Текст книги "Под маской альтер-эго (сборник)"

До прибытия на Цитадель оставалось шесть часов. Как раз хватит времени проспаться. Я достал из аптечки капсулу снотворного и выпил. Рухнул на кровать и провалился в сон.

… И снова вокруг выжженная пустыня, ветер гонит по земле пепел, небо затянуто клубами дыма. Пахнет гарью и палёным мясом и ещё чем-то едким. Всё-таки правильно в Империи запретили использование напалма как негуманного оружия… Только здесь не Империя, здесь можно почти всё, что во Благо. Напалм как благо, огненное благословение для имперских миротворцев…

Я лежу на этой искорёженной земле, прибитый к ней жаром, оглушённый, полузадохнувшийся, но живой. У нас хорошая броня, а напалм всё-таки устаревшее оружие. И через какое-то время, когда отработают защитные и медицинские системы костюма, я встану, как Феникс из пепла, возьму экологически чистый, гуманный лазер и пойду наводить Орднунг унд Дисциплинен. Если наши успеют подойти быстрее, чем те, кто накрыл наш лагерь огненным дождём. Потому что те не признают Имперских законов и не будут обменивать миротворцев на своих пленных. Они просто подойдут и добьют нас каким-нибудь диким, варварским оружием. Говорят, у них даже гранаты сохранились. Хотя нет, броня им нужна, скорее зальют кислоту внутрь костюма.

Я лежу и, мучительно прислушиваясь, жду, кто будет первым, но рёв бензиновых двигателей раздаётся раньше…

Я слышу голоса, приближающиеся ко мне, и стоны своих товарищей. Всё-таки кислота… В ужасе напрягая все силы, тянусь к шлему, надеясь на чудо, на то, что успею, на то, что сработает, и зеркальный пластик с шорохом прикрывает моё лицо.

– Вот чёрт! – надо мной нависает заросшее щетиной лицо.

– Что такое? – слышится знакомый голос, и я вижу Ленца, одетого в форму повстанца.

– Да моллюск в раковину спрятался, – смеётся его товарищ.

– Ничего, сейчас поправим, – усмехается Ленц, и меня мороз продирает по коже, столько в его голосе ненависти.

Он наклоняется и нажимает несколько датчиков, моё непробиваемое забрало едет вверх, и долю секунды мы смотрим друг другу в глаза. А потом он срывает с пояса пистолет и всаживает мне в грудь заряд плазмы. Точно в грудную пластину, вшитую в подкладку костюма. Несколько сломанных рёбер, гематома, помутившееся сознание. Небольшая плата за жизнь. Это новая модификация костюма. На старых такой защиты не было… Я лежу с закрытыми глазами, делая вид, что мёртв. Если честно, особых усилий мне прикладывать не надо, я действительно сейчас почти труп. Разговор доносится до меня как сквозь вату.

– Ты что?! – возмущается повстанец.

– Извини, не удержался. Я его узнал, он один из тех, кто штурмовал Шимм, когда Елену…

– Ладно, друг, всё норм. Бывает. А они, они ещё ответят…

Я открыл глаза весь в поту. Вот что значит лишиться контроля над собой. Но почему, почему меня преследует именно этот эпизод? Мало ли меня убивали за годы службы? Бывали ситуации и пострашнее. Или всё дело в Ленце?

Меня не было при штурме Шимма, Ленц соврал. Только зачем? Спасти меня или в память о прошлой дружбе сделать мою смерть менее мучительной? Ответа на этот вопрос я не нашёл. Да это и неважно, в любом случае Ленц желал мне добра. Но я не мог ответить ему тем же. В своём отчёте командиру я указал его имя. Написал, что узнал его, что мы учились вместе. Вряд ли его измена была тайной, но совесть меня всё равно грызла, предательство – это всегда предательство, даже если оно во благо.

