Текст книги "Под маской альтер-эго (сборник)"

Элли махнула официанту. Через пять секунд он подошёл к столу.

– А есть у вас паштет по-мек-лен-бург-ски? – мило спросила она у официанта, и между делом: – Ди, почём сейчас новые яички? Дорого? – и опять официанту: – Да, будьте добры такой паштет, – улыбнулась тому и даже будто погладила его по руке.

«Ах ты дрянь, – улыбнулся про себя Ди, – такой способ меня разозлить – завести разговор при официанте, высказать ему свою симпатию… Настоящая профессионалка». Ди стало неудобно сидеть. Напрягся пенис и больно упёрся в штанину, промежность вспотела. Старик, говоришь? Все вы говорите, что я старик. Ну, дорогуша, сейчас я тебе покажу.

Ди не стал ждать своего заказа. Он поднялся, подошёл к Элли и грубо взял её за руку.

– Пошли, – сказал он.

– Эй, пусти, ты что, с ума сошёл? – сегодня она была в ударе, очень правдоподобно возмущалась.

Ди вытащил Элли за руку из-за стола и стремительно потащил девушку в туалет. Смазливый парень, сложив руки на груди, примостился у мраморной стойки с раковинами. Он вроде и заскучал уже. Появлению Ди с Элли он не удивился. «Сучка всё предвидела», – зло, но не без удовольствия подумал Пратчет. Он толкнул Элли в центр туалетной комнаты. Парню приказал:

– Раздевай её.

Элли что-то возмущённо вскрикнула, но сопротивляться не стала, умело упав в руки соседа по столику в ресторане, приятному молодому человеку. Ди сдирал с себя штаны, как вдруг вскрикнул, прижал руки к паху и с воплем упал на пол. Боль, пронзившая яички, была настолько сильной и главное настолько непривычной – Пратчет не чувствовал такой страшной нутряной боли уже много лет – Ди потерял сознание.

Это была настоящая больничная палата. В такой Ди был пять лет назад, когда ему пересадили желудок – последний он испортил чрезмерно острой пищей. Тогда он пролежал в больнице после операции всего одни сутки, и тогда Ди не чувствовал себя больным. Сегодня Ди Пратчет был болен. На тело были налеплены датчики, одет он был в белые одежды, и голова кружилась от уколов. Как простого смертного, его привезли в карете скорой помощи в больницу района, сделали обезболивающий укол, ещё укол успокоительный и в полусонном состоянии доставили в геронтологическую клинику святого Вергилия. Был вечер, доктора Уизерспуна сразу не нашли, боль прошла, и Ди провалился в беспокойный сон, в котором ему мерещились ампутированные гениталии.

Доктор Уизерспун появился через пару часов. Был он свеж, несмотря на почти ночное время, щупал Ди промежность споро и деловито.

– Это варикоцеле, мистер Пратчет, – сообщил врач. – Распространённая болезнь у… тех, кто не пользуется геронтологическими технологиями. Варикозное расширение вен в мошонке. Один из симптомов – сильная боль во время прилива крови к промежности, то есть при сексуальном возбуждении… Легко лечится, но в вашем случае, мистер Пратчет, это симптом куда более серьёзный. Парасимпатические связи нервной системы нарушены, начинаются проблемы с сосудами. И знаете что… Регресс, увы, идёт слишком высокими темпами. Боюсь, у вас осталось меньше времени, чем я предполагал…

Конечно, Ди задал вопрос – а не могли ли вы, доктор Уизерспун, ошибиться? Мало ли – понос или варикоцеле. Моё тело накачивают гормонами и чем там ещё – вам виднее – может быть, реакция на медикаменты? Дефект в выращенном органе?

Уизерспун посоветовал обратиться к независимому эксперту, если мистер Пратчет не верит своему лечащему врачу. Доктор даже милостиво предоставил контактные данные нескольких коллег из других клиник.

Ди обратился к трём врачам, одного из которых разыскал сам. Не особо надеясь на успех. И успеха действительно не последовало. Все трое, ознакомившись с медицинским файлом, подтвердили правоту доктора Уизерспуна. Был только один вариант – пересадка мозга в тело старика. Дополнительных три, пять, а может, и все десять лет мучений, но жизни.

