зло в его истинном понимании. Чему племя Смертников научилось у племени массаев? Оставлять после каждого убийства засечки, но не на прикладах, а на предплечьях. У меня на предплечьях закончилось место в первый же месяц войны – я стал резать выше. Любой массай поставил бы мне лайк.

* * *

Мы несли дядю Толю на руках, пробираясь окраиной города, но особенно не таясь. Он хрипел и стонал, но не проронил больше ни слова. Мы стучали в окна, в которых горел свет – и свет тут же, как по волшебству, гас. Спасибо вам, суки, что хоть шторы не задёргивали.

В детстве кажется, что вся жизнь – до неба. Смерти просто нет. В отроческие годы вся жизнь впереди. Возможно, кого-то ты уже и успел потерять, но Смерть по-прежнему старательно обходила тебя стороной. Жизнь начнётся вот-вот… В зрелом возрасте, когда ты берешь в руки школьную фотографию с выпускного, где вы собрались всем классом, и начинаешь вычеркивать маркером лица тех, кого уже нет, ты обнаружишь, что вас осталось совсем немного. Есть в этом привкус вины: десятый «Б» мёртв, а ты – нет.

И совсем мало времени остаётся у человека, в груди которого застряли пули. Подводил ли он итоги жизни в своём предсмертном безмолвии, проклинал ли убийцу, сожалел ли о чём-либо? Он был не одинок в смертный час – мы были с ним. Не мы виноваты в его смерти. Трудно обвинять и убийцу. Я сам отправил на тот свет чьего-то друга, который пытался спасти раненого товарища. Чьего-то сына… быть может, мужа или отца. Почему? Потому что не мог подвести своего отца и его друга. Нас подвёл блик солнца, только-только перешагивающего угол гражданских сумерек, отражённый от оптики. Они видели только блик.

Предательскую оптику вместе с карабином и запасными магазинами мы забрали с собой. А дяди Толи больше нет – то, что было вместо него, больше нам не нужно. Он так и остался спать на скамейке под раскидистой дичкой одного из дворов. Мы обязательно похороним его по-христиански. Или кто-нибудь другой – если за этих людей всё же стоит сражаться. Похороним. Но не сейчас. Мёртвые не должны тянуть за собой живых.

Мы не зашли домой и не смыли кровь. Молча покурить было гораздо важнее. В дыме табака кружились мысли – слишком разнообразные и непривычные, чтобы осознать каждую из них. Война – это не так просто. Кажется, я сказал это вслух…

– Это еще проще, чем может показаться. Она кончилась, – сказал отец. – Она кончилась, когда первый враг перешёл границу.

– Почему? – не понял я.

– А кто же будет воевать? Для меня – кончилась.

– Это всё из-за дяди Толи? Но ведь мы знали, что можем не вернуться. И он знал…

– Да при чём тут это? Конечно, знал! Он – настоящий мужик. Жалко последнего, единственного друга терять, но он уж точно не в обиде – знал, на что шёл. И во мне ты труса не ищи – просто война кончилась.

– Но почему? – я так и не мог понять, что хочет сказать мне отец.

– Толян не боялся сдохнуть, и я не боюсь. Объясни-ка мне только, сына: ты же у меня умненький, эвон, институты заканчивал – так объясни мне, дурному старику, а на хера нам воевать? За кого? За что?

Передо мной как-то никогда не стоял такой вопрос. Вроде как меня отец сам же с ранних лет и научил, читая вместо сказок хорошие военные книги – воевать за Родину, а прочее даже не обсуждается.

– За Родину, – выдавил я.

– За Родину? За Родину-мать, мать её? И чья ж она мать? Что это за баба вообще такая? Что есть твоя родина, сынок? Ну, поделись-ка соображениями! Я вот старый стал, не вижу её даже в очках. Что такое Родина? Леса, поля и недра? Они твои? Тебе в карман хоть капелька из этих недр падала? Да ты в холодный год из лесу бревна не притащишь, чтоб не сесть! Может, Родина – это люди? Та паскуда, что светомаскировку устраивала, когда у нас на руках человек кровью истекал? Ты их защитить хочешь?