И сейчас, спустя пять лет, грызёт так же. Если меня вызвали для дачи свидетельских показаний, значит, Ленц наконец пойман. Неудивительно. Энею окончательно призвали к порядку год назад, и новое правительство начало выдавать бывших повстанцев. Это правильно, порядок прежде всего. Порядок и повиновение. И я выполню свой долг. Я дам показания. Моих способностей не хватит убедить суд в том, что Ленц не предатель. Я и сам в это не верю. Но поверить наконец, что он меня спас тогда сознательно, я смогу. И с этим они вынуждены будут считаться.

До посадки оставалось полтора часа. Я принял стимулятор и сосредоточился.

Утр(о)
Дорога домой

Пролог

Бриться можно по-разному. Можно экономно удалять волоски ультразвуком. Или намазать щетину гассианской «Нежностью», но это способ для экстремалов – не смоешь через две секунды, получишь сильный ожог. Можно сходить в сервис-салон, где подберут максимально подходящий тебе образ, в зависимости от которого растительность на лице либо удалят совсем и надолго, либо оставят брутальную щетину, зафиксировав её рост чётко на двухдневной небритости. А то и вовсе отрастят в зависимости от вкуса клиента бороду, от интеллигентной эспаньолки до дремучего «дамблдора».

В своё время я перепробовал все эти способы. В юности, когда денег и времени вечно не хватало, использовал «Нежность», пугая преподавателей и товарищей багровой физиономией с тут и там раскиданными по лицу клоками невнятной растительности. Позже перешёл на доставшийся в наследство от отца «Универсум» – совершенно зверский агрегат, гудевший как доисторический паровоз, но работавший исправно. Потом, желая производить на предполагаемых спонсоров благоприятное впечатление, заглядывал и в сервис-салон, став на длительное время объектом для экспериментов сикстинианского стилиста. Спонсоров в тот период моей жизни я так и не нашёл, зато узнал много нового и интересного о моде и тяжёлой доле альтернативно ориентированных жителей Сикста.

Разбогатев и женившись, хотя в моём случае последовательность не важна, я брился только подаренным мне Леной «Экскалибуром». Было что-то чертовски брутальное, аристократическое в этом, таком ранее обыденном, процессе. «Экскалибур – почувствуй себя рыцарем!» гласил рекламный слоган, и действительно, каждый раз доставая из футляра опасное лезвие, отсвечивающее синевой, и бесстрашно поднося его к лицу, я казался себе почти таким же, как Эрвин Джонс в ретроспективе «Айвенго». Ну это, конечно, если не смотреть ниже подбородка.

Как любой уроженец планетарной станции, я высок, астеничен до хилости и бледен, а от академических занятий ещё и сутул. Может, останься мои родители на станции, это ни во что бы и не вылилось. Но отцу предложили место старшего техника на Энее, и мы переехали.

1

Энея являлась аграрной планетой, одной из тех, чьи жители гордятся своим патриархальным укладом и приверженностью простым земным радостям.

Помню, мама долго удивлялась, почему на такое хорошее место (льготная аренда жилья, соцстраховка и шестьсот кредитов в месяц) не нашлось местного.

– Должно же нам было когда-нибудь повезти! – возражал ей папа.

– Ох, Генрих, чует моё сердце, не всё так просто – качала она головой и, как всегда, оказалась права.

По приезду мы обнаружили, что на Энее крестьянин – профессия гораздо более престижная и прибыльная, чем инженер по обслуживанию автоматических установок первой категории.

– Да я к уборщику на станции уважительнее относился, чем они ко мне! – возмущался отец. – Ладно, если бы ещё хоть что-то понимали! А то ведь гидравлический насос с оросителем путают! А виноват – я.

– Зато здесь небо, Генрих. Настоящее небо, зелёное, как яблоко. И воздух. А вода! Без лимита, мойся сколько угодно, хоть ванну принимай! – утешала его мама. – И Зиннеру здесь нравится.

– Рад, что хоть кому-то здесь нравится, – ворчал отец и уходил смотреть новости.

Однажды я не выдержал и пошёл за ним.

– Знаешь, папа, мне здесь вовсе не нравится! И я ничуть не расстроюсь, если вы с мамой решите вернуться обратно, на станцию.

– Что, и тебе несладко? – шёпотом спросил он, прислушиваясь к громыханию посуды – мама внизу убирала остатки ужина.