Доктор Уизерспун был в очках, стало быть, немного смущён и виноват в словах, движениях, да и всем своим поведением. Неловко ему было, наверное, предлагать здоровому с виду молодцу – метр девяносто рост, девяносто вес, сплошные мышцы, пусть и пересаженные, – старые, обвисшие тела стариков. Ди сидел в кресле посетителей, изображение голомонитора было повернуто к нему, и в экране проплывали одно за другим объёмные изображения людей, точнее их тел – старых, сморщенных, обвисших, ужасных…

Ди отказался от кофе, потому что желудок напиток этот признавать перестал. Ди порядком разболелся за последнее время – скакало давление, от половины продуктов организм отказывался и о сексе пришлось забыть. Операцию на мошонке сделали, но проблемы появились другие, о которых Ди и думать не хотелось.

От картинок на экране Ди начало тошнить – может, и от голода, потому что с утра он не ел, несмотря на уговоры Уизерспуна полноценно питаться, делать хоть что-то, чтобы смягчить симптомы грядущей катастрофы. Но, наверное, больше от картинок. Мерзкие это были старикашки, старые.

Ди пытался сосредоточиться на выборе, но не получалось. Мысль скатывалась куда-то в сторону. Хотя бы про «сосредоточиться». Последнее время Ди витал в облаках и полноценно сосредоточиться на чем-либо не мог. А ещё зрение начало ухудшаться, от голографических изображений слезились глаза.

– Давайте этого, – Ди устало махнул рукой в сторону голоэкрана. – Мне всё равно, доктор. Цену я знаю. Подберите что-нибудь по своему вкусу… по вкусу… Ну, не знаю, самого здорового, что ли?

Уизерспун виновато развел руками:

– Среди этих тел нет здоровых, ни более, ни менее. Сами же знаете, откуда мы их берем. Бедные кварталы, плохое питание, алкоголь и синтетические наркотики…

– Не пугайте меня, доктор, – проворчал Пратчет.

– Всего лишь хочу, чтобы вы ответственно подошли к выбору, – Уизерспун грустно вздохнул.

– Я устал, доктор, – Ди тяжело встал из кресла. – Выберите такое тело, которое не сдохнет в муках в ближайшие пару лет. А остальное меня не беспокоит.

Ди вышел из кабинета врача, разбитый и недовольный всем.

Операцию пришлось отложить на две недели: Пратчету надо было решить ряд формальностей, связанных со сменой тела, отпечатков пальцев, голоса, внешности. Между других файлов, с которыми приходилось работать Ди в это время, всё чаще попадалось изображение его нового старого тела, выбранного участливым доктором Уизерспуном. Первые дни Ди файл быстро пролистывал, отправлял в разные инстанции вместе с уведомлением о смене тела, не открывая и не проверяя формат. Но пришлось открыть один раз, второй. На третий Ди засмотрелся. Ему было неприятно, но он уже не испытывал отвращения.

За неделю до операции Ди не выдержал и позвонил знакомому менеджеру из администрации клиники святого Вергилия. Это было незаконно, но знакомый согласился, и на следующий день Пратчет получил файл с биографией бывшего владельца тела.

Его звали Мемфисом Асом, и был он родом из трущоб Нью-Джерси. Работал на электростанции, пил, курил и тело своё после смерти продал геронтологической клинике, деньги же завещал своей дочери. Самый обычный бедняк, продавший собственную плоть. Ди поморщился и удалил файл биографии.

Наверное, чем уродливее внешность, тем больше трудностей в бизнесе. Несколько контрагентов создали из смены внешности и тела Ди Пратчета целую проблему. Придирались к генокоду, к законности получения тела, к бактериологическому анализу крови, обязательному по мудрёному федеральному закону о биологической безопасности нации.

Ди добился своего. Он грозил судами, насылал адвокатов, ругался по аудиосвязи, перестав пользоваться видео. Голос у Ди был пока крепок, а тело не слушалось. Ди потерял пятнадцать килограммов и перестал держать мочу.