Я не знал, что ответить. С правдой не сильно поспоришь. Конечно, трудно обвинять людей в том, что они не хотели накликать горе на свой дом, поставив под угрозу себя и своих близких. Но разве не здесь проходит грань трусости?

– Вот что, – сказал отец твердо, – я знаю, где моя родина. Это вы с мамкой. Так что собирайся. Двинем на заимку на дальнем кордоне. Там до холодов как-нибудь продержимся.

– Пап, оставь мне «Тигра». Я не уйду.

Отец измерил меня тяжёлым долгим взглядом. Наконец кивнул:

– Добро. Своя голова на плечах. Не буду отговаривать. Сам такой же дурак.

Я затянулся до боли в легких. Жар окатил волной ссохшиеся губы. В руках оказался перочинный нож. Скорее всего, видавший виды СКС не больно-то долго мне прослужит, когда под ногами в грудах мяса видимо-невидимо снятых с вооружения состоятельными странами «эмочек». Чего портить лакированный приклад? Я закусил губу, и по загорелому предплечью растеклась одинокая кровавая улыбка. Нам есть чему поучиться у братских народов Центральной Африки.

* * *

Я остался в доме совершенно один. По телеку ничего не показывали. Оккупанты – не от большого ума – отключили все ретрансляторы теле– и радиосигнала. Не от большого ума – потому что оставили мобильную связь.

Свет зажигать не стал – не то чтобы прятался, а так, не хотелось. Я просто лежал на полу освещённой мобильником комнаты. Я просто читал, что пишет народ в инете. Сетевой народ не разочаровывал.

Борцы с системой встречали оккупационные войска, как дорогих гостей. Им казалось, что теперь-то точно со старой властью покончено. Придёт князь и всех рассудит. Русский менталитет. Люд попроще осторожно высказывался – хуже не будет. Хуже некуда.

Говорят, человек полностью меняет свой круг общения каждые семь лет. Учась в университете, просиживая вечера в социальных сетях, я мучительно вспоминал: кто все эти люди? Зачем они попали в интернет? Что нас могло когда-то связывать? Вот с этим дальнобойщиком ты когда-то играл в мяч на школьном корте. А эта многодетная мать – она мазала йодом ссадину, которую тебе оставил вот этот полицейский. Кто все эти люди? Зачем они зовут меня в свои полумертвые группы «Придорожный рулит», «Наша СОШ – лучшая», «ДЮСШ-4 – на века»?

Стены этих групп наполнялись кальками со скудоумного юмора, набравшего тысячи лайков где-то. Дин Винчестер от всего сердца заявлял с этих картинок, что девятый «А» – лучшие, остальные сосут. Джереми Кларк рекомендовал шиномонтажку Сереги. Тони Старк поздравлял со сдачей ЕГЭ. На этих стенах должно отыскаться немного места и для меня. Я просто хочу несколько лайков.

Никаких призывов! Во всяком случае, посредством ASCII-таблицы символов. Только картинки! Только картинки могут потонуть в водовороте цветных пикселей мемов и айфонофоточек. На площадях реют чужие флаги, брусчатка жадно впитывает русскую кровь, но всё идёт своим чередом. Люди просто хотят лайков. Они знают, чему готовы поставить лайк.

Именно поэтому моя Родина-мать – она не такая, как семьдесят лет назад. Наша настоящая выгнала нас из дому или в сеть, чтобы дети не видели, как она плачет, избитая пьяным мужем. За неё – твою соседку, твою бывшую одноклассницу-красавицу, которую ты не можешь узнать, никто не заступится. Нам нужна другая. Пусть это будет молодая привлекательная девушка с суровым лицом, аппетитными формами и шлюховатым милитари-нарядом. В её руках будет автомат Калашникова – та самая квасная гордость, от которой не в силах откреститься никакой режим. Пусть она спросит у вас белой тахомой по канве: «Оно нам надо?»