Я кивнул. В школе мне приходилось туго. Среди одноклассников я слыл белой вороной. Они почти все были дети фермеров, приходили на занятия от случая к случаю, а если шла страда, и вовсе забивали на учёбу. Я в их глазах был мало того что белоручкой, так ещё и «космиком», не от мира сего. К тому же мне нравилось учиться, образовательные программы я глотал, как сладкоежка эдемские сласти.

Одноклассники долго колебались, каким прозвищем меня наградить. С одной стороны, я был типичный ботаник, с другой – вылитый глист. В итоге я стал «глистой лабораторной». Неудивительно, что друзей среди них я так и не нашёл.

– Мы здесь чужие, совсем. Дома, на станции, было куда лучше, – сказал я, нервно теребя подол рубашки. – Давай вернёмся, папа.

Отец присел передо мной на корточки, взял меня за руки и, глядя в глаза, сказал:

– Не всё так просто, сын. Понимаешь, наша мама, она ведь не родилась на станции, как мы с тобой. Она с Тирта, я там был, в отпуске. Помню, тогда наша лаборатория выиграла грант за разработку и внедрение нового воздушного фильтра, вот я и решил шикануть. Первый раз в жизни выбраться со станции. И куда! На Тирт, пятый в списке курортных планет! Там и познакомился с ней, мы поженились, и она уехала со мной. С планеты-курорта – на космическую станцию, представляешь? Потом родился ты, – он помолчал. – Ты уже достаточно взрослый, сын, чтобы понять – ради любимого человека можно ведь и пожертвовать кое-чем, правда?

Я кивнул.

– Не все могут жить на станциях, сын. Мама, она так и не смогла привыкнуть, хоть и старалась. И ей здесь нравится. Поэтому мы останемся на Энее, точка.

– Я понял, папа. Теперь наша очередь, да?

– Да, – коротко ответил он, и больше мы к этой теме не возвращались.

Постепенно все мы привыкли к новой жизни. Папа научился пить вечерами местный сидр в пивной, мама вступила в клуб домохозяек и, по-моему, была счастлива, а я окончательно освоился с ролью местного омеги.

Это оказалось не так уж и сложно – главное быть незаметным, чтобы не навлечь на себя агрессию, и никогда не отказывать в помощи на уроках. Эта стратегия меня неплохо выручала, я даже приобрёл со временем репутацию «умного парня», выиграв имперскую олимпиаду в пяти номинациях и принеся тем самым Энее первую в истории золотую медаль за интеллект. Но начавшийся вскоре период полового созревания вновь понизил мою было воспрявшую самооценку.

– Ну что ты мучаешь себя, дорогой! – восклицала мама, наблюдая мои безрезультатные попытки подтянуться на турнике.

– Отстань, мать! Мальчик становится мужчиной, видишь, по утрам к завтраку уже в халате спускается, а не, как раньше, в шортах…

– Папа! – я обиженным потным кулем падаю на землю.

– На правду не обижаются, сын. К тому же девочки любят не только красивых, умных тоже, посмотри на маму. Ты умный, придумаешь что-нибудь.

– Генрих! – мама негодует, но в глазах у неё улыбка. – Не слушай его, Зинни. Ты красивый мальчик.

– Ага. Насколько лабораторный глист может быть красивым, – вздыхаю я им вслед.

За завтраком я старательно впихиваю в себя ненавистный творог и давлюсь крутыми яйцами, но всё напрасно – мышечная масса просто отказывается нарастать на моём хилом теле. В отчаянии я иду к школьному врачу.

Доктор Дуденкофф, плечистый краснощёкий здоровяк, такой же, как и большинство энейцев, долго листает мою карту, разглядывает анализы, щупает суставы, измеряет и что-то высчитывает на калькуляторе. Я терпеливо жду. Наконец, вздыхая, он поворачивается ко мне.

– Садись, парень, в ногах правды нет, – кивает он на стул напротив своего стола.

– Вы просто выпишите мне какие-нибудь гормоны для мышечной массы, – прошу я, уже подозревая, что ничего хорошего доктор мне не скажет.