А тело Мемфиса Аса – к нему Ди стал относиться лучше. Это была собственность, которую он смог удержать, смог сделать законной, как раньше случалось протолкнуть в продажу бракованный авиадвижок. И, наверное, это новое старое тело было не таким болезненным, как его старое новое тело, сложенное из лоскутов здорового клонированного мяса. В конце концов, этот старик – Мемфис Ас – умер не своей смертью. Он пришёл в клинику, подписал необходимые файлы отпечатком пальца, и его усыпили. Ему, наверное, осталось год или два – было ему семьдесят пять лет – или чуть больше. В клинике его могли обмануть, он ведь по условиям контракта обследование проходил в клинике. Сказали, что жить осталось пару лет, показали графики и снимки, соврали глупому деду, который, может быть, все пять протянул бы. Зато на отступных сэкономили. А скоро усыпят и тебя, Ди, как того Мемфиса. Забудешь ты, Ди, своё лицо…

Сосредоточиться опять не получалось. Ди готов был сменить оболочку. Его тело разрушалось и причиняло ему страдания, а новое – или старое – и какая разница, собственно… Это тело не могло ТАК болеть, конечно же, не могло.

Господи, почему так болит голова? Почему вообще всё так БОЛИТ. Боль была кругом. В позвоночник будто вставили раскалённую кочергу. Туловище не хотело поворачиваться, спина скрипела, и Ди уже пять минут пытался встать с кровати. Колени не гнулись, а в виски отдавались удары сердца. Приняв горизонтальное положение, Ди чуть не упал – голова закружилась, его повело в сторону.

– О, господи! – в голос простонал Ди.

Это было не первое его пробуждение после операции, десятое, но первый раз дома, а не в больничной палате. Привыкнуть Пратчет не мог. Каждое утро тело ломило так, что вечером не хотелось ложиться спать. Его кормили таблетками, ставили капельницы, делали массажи, но всё это помогало мало. Те боли, которые он испытывал в теле Ди Пратчета, оказались мелочью, чепухой и бессмыслицей в сравнении с натуральными старческими муками тела Мемфиса Аса. Оно будто мстило новому владельцу, расцветало новыми недугами, которых в медицинской карте не было. И болело каждый день, каждую минуту и каждую секунду, сводя Ди с ума.

Элли, увидев Пратчета в новом теле, не справилась с мимикой. Сначала глаза её округлились, а потом скривился рот. Ди ничего не объяснял девице, но и не прогонял её, хотя об этом думал. Ему была интересна реакция. И ещё пара мазохистских мыслей крутилась в голове. Например, попросит ли девица прибавку к содержанию. И как быстро она адаптируется к новым условиям работы.

Менеджер эскорт-агентства позвонил на третий день, аккуратно поинтересовавшись здоровьем уважаемого клиента. Дополнительной оплаты он, конечно же, добился. У Ди не было сил спорить. Он еле справлялся со своим телом.

Элли быстро привыкла, плавно сменив стиль поведения. Превратилась в сиделку и однажды попыталась сделать Ди минет. У неё почти получилось, но незадолго до оргазма Ди закашлялся и чуть не потерял сознание от удушья. Мемфис Ас страдал силикозом, благо в легкой стадии. Однако минет был испорчен, и Элли в очередной раз не справилась с мимикой или, наоборот, играла смущённую юную деву – она заметно расстроилась. Ди наконец-то решил её прогнать, а адвокату приказал судиться с эскорт-агентством, хорошо изучить контракт, внести в исковое заявление любые поводы для начисления штрафов по контракту – мало ли выходок совершила Элли, приятных на деле, но противоречащих договору… И вообще, разорить это проклятое агентство, пустить по миру Элли и сделать что-то ещё немыслимо подлое.

За десять дней Ди стал сварлив и брюзглив, будто не разум управлял телом, а тело – разумом. Первый заместитель и адвокаты к его старческим истерикам будто привыкли. И Ди привык. Он впервые почувствовал себя по-настоящему старым, после десятого пробуждения в новом старом себе.