Это не призыв – это вопрос. Не столь важно, сколько он наберет лайков. Важнее, сколько наберёт следующий за пикчей комментарий, написанный не мной – «Ахулибнет?». Это уже мои игроки. Я проверяю их готовность, игнорируя сыплющиеся в личку письма комментарием: «Раз в жизни можно попробовать всё, что угодно». Надо понять, что ключевыми словами тут будут «Раз в жизни». Я не хочу вести на убой замороченных телят. Мне нужны настоящие смертники. Смертники. Мощное слово – можно взять на вооружение. На нём можно строить всю эстетику и идеологию…

Итак, по итогам первого часа – нас будет не меньше двух десятков. Конечно, маловато для глобальной войны, но вполне достаточно, чтобы сдохнуть геройски. Тогда я предлагаю им ещё одну пикчу. Наша будущая хозяйка, Смерть, взвалив на плечо косу, гостеприимно протягивает руку. Это вам не анкл Сэм! У нас всё без заигрываний. Хозяйка велит нам: «В четыре утра на «Утре»». Гоу? «Утро» – это круглосуточный магазин, колыбель поселковой цивилизации. Многим может потребоваться жидкий катализатор для отваги. Я не намерен им ничего запрещать. Пусть каждый веселится по-своему. Мы не будем выдавать партбилетов и медальонов смертника – нам сгодятся лайки.

* * *

Ночь выдалась жаркой и душной. Спать я даже не пытался. Закусив ус, я точил штык, который собирался примкнуть к карабину. В голове крутилось вечное:

Ты бей штыком, а лучше – бей рукой.

Коли-руби фашистского бродягу.

И если не поймаешь в грудь свинец —

Медаль на грудь поймаешь за отвагу.

Медалей нам не раздают, но песня в тему. Классика не стареет. Классика – это не хруст французской булки, это вшивые окопники Высоцкого, копошащиеся в гнойных ранах опарыши Шолохова… И вот когда «все континенты горят в огне», классика начинает играть новыми красками. Не просто играть красками – обрастать полным комплектом ощущений. Пороховой вонью, остывающей кровью на руках, болью ожогов от перегревшегося цевья…

Я поправил пижонский складной нож из чернёной британской стали. Толку в этом занятии крайне мало – скорее источил оселок, чем поправил лезвие. Но, может быть, и ему суждено через пару часов «воткнуться в лёгкие, от никотина чёрные». А ведь «сталь вернее свинца». Одним шансом выжить больше. Больше на один способ убийства.

Выдвинувшись в самый тёмный час, я продвигался тенистыми улицами, не знавшими уличного освещения. Довольно скоро впереди замаячило светлое пятно – это «Утро». Магазин. Свет выхватывал пару десятков неясных силуэтов. Эта разношёрстная компания – самые верные сиротки матушки-России. Их возраст и вооружение разнились очень сильно. Это единство в многообразии. Их объединяло только сходство с врагами.

– Хай, Цезарь, – махнул рукой парнишка с пистолетом.

Должно быть, мне пора представиться – Цезарь. Очень приятно – Цезарь. Нет, я не ровня римскому императору и на большую многопочтенность, чем есть и читать одновременно – не способен. Созвучность фамилии привило мне это прозвище ещё с ранних лет. Спасибо, судьба! Нам есть чему поучиться у римского легиона…

– Аве, Симка, – признал я наконец парнишку. Мы с ним учились когда-то в школе, а потом он вылетел с другого факультета того же университета. Своим прозвищем он обязан пламенной страстью к электронным девайсам. Вот и сейчас его бледное худое лицо освещалось синеватым экраном навороченной мобилы. Его грустные глаза под бликующими очками красноречиво повествовали, что именно он тут забыл.

– Убьют же, – решил я всё-таки удостовериться в своей теории.

– Да вообще насрать, – отмахнулся он с напускным мрачноватым весельем обреченных.

– Это у тебя что? – кивнул я на пистолет, напоминающий легендарным аскетичным профилем ТТ.

– Травмач. Еще в городе взял, когда последний раз мобилу отжевали.

– Спятил? Хоть сдохни с пользой, – сказал я, вручая ему осиротевшего прошлым утром «Тигра». Конечно, этого тюфяка быстро убьют, но мы тут долгосрочных перспектив и не строим.

– Привет, Цезарь, – протянул руку какой-то не знакомый мне юнец. Я же ответил ему прикладом под ребра. Нам есть чему поучиться у римского легиона. Настало время первого урока:

– Смертника приветствовать не иначе, как словом «Аве», ибо на смерть идущим – честь и слава. Сима, дай образец.