– Садись, садись. Ты же с проблемой пришёл, да? Быстро такие дела не делаются. Я врач, а не откормщик скота. Да и откормщики, знаешь, не всех свинок выкармливают, иных проще сразу под нож, пока не захилели, – он раскатисто смеётся, я из вежливости улыбаюсь. – Начну с хорошего, парень. Ты здоров. Кровь, моча, костная ткань и всё остальное в норме.

– Но я никак не могу набрать вес! Пытаюсь тренироваться – ничего не выходит. Гай Ричардс из соседнего класса почти такой же худой, как я, но он спокойно крутит солнышко на турнике и подтягивается двадцать раз! А я правильно питаюсь, занимаюсь каждый день, и ничего!

– Гай! Нашёл с кем сравнивать. Да его семья с основания колонии здесь живёт! Он потомственный крестьянин, его предки тут целину поднимали. Знаешь ведь, в колонисты людей набирали по определённым критериям – сильных, выносливых, здоровых. А ты парень, не крестьянин, ты – космик, как отец, как дед, не обижайся. И твоё тело приспособлено к существованию на планетарной станции, в условиях пониженной гравитации. Тебе ни к чему ширококостный скелет и массивные мышцы. В этом нет ничего страшного, напротив, это разумно и целесообразно.

– Но живу-то я здесь! Следуя вашей логике, организм должен приспособиться, ему надо просто помочь! Вот я и прошу вас, помогите.

– Не так быстро, малыш. Должно пройти два, три поколения, чтобы тело перестроилось под внешние условия. Ну дам я тебе препарат, ну вырастут у тебя мышцы, как у мезоморфа, так ведь кости-то у тебя тонкие, хрупкие. Автоперелом – знаешь такую штуку? Очень неприятная вещь, поверь.

– И что же мне делать?

– Смирись. Живи, как живётся, нагрузками себя не перетруждай, помни, твой организм к этому не приспособлен. Лучше мозги качай, слышал, у тебя это неплохо получается.

– Спасибо, доктор, – я поднялся и понуро побрёл к выходу.

– Эй, парень! – окликнул он меня у самой двери.

Я с надеждой обернулся.

– Не зацикливайся. Каждому своё, понимаешь?

Кивнув, я вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Каждому своё.

2

После разговора с доктором, как ни странно, я ощутил даже некоторое облегчение, почти как после того давнего разговора с папой. От тебя ничего не зависит, ты не можешь ничего изменить, поэтому – живи спокойно, приспосабливайся к ситуации. Не надо больше изнурять себя тренировками, давиться ненавистными белковыми продуктами, можно расслабиться и вновь залипать за монитором, запивая мамин яблочный пирог лимонадом. Я сделал всё, что мог, я честно попытался, но что поделать, если сами мои гены – против.

– А ты, я смотрю, сдался, сын? – спросил папа на третий день моей новой, свободной от тренировок жизни.

– Глупо пытаться пробить стену головой, – пожал я плечами. – Я космик и горжусь этим.

– Глупо гордиться своими недостатками! – воскликнул отец. – Конечно, проще всего придумать отмазку и сложить лапки, чем попытаться переломить себя.

– Я пытался! – возмутился я. – Ты видел, я пытался! Я даже к доктору Дуденкоффу ходил. Но он сказал, что мне не светит стать атлетом. Я не приспособлен к этому, мои гены…

Договорить отец мне не дал.

– Это его мозги не приспособлены к мыслительной деятельности! Гены, да что он знает о генах, коновал деревенский!

– А что ты знаешь о генах, инженер-техник автоматических установок? – холодно спросила мама, невесть когда возникшая на пороге террасы.

– А что знал Леонардо да Винчи о законах аэродинамики, когда придумывал парашют? – парировал папа.

– Да Винчи не изобретал парашюта!

– Он его придумал! И аэроплан, кстати, тоже! Просто из-за таких, как доктор Дуденкофф, эти и другие изобретения так и остались непризнанными! Человек не может летать, Земля стоит на трёх слонах, дельфины – обычные млекопитающие…

Иногда папу порядком заносило.