Была уже полночь, но в кабинете доктора Уизерспуна горел свет. Доктор работал. Справа на мерцающем графиками и сводками столе-экране стояла коробка с шоколадными пончиками. Доктор печатал текст, сверялся с информацией на столе, бормотал что-то под нос и раз в полчаса запускал пухлую руку в коробку со сладостью. В полночь голоэкран замигал красным, пробежала яркая строка – «Пациент АМ1156 – терминальное состояние. Пациент АМ1156 – терминальное состояние…»

Доктор Уизерспун нажал несколько клавиш на голоклавиатуре.

– Ага, мистер Ди Пратчет, – вслух, со вкусом произнёс врач. – Вот и ваш черёд пришёл.

Доктор не без труда выпростался из-за стола, взял очки и не забыл прихватить пончик. Был он, судя по всему, очень доволен.

Ди Пратчет умирал. Три года он боролся со старостью, и борьба эта была неравной. К концу жизни Ди начал страдать сутяжничеством. Он судился со всеми, даже с собственной компанией. Его глаза слепли и слезились, он почти потерял слух, но до последних дней собирал вокруг себя стаю адвокатов, на которых спустил почти всё своё состояние. Он несколько раз подавал иск на клинику, полагая, что его надули, всучили слишком старое и слишком больное тело. Все суды он проиграл, и месяц назад его признали недееспособным. Он старик, и он выжил из ума. Несмотря на прошедшие суды, контракт с клиникой святого Вергилия был в силе, и последние дни Пратчет доживал в ней. Ему было плохо, он не спал и почти не ел, а этой ночью он почувствовал смерть. Он понял, что умирает.

Открылась дверь, и в палате появился доктор Уизерспун. Был он улыбчив, нижняя губа слегка испачкана шоколадом, а очки небрежно выглядывали из нагрудного кармана. – Здравствуйте, мистер Пратчет, – громко сказал доктор и сел на стул, ближе придвинув его к койке.

– У вас губа испачкана, – медленно проговорил Ди.

Доктор тронул губу пальцем, наигранно удивился, сунул палец в рот.

– Да, фальшивая нота… Не очень я соответствую моменту, верно?

Ди хотел ответить что-то колкое – колкости стали его коньком за три года скоротечной старости. Но сил не хватило. Ди замычал и завозился в койке.

– Можете не отвечать, мистер Пратчет… Ди… Знаете, а ведь мне неудобно называть вас Ди, мистер Пратчет, такой вы старый… – Уизерспун хохотнул. – Ди, ты, наверное, удивлён. Что это он, напился, что ли? Или как ты думаешь? Нет, не напился я, Ди. Я пришёл проводить тебя в мир иной. Я часто так делаю – люблю это отделение, где помирают такие, как ты – некогда вкусившие бессмертие.

Ди заворочался в койке сильнее, глаза его, было затуманившиеся, блеснули злобой.

Доктор Уизерспун перестал улыбаться. Он поднялся со стула, наклонился, поймал взгляд жёлтых, с красными прожилками глаз Пратчета и заговорил, быстро, но четко и громко:

– Ты, Ди, умрёшь через пару минут. А я хочу рассказать тебе правду. Нет никакого геронтологического конфликта. Я придумал этот синдром. Главное знать, что колоть и какие таблетки скармливать пациентам. Иногда замечательные лекарства дают очень интересный совместный эффект. И мне верят. Пациенты верят, коллеги верят, потому что я светоч, я пишу монографии и защищаю диссертации. А случаев СНС пока ещё слишком мало, чтобы сделать какие-то выводы. Вас, бессмертных, и без того не так уж и много. Да, Ди, я властен над твоим диагнозом и над твоей жизнью. Ты мог бы прожить ещё пару сотен лет, а может, и больше. Но я так не захотел. Ты будешь одной из известных жертв СНС – миллиардер в самом расцвете сил сгорел от страшного синдрома. И боссы из медицинских и фармакологических компаний поверят в эту болезнь, даже если не удастся её доказать в независимых исследованиях. Потому что боссы эти – тоже бессмертные, и они испугаются – они уже боятся, Ди. Я изобрету лекарство, которое станет обязательным для приёма всем бессмертным, я заработаю миллиарды, Ди, и смогу себе пересадить что-то ещё, кроме печени. И буду жить долго, без синдрома Уизерспуна и прочей ерунды. Наверное, я сумасшедший ублюдок, но я слишком хорошо знаю бессмертных, чтобы относиться к вам по-человечески.