Симка вытянулся и отсалютовал на нацистский манер, рыкнув максимально пониженным голосом: «Аве, Цезарь!»

– Чуть ниже руку. По-римски, – прокомментировал я, и Сима поспешил исправиться. Я обратился к согнувшемуся пополам мальчонке: – Смотри мне… Выживешь – в следующий раз шкуру спущу, ясно?

Я прошагал в центр светового пятна. По толпе ходила бутылка водки, к которой прикладывались, как к животворящему распятию. Перед смертью принято причащаться.

– Слава вам, гвардия растоптанной земли, – начал я, приподняв чуть согнутую в локте руку. Кто-то, слышавший моё нравоучение, отсалютовал мне, на что в ответ поймал неодобрительный взгляд бойцов в возрасте. Я стремительно подбирал слова для дальнейшей речи. Нам есть чему поучиться и у вышеупомянутых нацистов. Классиков пламенной пропаганды. Нам тоже нужно подвести доброе и вечное под наше грязное дело. О, будь проклята во веки Вавилонская башня – мне пришлось несколько поменять историческое «Sind Sie bereit für totalen Krieg?», с тем чтобы в ответ получить историческое «Ja!»

– Я спрошу вас: верите ли вы в победу русского народа? Готовы ли вы принять на себя всю тяжесть испытаний и пойдёте ли вы на личное горе ради победы? Я вас спрашиваю: кто готов к тотальной войне?

– Я… – робко раздалось из толпы.

– Я вас спрашиваю: кто готов к тотальной войне?

– Я… Я… Я!!! – подхватили десятки глоток, крепнув с каждым криком.

Конечно, такой шум не мог остаться незамеченным редкими ночными патрулями. Конечно, у них хватило ума не лезть без подмоги на эту разгорячённую толпу. Но и к нам прибывали люди. Запоздало пьяный утренней кровью, я продолжал вещать, не замечая ни шум моторов, ни фары, бьющие в глаза. … Будут падать замертво, напоя своей кровью многострадальную землю, не стоя слёз своих матерей. Мёртвые заранее. Всё, во что мы верим, – это Смерть. Война – есть молитва самой Смерти. Мы принесем подношение или сами станем ею! Выбор сделан за нас…

– Рюзке, оружие бросай, стрелять не буду, – гаркнул самодовольный мамбет, выглядывая из-за станкового пулемёта. Его ханская манера речи противопоставлялась моей. Это будет не просто месиво – это битва идеологий. Кто кого – мы ещё поглядим. Увидит ли он мою кровь – ещё не ясно. Заодно могу поручиться – ему не видать поднятых кверху рук.

– Мы будем драться, – твёрдо ответил я

– Мы будем драться… мы будем драться… МЫ БУДЕМ ДРАТЬСЯ! – рокотала, набирая силу, введённая в транс толпа. Я молча двинулся вперед. Толпа, меня обступившая, тоже сорвалась с места. Мы шли медленно, повторяя нашу мантру: «Мы будем драться». Мы прошли не более десятка метров, когда отрезвляюще лязгнул затвор пулемета. Тогда кто-то прервал импровизированную психологическую атаку – несусветную глупость в условиях узкой улицы и наличия автоматического оружия у противника. Справедливости ради, выстрел вышел отменный – один из бойцов повалился, отброшенный назад тяжёлой болванкой, выпущенной, судя по звуку, из охотничьего ружья и застрявшей в бронежилете. Может, конечно, его жизни ничего и не угрожает, но в этом бою он уже не воин.

Пулемет залился своей убийственной трелью. Передо мной слева и справа падали бегущие с топорами и вилами люди. Чья-то кровь брызнула прямо в лицо. Я остановился на секунду и, часто-часто моргая, вскинул карабин. Подскочившая фуражка вычеркнула из списка квестов: «подавить огневую точку противника». Но огневое превосходство было по-прежнему на их стороне. Свести его на нет можно было только одним способом – навязать рукопашный. Мы бежали по трупам, чтобы не упасть на них сверху. Справа кто-то чудом настиг противника и, прежде чем самому упасть замертво, успел воткнуть топор ему в горло. Это подействовало на врагов. Недаром учат в неравном бою наносить не максимальный урон, а просто самые страшные раны, которые только можешь. Только кровь своих способна охладить пыл. Кто-то бросился бежать, но было уже слишком поздно – от человеческой волны, волны ярости и жажды смерти никто не уйдет.