– Опомнись, Генрих! Зиннер-то тут при чём?

– Притом, – уже успокаиваясь, буркнул папа.

Следующие его слова я запомнил на всю жизнь, это было самое лучшее признание моих способностей, за исключением разве что Лениного «Ты был супер, малыш» после нашей первой ночи.

– Притом, что наш сын – гений, хоть и ленивая жопа.

– Генрих! Он вовсе не ленивая… Не это самое…

– Ленивая! Ленивая и слабовольная! И перестань улыбаться, как идиот!

– Ты правда думаешь, что я… гений? – с трудом согнав с лица улыбку, спросил я.

– Нет. Я так сказал, чтобы тебя утешить. Мне показалось, что ты расстроен из-за этого идиота Дуденкоффа.

– Не обращай внимания, Зинни, – улыбнулась мама. – Ты же знаешь папу, когда это он тебя утешал?

– Когда два года назад я сломал ногу и боялся, что на всю жизнь останусь хромым. Папа тогда сказал, что при современном развитии медицины мне просто отрежут негодную ногу и пришьют новую, специально выращенную, – засмеялся я.

– Нет, ну а что? – смутился отец. – Пришили же Эрику…

– Генрих!

– Всё-всё, молчу, молчу. Не дом, а какой-то пансион высокой морали, слова не скажи! Кстати, кормить нас завтраком собираются? – папа притворно нахмурился.

– Господи, пудинг! – мама всплеснула руками и убежала на кухню.

– Значит, папа, ты думаешь, у меня может что-то получиться? – спросил я его, пока мы мыли руки перед завтраком.

– По правде говоря, не знаю. Но как ты узнаешь, если не попробуешь?

– Но я…

– Знаю-знаю, ты пробовал. Целый месяц портил мне аппетит своими кривляньями над тарелкой и насиловал турник. А потом доктор Дуденкофф дал тебе добро на безделье. Так ты далеко не уедешь. Не получается с одной стороны, зайди с другой.

– Но как?!

– Откуда я знаю? Используй свои преимущества. Так мне всегда говорил мой тренер по боксу, и в конечном итоге мне это помогло. Во всяком случае, парня, который ухлёстывал за твоей матерью, я сделал.

– Ты его отправил в нокаут? – я был в восторге.

– Почти. Я позвал его выйти разобраться и, когда мы вышли на воздух, вывернул веки.

– Ему? – спросил я, поражённый папиной жестокостью.

– Себе. Его вырвало на припаркованный у входа мотобол, хозяин которого как раз вышел отлить. В общем, в бар этот парень в тот вечер больше не вернулся.

– А при чём здесь бокс?

– Речь не о боксе, речь о преимуществах. Я умею выворачивать веки, а у него слабый желудок. Всё логично.

– Мальчики! Вы там не утонули? – донёсся мамин голос.

– Уже идём! – крикнул отец. – В общем, ты меня понял, – обернулся он ко мне.

Я кивнул.

– Надо попробовать рассмотреть данную задачу не в практическом аспекте, а в теоретическом. При спорных изначально данных получить заведомо известный результат. Тут всего и делов-то – выяснить необходимые условия!

– Ну, можно и так сказать…

Сказать было легко, а вот сделать из лягушки принца оказалось труднее. Как бы не относился папа к доктору Дуденкоффу, он оказался прав – моё тело (и папино тоже, я уговорил его присоединиться к эксперименту) трансформации не подлежало. Весной, приложив результаты исследований, я сделал об этом доклад в школьном научном кружке.

А летом, последовав папиному совету зайти с другой стороны, я сдал экстерном оставшиеся экзамены и подал документы в Аргонскую Академию. Тысяча человек на место, это вам не шуточки! Но, видимо, я впрямь был не так чтоб дурак, хоть и ленивая жопа, потому что вскоре меня вызвали для участия в экзаменах, и, к моему собственному удивлению, я прошёл!