Доктор Уизерспун, выдохшись, откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и взглянул на Пратчета.

Ди Пратчет был мёртв, и лицо его искривилось страшной маской. Бессмертный ушёл из жизни в муках. Уизерспун чертыхнулся, руками выправил черты лица, пока они не закоченели, и нажал кнопку активации робота-медсестры. Нужно было зафиксировать смерть.

Утр(о)
Показания

Лучшее, чем можно занять себя в плохую погоду, – это сидеть перед горящим камином, неспешно потягивая коньяк и читая хорошую книгу. За окном барабанит дождь, в углу комнаты бормочет видеоэкран, передавая последние новости, и только клочок бумаги, белеющий на тумбочке, мешает полностью погрузиться в ощущение уюта и покоя.

Телеграмму принесли в полдень, когда я, как обычно, обедал в ресторации «Чёрный Мельник». Пусть и не самой фешенебельной, даже по местным меркам, но с отличной кухней, что для меня значило куда больше.

– Вам письмо! – взволнованно воскликнула фрау Эльзе, встречая меня у порога пансиона.

– Письмо?

– Да! Посыльный сказал, что отдаст его только вам в руки, лично! – она опасливо посмотрела на меня, и я буквально увидел, как из достойного и выгодного постояльца превращаюсь в авантюриста, ведь кому, кроме авантюриста, могут приходить секретные письма, которые нельзя доверить порядочной женщине, хозяйке пансиона!

Сочувственно подмигнув молоденькому пареньку, мнущемуся в углу и явно выдержавшему несколько атак неукротимо любопытной фрау Эльзе, я быстро расписался и, к её большому разочарованию, не распечатывая, сунул бумагу в карман.

– Семейные дела, – пояснил я хозяйке, улыбнулся и поднялся в свой номер.

На Бергарден я прилетел год назад, выйдя в отставку. Ни начальство, ни сослуживцев в известность о своём нынешнем местонахождении не ставил, а родственников у меня уже чёрт знает сколько лет не было. Так что и писать мне было некому. Однако на телеграмме стояло «Рику Лаверграу, лично».

Пожав плечами, я бросил телеграмму на тумбочку и занялся повседневными делами. Ни к чему портить себе настроение до времени.

Чем может себя занимать мужчина в самом расцвете сил, имеющий массу свободного времени и не имеющий особых финансовых затруднений? (Во всяком случае, на Бергардене, где на выплаты от военного ведомства можно вполне достойно прожить.) Конечно, спортом (с шести утра и до завтрака), самообразованием (библиотека и инфотерминал с половины одиннадцатого и до обеда), хобби (с четырнадцати ноль-ноль и до вечера) и личной жизнью (непринуждённое и ни к чему не обязывающее общение в соцхабене, после ужина).

Сейчас как раз было без десяти минут два – время хобби. Поэтому, небрежно бросив телеграмму на тумбочку, я повернулся к подоконнику, где бодро топорщил хвою мой домашний любимец – Герман. Герман был бонсаем. Я обнаружил его полузасохшим и скорчившимся в углу сада. Хозяйка давно махнула на него рукой – некогда дорогое и ценное растение, привезённое аж с самой Земли, упорно не хотело приживаться, всячески отвергая заботы, которыми поначалу окружила его фрау Эльзе. Чем больше она о нём заботилась, тем сильнее он хирел и чах.

– Да на что оно вам сдалось? Давайте я лучше вам «венерины волосы» в горшок пересажу. А этот сморчок выкорчевать да выкинуть давно пора. Только вид портит!

