Текст книги "Под маской альтер-эго (сборник)"

Ленинг, в кабинет к которому я ворвался вне себя от энтузиазма, выслушал меня внимательно, просмотрел протоколы опытов, чертежи разработанного мной прибора и в итоге выдал вердикт:

– Весьма интересно. Даже если это просто розыгрыш – талантливо.

– Это не розыгрыш! Я могу провести повторный опыт с другой парой, в вашем присутствии!

– Сделаем проще. Вы передаёте мне свои наработки, я провожу повторный эксперимент на, скажем, грогсах. Интеллектуально они подобны интеллам, так что методика будет соблюдена. Ведь вид животного, вы сказали, роли не играет?

– Да. Что крысы, что земноводные, что люди и чужие, разницы нет. Эх, если бы ещё найти универсальный носитель, на котором можно какое-то время сохранять личность!

– Это дело ближайшего будущего, не сомневайтесь.

Я, в общем, и не сомневался. Был наивен, по-юношески глуп и доверчив. И все свои наработки, вплоть до черновиков, с радостью, как щенок тапку, принёс уважаемому и почтенному светиле Барри Ленингу. И профессор не обманул, не прошло и недели, как уже в своей лаборатории, со своим (хоть и изготовленным в соответствии с моими идеями и чертежами) инструментарием, своими животными, со своими лаборантами, ассистентами и свидетелями, при полном соблюдении предписанной процедуры (читай, с вскрытием черепных коробок несчастным грогсам, животным умным, хоть и застрявшим на половине шага до осознания себя земноводным) провёл ряд экспериментов, блестяще подтвердивших уже его, а не мою теорию-открытие. А ещё через неделю вышла статья в «Вестнике Науки», посвящённая этому самому открытию. Надо отдать Ленингу должное – он меня упомянул. Пальму первенства, конечно, не отдал, но упомянул как талантливого ассистента и помощника. А ведь мог и этого не делать.

– Обычная практика, – пожал плечами Чек Гарри, председатель студенческого профсоюза, к которому я сдуру решил обратиться вскоре после выхода той статьи. – Считай, тебе ещё повезло, старик тебя не выгнал и в плагиате не обвинил.

– Меня?!

– Ну а кого же ещё? Ты пойми, почти любое научное сообщество суть гадюшник. Здесь кто успел, тот и съел. А вообще, ты сам виноват. Всем же на первом курсе читали курс «Информационная безопасность и защита от пиратства». Вот вдалбливают вам, чудикам, вдалбливают – придумал что-то, да хоть держатель для туалетной бумаги новой конструкции, – патентуй! Придумал – патентуй. А вы… Дорвались до халявных лабораторий и информаториев и рады…Знаешь, сколько мне сил пришлось положить, чтоб тот курс в программу ввели? Чуть не отчислили!

– Но мне-то что сейчас делать? – жалобно протянул я.

– Либо вливайся в команду Барри, ходи под ним и не рыпайся, либо уходи в подполье, к пиратам. Боишься здесь, переселяйся на любую крупную торговую планету, филиалы наши много где есть. Ковыряй свою тему и дальше на свой страх и риск, глядишь, может, что-то новое разработаешь. Я статью читал, тема хорошая, перспективная, есть над чем работать.

– Но у меня же нет ничего! Я, конечно, могу по памяти инструментарий восстановить, но где материалы и деньги, оборудование взять?

– А это уж твои заботы. Пойми, малыш, достать деньги гораздо легче, чем добиться официального научного признания всей этой тусовки! Главное, не разводить антимонии, действовать смело и напористо.

– Но метод ещё сырой, даже на животных толком не апробированный…

– Вот и апробируешь, – улыбнулся Чек. – И не на животных. Знаешь, сколько эта улитка Ленинг будет свой зоопарк юзать, пока твой метод в «поле» выйдет?

– Но ведь по правилам этики и деонтологии… – начал я.

– По правилам, – презрительно фыркнул председатель студенческого профсоюза. – Атавизм!

– Спасибо, я подумаю, – пробормотал я и, пятясь, вышел из кабинета.

Сказанное Чеком просто не укладывалось в моей голове. Отчего-то этика и деонтология засели в моей памяти намного сильнее, чем вышеупомянутая «информационная безопасность».