Провожали на космодром меня всем городом. Пришли и мои бывшие одноклассники, кое-кто уже с женой, а кое-кто и с ребёнком, и директор школы, и мэр, доктор Дуденкофф, члены маминого клуба домохозяек, папины приятели по пивной. На прощание устроили даже небольшой митинг с оркестром, выступлениями уважаемых жителей города и бесплатным пивом с сосисками. Поскольку прибытие корабля отложили на два часа, митинг вскоре перерос в праздник, и обо мне как-то позабыли во всеобщей кутерьме, но я не расстроился, а, пользуясь тем, что мама отвлеклась, взял большую кружку пива, хот-дог и присел на газон, любуясь начавшейся погрузкой битюмских овец на стоявший неподалёку грузовой борт.

– Ещё не уехал, а уже расслабился! – раздался громовой голос рядом.

Я дёрнулся, подавился пивом и закашлялся.

– Да ладно, не трусь, сегодня можно, – ухмыльнулся папа, хлопая меня по спине. – Кто знает, когда ты теперь сюда вернёшься, и вернёшься ли вообще… – Его голос странно дрогнул, и я внимательно посмотрел ему в лицо, неужели и впрямь расчувствовался?

– Конечно, вернусь! – попытался я его утешить.

– Ну и дурак. Быть самым умным среди людей, ориентированных на другие ценности, просто. А ты попробуй доказать, что чего-то стоишь среди таких же, как ты.

– Но я же поступил!

– Поступил, и я тобой горжусь. Но это лишь первый шаг…

– Хоть сегодня оставь ребёнка в покое, Генрих! Корабль уже сел, – мама, как всегда, всё успевала.

Папа только ладошкой махнул, одной рукой обнял её за плечи, другой подхватил мои вещи и пошёл навстречу приземлившемуся кораблю. Такими я их и запомнил.

3

Сам по себе Аргон не обладал ни курортным климатом, ни природными красотами, ни богатыми ресурсами – обычная среднестатистическая планета, нуждающаяся в терраформировании, каких не счесть во Вселенной. Но удачное расположение на перекрёстке миров и удобная разветвлённая сеть гипертоннелей на её орбите со временем превратили Аргон в мультикультурный и мультирасовый центр имперского значения. И вот уже полторы сотни лет он совмещает функции крупнейшей биржи и научно-исследовательского центра.

Вся его инфраструктура, соответственно, завязана на науке и торговле, наукой в том числе. Здесь можно встретить представителя практически любой расы из числа разумных и купить практически всё – от гренлудской настойки бессмертия до чертежей нейтронной пушки, практически не отличимых от настоящих, – за сущие копейки! Контрафакт на Аргоне представлен на любой вкус и дёшев, как нигде. Вот только в условиях реального боя такая пушка проработает не больше семи минут, а настойка продлит вам жизнь не больше, чем на год.

Впоследствии я узнал, что производством и распространением контрафакта тут занимаются в основном студенты старших курсов, с почти официального благословления ректора. И «одноразовость» контрафакта есть не следствие непрофессионализма или головотяпства, а одно из немногих обязательных требований к выпускаемой в «поле» халтуре. Безопасности для и прибыли официальным дистрибьюторам ради. Сложившаяся ситуация была выгодна всем: студенты получали неплохую прибавку к стипендии и бизнес-опыт, Академия – бесплатную рекламу своим разработкам, клиент – возможность апробировать продукцию.

Мне, прибывшему из глубокой провинции, всё на Аргоне казалось в диковинку. Небоскрёбы, пятиуровневые трассы, воздух, звенящий от флаеров и дисков, услужливые киберы в магазинах, парки в каждом квартале, да какие! Наш Энейский заповедник по сравнению с ними – просто заросшая лужайка беспечного фермера… Но удивительней, прекрасней и непостижимей всего была Академия. Город в городе, цивилизация в цивилизации.

Комплекс зданий высотой от ста до двухсот метров, куда входили кампус, лекционные залы, лаборатории, два полигона и подземный комплекс, располагался в пригороде Дзинтау – столицы Аргона. Огороженный радужным силовым полем, он являлся закрытой, суверенной территорией, вход на которую осуществлялся только по пропускам.