От «венериных волос» я вежливо отказался, и тем же вечером Герман занял своё место на моём подоконнике. Как показало время, с выбором я не ошибся. Larix dahurica, как по-научному именовался мой друг, был невероятно привередлив, обладал скверным характером, и возня с ним занимала у меня уйму времени. Поначалу он всё норовил сдохнуть, и только мои познания в биологии, ангельское терпение и неутомимость не дали ему осуществить это намерение. За изучением материала по теме, поиском подходящей почвы и нужного освещения время летело незаметно. Таким образом, день мой был наполнен, и ночью снились мне не кошмары, а сады, лиственницы и минеральные подкормки. Глядя на ожившего и зазеленевшего Германа, я стал даже подумывать о вступлении в Общество Любителей Комнатных Растений, но, поразмыслив, вынужден был признать, что до такой степени ещё не социализировался. Всё-таки пятнадцать лет службы в Отряде Умиротворения даром не проходят.

– Вам нужно обязательно найти для себя мирное хобби, которое бы занимало много времени и отвлекало вас от воспоминаний. Заведите себе распорядок дня, больше гуляйте, читайте развлекательную литературу и поменьше размышляйте. Кстати, не пренебрегайте соцхабеном. Очень рекомендую. Как показывает практика, один визит в соцхабен стоит двух приёмов у психолога, – штатный психотерапевт лукаво улыбнулся, и я вежливо улыбнулся в ответ, давая понять, что принял к сведению его рекомендации и, конечно, буду им следовать.

И я действительно им следовал, так же скрупулёзно, как когда-то приказам руководства. Потому что вовсе не хотел суициднуть, как Людвиг, или стать электронным наркоманом, как Макс, или сойти с ума, как Андрей, или…

Больше всего я хотел просто жить. Раз уж мне удалось выбраться из всего того дерьма, куда я регулярно и даже с радостью окунался по собственной воле. Но вся шутка в том, что такие, как мы, штиль нормальной жизни переносят гораздо хуже, чем ураганы службы. Мы словно акулы, которых запустили в маленький бассейн с пресной водой. Одно дело сходить в отпуск, ведь ты знаешь, что через какой-нибудь месяц вернёшься назад в пекло и каждый день мирной жизни ценен для тебя и полон какого-то особого смысла и очарования. И другое – жить так постоянно… Это… это как-то бессмысленно! В течение многих лет у меня было только две цели – выполнить свой долг и выжить, остальное – дополнения. Более-менее приятные. Мне, как бонсаю, с детства придавали определённую форму, и я просто физически не мог так быстро адаптироваться и перестроиться. Стать просто человеком, а не инструментом, орудием. Но я старался. У меня даже начало получаться. И тут эта телеграмма!

Я стукнул рукой по столу так, что Герман на подоконнике задрожал и гневно затрепетал хвоей.

– Тише, приятель, всё нормально, – обратился я к нему.

Набрал в грудь воздуха и взял с тумбочки белый листок. Сообщение было лаконичным:

«Просьба прибыть для дачи свидетельских показаний по делу Ленца Кирльгенау, код 306. Билеты прилагаются. Федеральное Ведомство».

Не удержавшись, я засмеялся. Можно сколь угодно говорить о праве отставника на неприкосновенность частной жизни и тайну местопребывания, можно даже сменить имя и личные данные, но какой от всего этого толк, если вдруг ты понадобился чиновнику Федерального Ведомства? Смешно.

Не прекращая хихикать, я налил себе стопку яблочной водки и залпом выпил. Н-да… Похоже, у меня началась мания величия. Вообразил, что и впрямь меня хотят вернуть в Ряды. Или ряды… А тут всего лишь свидетель, для дачи формальных показаний… Хотя Кильку хоть увижу, славный парень был…

Сборы не заняли у меня много времени. Подумав, я прихватил с собой и Германа, для чего, правда, пришлось озаботиться специальной капсулой – ударостойкой, снабжённой регуляторами влажности, температуры и давления. Благо такие продавались в местном супермаркете. Бергарден считался вполне зажиточной колонией, поэтому обеспечить местных жителей и туристов всякой малоупотребляемой, но при этом дорогой ерундой администрация считала делом чести. Не то чтобы я не рассчитывал вернуться обратно, просто поездка обещала быть горько-ностальгической, и хорошая компания мне не помешает. Герман же, несмотря на свой сволочной характер, был отличным собеседникам. Когда надо – умел промолчать, когда надо поддержать нить беседы выразительной вибрацией хвои. Кроме того, одним своим присутствием он придавал уютный и обжитой вид даже такому уныло-типовому помещению, как одноместная каюта эконом-класса, куда мне надлежало прибыть уже сегодня вечером. (Извините, милые девочки из соцхабена, а также военный психиатр. Увы-увы…)

Время, оставшееся до отправления лайнера, тянулось долго. Я успел собраться, совершить моцион вдоль набережной и даже договориться о консервации своего номера до возвращения (половинная плата на период моего отсутствия на счет фрау Эльзе, для которой я по-прежнему оставался выгодным и заслуживающим доверия клиентом, даже несмотря на странное письмо).