Я оказался перед опешившим противником и попытался пронзить его штыком. Он увернулся ценой ухода с линии огня. Не нажатый спуск обошёлся ему очень дорого – я сбил его плечом на землю и, перехватив карабин за цевьё чуть ниже штыка, попытался придавить. Ему этого, по понятным причинам, не хотелось, и он, совершив вторую ошибку, схватился руками за моё оружие и попытался отжать меня. Я был явно тяжелее, но мериться силой все же не собирался. Кто сказал, что на войне есть место благородству? Если и есть, я с ними не воюю. Я приношу жертву. Я посылаю его душу Смерти в обмен на свою. Я просто отпускаю руку, за что немедленно получаю по лицу прикладом собственного карабина, но щёлкнувший нож уже нашёл себе место под его бронежилетом. Он впивается раз, второй, третий… Лезвие не может напиться крови. Я не могу остановить его. Краем глаза я замечаю, как слева от меня кто-то, восседая на теле, перетянутом нелепым в наших широтах песчаным камуфляжем, снова и снова ударяет с характерным чавканьем, слышимым сквозь лязг, стрельбу и мат, булыжником в то место, где когда-то была голова. Я вонзаю нож в горло ослабевшему противнику и в пару рывков разрезаю гортань, а сам падаю на спину рядом. Бульканье и хрип длятся совсем недолго.

В висках стучит кровь, ноет рассечённая скула, а небо золотится первыми лучами зари. Всё идёт своим чередом. Звуки боя всё тише. Рукопашный не может продолжаться дольше пары минут. Я чувствую, как по моим волосам, всё равно что по капиллярам, поднимается вязкая жижа. Пара мгновений, и я лежу в луже крови. Чужой крови. Я подношу нож к языку и, ничуть не боясь порезаться, слизываю с него багровую жижу. Только вкус чужой крови даёт мне почувствовать себя живым. Я потратил всю свою жизнь на образование, которое не спасёт меня в пожаре и не убережёт от дурака на дороге. Образование, которое не помогает мне резать глотки. Но, выходит, что и я пожил. Хотя бы пару минут рукопашного.

Я кричу:

– Кто-нибудь жив?

А в ответ из мата поднимаются разрозненные: «Аве, Цезарь». По-прежнему не поднимаясь, больно ударяясь диафрагмой об асфальт от собственного крика, я ору:

– Ублюдки! Вы чувствуете себя живыми?

Я кричу:

– Мы накормили Смерть! Счёт оплачен! Она на нашей стороне!

Мои слова отзываются слабым эхом запыхавшихся голосов: «Смерть… Смерть…». Я встал рывком и осмотрел результат своей работы. Солнышко пропускало лучики через раскрытый в немом крике рот и бросало причудливую тень на медальон сквозь рваную рану на шее. Кровь больше не выбрасывалась толчками из его ран. Узкие глаза, расширенные от предсмертного ужаса и осознания неминуемой гибели, смотрели в небо. Так же, как и мои пару секунд назад.

Пошатываясь, я подошел к машине и вскарабкался к своей первой жертве – «переговорщику». Он лежал на боку, оскалив зубы через разодранную пулей щеку. Из затылка лилось что-то красное и вязкое. Я ударил его наотмашь по этой самой щеке и прошипел:

– Чё? Молчишь теперь, с-с-сука? Молчишь? – ударил снова. Конечно же, он молчал. Я вынул из его кобуры свой заслуженный трофей – беретту. Видимо, состоятельный был бай, раз такими игрушками козыряет. Не спасло жизнь вложение. Рассовав по задним карманам запасные магазины, я прихватил ещё и заткнутую между сидений винтовку. Под её патроны надо будет снять с кого-нибудь разгрузку. Осталось только найти более-менее чистую. Я улыбнулся своей мысли: подумать только – искупался в крови, а теперь одёжкой брезгую!