По прибытии меня и других первокурсников встретили представители студенческого профсоюза, отвели в зал для регистрации и кратко ввели в курс дел. По правилам Академии студенты, прошедшие конкурс и зачисленные на первый курс, автоматически получали право на бесплатное проживание в кампусе, питание и обучение с обязательной сдачей экзаменов по предметам выбранного курса. По окончании первого курса специальная комиссия подводила итоги, и, если набранные в течение курса баллы были выше пороговых, можно продолжать обучение дальше. Если ниже – следовало автоматическое отчисление или перевод на платное отделение в одном из филиалов.

– Но самое интересное вас ожидает на третьем курсе! – воскликнул председатель профсоюза, представившийся нам как Чек Гарри.

– Что? – не утерпел мой сосед по ряду маленький и юркий арктурианец Чесси, то и дело судорожно дышавший в ингалятор.

– Доживёте – узнаете, – ухмыльнулся Чек. – Если доживёте.

Мы только недоумевающе переглянулись. Ведь вступительные экзамены, тысяча человек на место, были позади… А что может быть страшнее вступительных экзаменов?

Оказалось, что может, да ещё как! Преподаватели словно задались целью доказать, что мы, как минимум, страдаем задержкой в развитии. Информация шла почти непрерывным потоком с девяти утра до восьми вечера, с часовым перерывом на обед. Весь день мы метались по территории Академии от пятидесятого уровня обсерватории до минус седьмого подземного комплекса. Каждый день – не менее восьми дисциплин и каждые два дня – тесты и экзамены по ним, а через неделю – контрольная проверка пройденного материала. Лекции, практикумы в лабораториях, коллоквиумы и семинары. Жутко интересно, страшно тяжело. Первые полгода я спал не больше трёх часов в день и ужасно завидовал Чесси, который мог обходиться без сна по трое суток, и Алексу, который не нуждался в еде, ему достаточно было питательных таблеток, и Сандре, запоминавшей любую информацию сразу и навсегда, и многим-многим другим студентам. Ведь помимо прочего, Академия славилась своей демократичностью, обучаться в ней мог любой полноправный гражданин Империи, сдавший вступительные экзамены, в независимости от возраста, пола, расы, мировоззрения и ориентации.

Первый курс прошёл как во сне, к родителям мне удалось выбраться только один раз, на пару дней, и всё это время я проспал.

На втором курсе пришло время специализации. Программа в Академии строилась иначе, чем в других учебных заведениях, – в течение первого года обучения нам выдавали знания по максимуму, чтобы определить наши способности к обработке и анализу больших массивов информации и выяснить, в какой области науки или искусства мы можем максимально реализовать себя. И в соответствии с этим кураторы выдавали нам рекомендации, далеко не всегда совпадающие с нашими изначальными стремлениями. Так, Лорри был поражён, когда его прикрепили к архитектурному факультету, в то время как он собирался стать биологом, а Сандру, умницу Сандру, и вовсе отправили к филологам, сочинять поэмы и пьесы! Мне повезло, я продолжил обучение на факультете естественных наук, а точнее, в Институте Мозга, под руководством Барри Ленинга, известнейшего в галактике нейробиолога.

Это было прекрасное время, не сравнимое с гонкой на выживание первого курса! Наконец-то я мог с утра до вечера заниматься тем, что меня по-настоящему интересовало. В моём распоряжении были все знания, накопленные человечеством (и не только) по данному вопросу, лаборатории с современнейшим оборудованием и, конечно, наставник, учитель от Творца. О чём ещё можно было мечтать? Я наконец вплотную подошёл к терзавшей меня с детства проблеме изначальной заданности своего тела.

Ещё учась на первом курсе, я убедился, что моя ситуация встречается куда чаще, чем я думал – практически каждый более-менее амбициозный представитель разумных в тот или иной период своей жизни сталкивался с этой проблемой. В наш век межгалактических путешествий и стремительного освоения Космоса она стояла особенно остро – слишком различались по условиям жизни колонизированные планеты, порой слишком сложно было приспособиться к жизни на них, и тем тяжелей приходилось разумным, когда по той или иной причине они были вынуждены сменить место обитания. Конечно, скафандры, лекарства и разного рода приспособления позволяли не умереть на новом месте и даже существовать и выполнять разного рода обязанности, но вот качество жизни оставляло желать лучшего. С этой заданностью, привязке к своему телу-якорю, я и решил бороться.