Наконец подъехало такси, чтобы увести нас с Германом в космопорт.

– Да куда же вы бандуру-то эту тащите! – всплеснула руками хозяйка.

– Понимаете, моя тётя всю жизнь мечтала увидеть бонсай. Сама она родом с Песчаной, из растений там – один карликовый меклеутский лишайник. Недавно в переписке я обмолвился про бонсай, так всё, последний покой потеряла. Она ведь у меня на биолога училась, диплом по флоре Земли писала, да вот не сложилось… А тут – земное растение. Ни в жизнь, говорит, не прощу, если ты мне его не покажешь. Старенькая она у меня, перелёты ей противопоказаны, вот приходится с места срываться. Как-никак, она мне вместо матери, – заявил я фрау Эльзе с самым серьёзным видом.

– Вот бедняжка! Так живёшь, трудишься, а на старости лет… – она, расчувствовавшись, смахнула слезу, полезла в буфет и вручила мне полуторалитровую бутылку сливовой настойки. – Вот, возьмите гостинец, от чистого сердца. Вы же не догадаетесь…

– Спасибо, но не стоит, честное слово… – мне стало неловко.

– Даже не думайте отказываться, – величественно махнула она рукой. – Это не вам, а вашей тёте. Уж я-то знаю, как порой бывает одиноко, а это, – она кивнула на бутылку, – отлично согревает старую кровь.

– Спасибо вам большое! – ещё раз поблагодарил я и влез наконец в такси.

– Повезло вам с хозяйкой, – заметил таксист, наблюдая, как фрау Эльзе растроганно машет нам вслед.

– Повезло, – коротко согласился я.

Мне было не по себе. Совершенно на автомате я выдал легенду о несуществующей тёте и заставил хозяйку поверить мне. Зачем? Какая разница, что подумала бы про меня фрау Эльзе? Или это лишь разминка перед встречей с чиновниками? Но разве я собираюсь воздействовать на них? Ведь нет! Да и зачем? Того паренька, которого я знал, давно уже нет. А для этого нового, Ленца, я, пожалуй, ничего уже сделать не могу, даже если бы очень захотел. Под сенсорами не соврёшь…

На лайнере я сразу прошёл в свою каюту, попросив стюарда не беспокоить меня до прибытия. Надо было собраться с мыслями. Подумав, Германа доставать из капсулы я не стал. Мало ли что. Например, на корабле случится пожар, или выйдут из строя двигатели, или атакует пиратский крейсер. Не факт, что во внештатной ситуации я успею упаковать Германа до того, как он пострадает. Потому – лучше не рисковать. Двенадцать часов лёту – не такое уж значительное время.

Изучив содержание бара (сплошная синтетика), я остановился на водке. Вот уж что даже в синтезированном виде терпимо. Сливовицу, подумав, решил пока приберечь. Первая стопка, ударив по вкусовым рецепторам, ухнула в желудок. Вторая – приятным теплом согрела внутренности. Третья – мягко растеклась по жилам, и я почувствовал, как напряжение, сковывавшее меня с момента получения проклятой телеграммы, отступает. После четвёртой мной овладела ностальгия.