Я спрыгнул с машины и наткнулся на Симу. Он выглядел потрёпанным, но вполне бодрым. Мне понравилось то, что я увидел в его взгляде: он не просто выжил – он жил. Надо ли говорить, что как только прекратилась стрельба, он занялся любимым делом – включил на телефоне видеокамеру и слонялся, снимая всё, что видел.

Кто-то стаскивал уцелевших противников. На вид они были совсем зелёными, может, даже моложе меня. Скорее всего, они просто побросали оружие и сдались. Их было двое. Наверное, они были и сами не рады тому, что не только не нашли свинца в бою, но и не пустили его себе в рот сами – настолько яростно их бодрил пинками слесарь дядя Женя. Поднялось улюлюканье. Я понял, к чему дело идёт, и предпочел пресечь. Не сразу разобравшись, как снимать трофейный пистолет с предохранителя, я дал залп в воздух. Все притихли.

– А ну хватит! – сказал я, натыкаясь на полные недоумения глаза. – Мы отпустим. Одного. Пусть всем расскажет, что видел.

Я пока не знал точно, что собирался ему показать. Это должно быть что-то зверское. Что-то из ряда вон. Такое трудно придумать, когда пару минут назад живая волна натыкалась на пулемётный шквал и разбрызгивалась оторванными конечностями. Что может быть страшнее? Что-нибудь немыслимое. Что-нибудь просто не укладывающееся в голове у человека.

– Этого на колени, – скомандовал я. Вопреки ожиданиям бедняги, я убрал пистолет за пояс. Вместо этого вынул из его же ножен здоровенный десантный нож советского образца. – Снимите с него броник.

Сима жадно ловил матрицей камеры каждый миг этого действа. Нужно что-то сказать. Сказать врагам. Сказать союзникам. Сказать зрителям. Что-нибудь, что принесло бы кучу лайков.

– Чего вы все боитесь? Вы боитесь смерти? Вы просто не можете с ней рассчитаться! Страх – это надуманное. Он существует только в вашей голове. Вы трясётесь по своим уютным норкам, в то время как Смерть пирует совсем рядом. Воздайте ей сполна, и она обойдет стороной. В конце концов, все мы только лишь мясо…

Вместо красивой проповеди – мерзкое действие. Это мало походило на ритуальное жертвоприношение, скорее – на работу мясника. С некоторым усилием я рассек его грудную клетку, спотыкаясь толстым тупым лезвием о каждое ребро. Как и было задумано – сердце уцелело. Нужно было только выломить двумя руками остатки ребер и вынуть его невредимым, аккуратно отсекая аорты. Главная мышца трепыхалась, заплёвывая майку горячей кровью. Мы не в фильме про вампиров, но сердце, извлечённое из тела в момент убийства, бьётся еще пару минут – подлинный факт. Демонстрации потрохов явно мало для сбора лайков. Это, пожалуй, пользователи уже видели. Как минимум, в мясницкой лавке – мясо везде одинаковое. «Мы ведь не глядим с аппетитом на сырые фрагменты животных тел, оплачивая покупку, пока хорошенько прожаренная ткань тела животного не пахнет специями, нежась на сковороде, она не представляет для нас никакого гастрономического интереса. Но ведь это уже еда, не так ли?» – подумал я, вгрызаясь в тёплую сокращающуюся плоть. Кого-то за моей спиной начало полоскать…

Не то чтобы это было совершенно несъедобно, но доедать я не стал – откусив еще пару раз, я бросил сердце на асфальт и растоптал каблуком армейского ботинка. Совершенно несолёное, отдающее железом на вкус и слишком быстро остывающее. Жестковато и неприятно хрустит желудочками. В следующий раз стоит отнестись к кулинарии более основательно. Может, обязать смертников носить при себе немного соли?

– Всего лишь мясо… – сказал я в камеру, утирая рукой кровь с губ. На руке волосы окрасились в красноватый цвет. Наверное, отмыться будет непросто.

Камера пикнула, фиксируя на карте памяти моё преступление. Мы с радостью распространим в сети доказательную базу для военного трибунала. Но это когда-то потом, и если доживу. Сейчас же нам нужны лайки. Смерти нужны новые адепты.