То, что тело трансформируется лишь в определённых, генетически ограниченных рамках, я убедился ещё на Энее, а данные из инфохрана Академии и серия опытов лишь подтвердили мою уверенность в бесперспективности работы в этом направлении. Даже если максимально стимулировать нервную систему, запустив на полную катушку механизмы адаптации, большого успеха это не принесёт. Тело, конечно, частично приспособится, но быстро износится.

Я решил пойти другим путём – выделить то, что составляет саму личность, информационно-духовную матрицу Разумного, комплекс характеристик, делающих его уникальным и в то же время типичным представителем своего вида, проще говоря – его душу. Вы думали, что душа это нечто абстрактное, вроде древнего эфира? А вот и нет! Душа это тончайший, сложнейший, неповторимый и уникальный, у каждого свой, узор на коре головного мозга. Кстати, вы знали, что если бережно расправить все складки и извилины этой тончайшей кожицы, покрывающей большие полушария головного мозга – этого высшего органа в иерархии нервной системы, святая святых организма, она будет представлять собой пластину площадью не менее двух тысяч миллиметров и толщиной не более двух с половиной миллиметров? Так гениально просто и так невероятно сложно! Нам просто надо переставить пластину с одного носителя на другой, и все проблемы решены! Сохранив свою уникальность, свою личность, Разумный сможет не существовать, но жить, практически в любых условиях! Надо только создать прибор, который сможет осуществить «перезапись» этого узора в носитель, аналогичный нашему мозгу.

Этим я и занялся на третьем курсе, благо кое-какие идеи у меня были, не зря же мой отец был членом Патентного Бюро имени Циолковского. Сильно развитая, как и у любого космика, чувствительность к разного рода излучениям тоже сыграла свою роль.

Первые опыты я проводил на интеллах – генетически модифицированных лабораторных крысах, чей мозг был «расшарен» до порогового уровня – развитие их интеллекта остановилось в полшаге от осознания себя. Неразумными они могли считаться весьма условно. По всем канонам и для чистоты эксперимента полагалось вскрыть двум участвующим в эксперименте интеллам черепные коробки и производить все действия под видео– и прочую запись. Но я был ещё только начинающим учёным, да и крыс у меня было всего лишь шесть, кроме того, я их сам выкармливал с младенческого возраста, они ко мне привязались, поэтому правилами я пренебрёг. Тем более гамма-лучи, с помощью которых осуществлялись форматирование и перезапись инфоматрицы (кодовое название, которое я присвоил такой туманной категории, как душа), обладали высочайшей проникающей способностью, что им тонкая костная пластинка!

Итак, животные были надёжно седированы, зафиксированы на миниложементах, и эксперимент начался. В то время мне ещё не удалось подобрать носитель, аналогичный по структуре и свойствам коре больших полушарий. Поэтому я поступил проще – стимулировал интеллов препаратами, утолщающими кожицу мозга на несколько десятых миллиметра. Узор их инфоматриц уже был воспроизведён в трёхмерном изображении и транслировался на двух двадцатипятидюймовых экранах.

Впоследствии, уже полностью автоматизировав весь процесс и сведя функции оператора к минимуму, я порой жалел того вдохновения на грани озарения, пополам с предвидением, которое я испытывал, выравнивая и затем копируя вручную вязь души, стирая и воссоздавая вновь из небытия личность, пусть даже интелла, что уж говорить о человеке или Чужом.

С каким трепетом, надеждой и страхом я ждал пробуждения своих крыс! С какой радостью, затаив дыхание и боясь спугнуть удачу, я наблюдал за их движениями, ловя отличия от привычного поведения. И удача не подвела! На второй день эксперимента я мог с уверенностью утверждать, что обмен состоялся. Получилось! У меня получилось!