– А ты знаешь, как я познакомился с Ленцем? – обратился я к Герману. – Хотя откуда тебе знать… Тебя тогда в помине не было. Болтался в виде семечка у папки в шишке. Или у мамки? Овощ знает, как там оно у вас бывает… В смысле я знал, но забыл. В общем, ты в проекте был, а я уже в процессе. То есть – в Академии. Посажен в надлежащую почву и закреплён в нужном ракурсе. Думаешь, на одни бонсаи скрепы надевают? Вот и нет! С людьми поступают точно так же. Только вас уродуют для красоты, а нас для пользы. И это правильно, я без претензий. Кем бы я был, если бы не Академия! Навоз бы на ферме разгребал… У нас на Энее выбор не особо был. А лететь на другую планету – денег нет. Да и отец бы не пустил. Вот, знаешь, пятнадцать лет прошло, а до сих пор вспоминаю его – вздрагиваю. Кремень. Землю до смерти любил. Сначала до материной, потом до своей. Мне, можно сказать, повезло. Я ведь даже не плакал, когда его хоронили. Когда мать умирала – ревел, как пацан мелкий, а мне ведь тогда уже двенадцатый год пошёл, мужик уже, по сельским меркам. А когда отца – как заморозило меня. Да он сам виноват был. Кто же по жаре протраву делает? Вот и надышался… Я тогда продал ферму сразу и билет до Цитадели взял. Знал, что как сироту меня по квоте возьмут. Там с Ленцем и познакомился. Да…

Я налил себе пятую и выпил.

– Учёба мне сложно давалась. Тупо знаний не хватало, базы. У нас на Энее ведь как – сел за программу и долбишь. Живой учитель – это роскошь, это для тех лентяев, кто может за пятьдесят километров в школу ездить. А для остальных – электронный курс. А в Академии оказалось, что электронного курса мало. Если бы не наш воспитатель Андрей и не Ленц, вылетел бы я пробкой, после первого же полугодия. Андрей, он не кобель, умный был. Педагог от Творца. Интуиция – абсолютная. Он меня с Ленцем и свёл. Почуял, что мы с ним друг другу нужны, и не ошибся. Ленц не чета мне, прирождённый интеллигент в чёрт знает каком поколении, умница. У него те знания, что я ночами зубрил, с пятого раза воспринимая, на подсознательном уровне были усвоены. То, до чего я доходил, он просто знал, как я знал, когда время злаки сеять, а когда картошку и с какой стороны к скоту подойти. Вот ведь совсем мы с ним разные были, но сдружились, крепко, по-настоящему. Поначалу, конечно, без снисходительности не обошлось, но ко второму курсу я уже по знаниям не отставал. Ну и с коммуникабельностью у меня куда лучше дела обстояли, чем у Ленца. Таких, как он, в коллективе, как правило, не любят, особенно поначалу. Вот и вышло, что мы друг друга взаимно дополняли.

Потом пришло время специализации, и вот тут нас жизнь разделила. Правда, уже не по социальному, а по генетическому принципу. Под разные задачи мы оказались заточены. Я пошёл в Отряд Умиротворения, порядок и дисциплину наводить, а Ленц в Контрразведку был определён.

Поначалу мы ещё держали связь. Четыре года в Академии, это много значит. Кем бы ты не был до, там ты принимаешь окончательную форму, с которой тебе жить до конца. Но жизнь, и особенно служба, никого не щадит. Профдеформация, такая профдеформация. Мне было проще, от меня требовалось одно – быть скалой, защищать и насаждать тот порядок вещей, который считался Империей. Я сам был Империей. Сомнения, колебания, рефлексия изначально были для меня чем-то если не чуждым, то ненужным уж точно. Ленцу было куда сложнее. Его профессия – человек с тысячью лиц, натянутая струна, отзывающаяся на любые движения вокруг. Но убедительно сыграть, можно только вжившись в роль. Сохранить при этом убеждения возможно, только если они являются частью твоей сути. А без идеологии, без принципов долго ли ты сможешь оставаться на своей стороне? Ленц имел убеждения, но фанатиком не был…

Водка кончилась вместе с вдохновением. Я редко позволял себе расслабиться настолько, чтобы рассуждать вслух. Чтобы вообще начать анализировать. Это лишнее и не способствует социализации. И сейчас я не буду продолжать. Всё вышло как вышло, и я сделаю то, что должен, да у меня и выхода нет другого! Не осталось больше того Ленца и того Рика. И дружбы той больше нет. Ленц сам сделал свой выбор, так почему же я чувствую виноватым себя? К чёрту!