* * *

Эту вылазку можно считать успешной. Двадцать семь наших против шестнадцати их. Наш отряд стал сильнее на шестнадцать единиц боевого оружия. Машины брать не стали – только отогнали в лес – найдут так найдут, ещё добудем. Сняли только пулемёт. Он везде пригодится. Настало время выбрать место, где будем гнездиться.

Не всем из наших посчастливилось умереть сразу – были и раненые. Но в отряде не было медиков – только зоотехник. Он развёл руками над парнем, прижимающим, как младенца, к груди свою оторванную ногу. Я добил парнишку. Своих, конечно, было жалко, но сожалеть о будничных вещах не стоит. Его смерть только вызвала новую улыбку на моём предплечье. Смайлик. ASCII-арт военного времени. Само собой, эта сцена тоже не прошла мимо объектива Симиной мобилки, но этот ролик набрал существенно меньше лайков, чем мой обед. Каждый из перезаливов того легендарного видео собирал десятки тысяч лайков, прежде чем его удаляли. Скоро начали появляться аналогичные видео из других городов, но в комментах неизменно славили Цезаря. Славили и проклинали – на всех языках мира.

Мы окопались в одном из кварталов, и туда быстро перестали заходить патрули – только минометы работали, но мы ютились в подвалах пятиэтажек и, в принципе, не сильно огорчались. Население давно покинуло этот район – они не были готовы к тотальной войне. Жаль только, что заряжать мобильник становилось всё трудней – инфраструктура сыпалась к чертям от минной обработки. Я не завидую тем, кто будет её потом восстанавливать – мы, не долго думая, начали скидывать трупы врагов – объедки – в канализационные шахты. Вездесущие мухи всё равно как-то туда попадали, но вони было существенно меньше.

А вот в первые несколько часов человечина совсем не пахнет. Если подвялить её на костерочке из яблони или вишни, получается отличный продукт длительного хранения. Самая вкусная часть человека – это грудные мышцы и бёдра. Икры жестковаты, даже если их вымочить в уксусе, а богатырскими бицепсами мало кто может похвастать. Бедрами тоже некоторые брезговали – мы старались срезать мясо подальше от мошонки. Потроха же годились только для причащения сразу после боя. Смертники чтут традиции. Я всё реже брался за оружие и всё чаще работал за компьютером. Каждый мой пост уносил куда больше жизней, чем магазин трофейной винтовки.

Через месяц мы полностью освободили город. С каждым днем бои были все короче и короче. Многие предпочитали застрелиться, только заслышав вдалеке нашу молитву смерти или, того хуже, чёрное знамя с перекрещенными косами.

Конечно, работы в городе оставалось еще много. Я старательно пресекал все попытки мародерства: грабить тут можно было только смертникам, а продукты нас интересовали мало. Изнасилований старался тоже не допускать, но это волновало меня мало, пока за мной не следил вездесущий глазок Симкиной камеры. Пришлось пустить в расход троих смертников, надумавших снасильничать девушку. Ещё и русскую. Репутация борца за свободу, пусть при этом и морального урода, но в то же время благородного – стоит троих смертников. Эти трое не поплатились за свою глупость – они привели под чёрные знамена тысячи новых бойцов. Ко мне постоянно сыпались на почту видео с бесчинствами, которые творили соратники из других городов. Приходилось обсуждать, хотя бы из зависти, что им удавалось найти заказчиков на съёмки постановочного снафа. Переодетые в школьную форму бородатые джигиты, изнасилованные перед смертью раскаленной арматурой, разлетались по несколько десятков долларов за просмотр. Всё это забавно, но я на такое официально добра не давал. Но и запрещать смертникам тешиться я тоже не хотел. Воевать, соблюдая конвенции, очень скучно. Это понимал и противник, закрывая глаза на обстрелы детских площадок из пулемётов. Кое-где враги остервенели от наших роликов и начали настоящий террор; жаль, но как ни цинично прозвучит – это нам тоже на руку. В других же городах оккупанты старались прослыть рыцарями на белых конях, которые борются с озверевшими смертниками, и эта тактика приносила им куда больше пользы, чем развешивание сектантов на столбах.