Вечером позвонила мама, и я очень удивился – прямая связь с Аргоном стоила невероятно дорого. Родителям уж точно не по деньгам.

– Что-то случилось? – испугался я.

– Нет, нет, всё в порядке! Мы просто хотели поздравить тебя! – заторопилась мама.

– Мы гордимся тобой, сын! – вмешался папа.

– Знаешь, как только ты поступил, отец стал выписывать «Вестник Науки».

– И вот, представляешь, сижу я вечером на дежурстве, читаю журнал и вдруг вижу – наша фамилия! Да я чуть кружку не проглотил!

– Спасибо, пап, мам, – растерянно пробормотал я в трубку.

– Деньги заканчиваются, сейчас нас рассоединят, но мы хотим сказать, что всегда в тебя верили! – снова вмешалась мама.

– Только не зазнавайся! – успел крикнуть папа, и нас-таки рассоединили.

Я стоял с трубкой в руке, мне было мучительно неловко и злость брала. Больше, конечно, на себя, но и на долю Ленинга и Чека досталось.

На следующий день я оформил в деканате академический отпуск по семейным обстоятельствам, прихватил в счёт стипендии шесть своих интеллов, старенький гамма-преобразователь и уехал на Рур, предварительно заглянув к Чеку и взяв пару контактов его старинных приятелей-пиратов. Так началась моя новая, на этот раз уже совершенно самостоятельная жизнь.

4

На Руре первое время я перебивался случайными заработками. Днём репетиторствовал, вечерами стоял за стойкой бара. Полученные деньги откладывал. Жил тут же, при баре, в подсобном помещении. Через три месяца благодаря бережливости и довольно-таки щедрым чаевым мне удалось снять подвал в жилой многоэтажке. Интеллы мои к этому времени окрепли на рурской кухне, отъелись и были готовы к новым подвигам во благо науки. Следующий месяц я потратил на то, чтобы «набить руку», добиваясь абсолютной точности при форматировании основы и перенесении матрицы на новый носитель. Экспериментировал и с носителями, тем паче что один из моих барных завсегдатаев, Грег, работал санитаром в морге Экспаса – одного из самых криминальных районов нашего мегаполиса. А значит, в его и, следовательно, моём распоряжении были тела, и, что самое главное, мозги на любой вкус и цвет.

Только отточив технику, я решился воспользоваться контактами Чека. Конечно, повезло мне не сразу. Пришлось попотеть, доказывая перспективность и выгодность моих разработок. Сами пираты, как оказалось, были лишь посредниками, своего рода агентами, работавшими за процент. Причём один из них слился сразу, рассудив, что обмен телами – дело опасное, не ровен час ещё имперская стража вмешается. А вот второй честно отрабатывал свой гонорар, раз за разом сводя меня с разной степени скользкости людьми, пока наконец мной и моими идеями не заинтересовалась сама Диаспора. У власти там как раз стоял Урсулд, парень изворотливый и умевший видеть перспективу, он меня в итоге и взял под крыло.

То, что я теперь работал на мафию, меня не смущало. Какая разница, проводить эксперименты на преступниках под руководством имперцев или на бандитах. И я проводил, особо не мучаясь совестью, да и чего мне было ей мучиться, когда ни одного летального исхода за пять лет работы у меня не случилось. Пара случаев помешательства не в счёт – реципиенты изначально были людьми с нестабильной психикой, да и полноценной реабилитации в новом теле не прошли, хотя я предупреждал… Несколько раз за это время на меня пытались выйти имперцы, но каждый раз Диаспора меня прикрывала, за что я им по сей день благодарен. Кто знает, удалось бы мне довести до конца свою программу исследований в закрытом «ящике»… А так – удалось. К тому моменту как Барри Ленинг только собирался приступать к серии экспериментов с Разумными, я, заручившись поддержкой видных научных деятелей из оппозиции Академии (купленных на все те же деньги Диаспоры), опубликовал ряд статей, подкрепив свои выводы эмпирическими исследованиями. Не лишним будет упомянуть и о том, что технология уже полностью автоматизированного «обменника» была мной официально запатентована. На удивление, скандала не случилось. Может, помогли деньги или связи Диаспоры и конкретно Урсулда, который, по слухам, сам был выходцем из академически-аристократической семьи, а может, в Барри Ленинге взыграла совесть, но меня признали. В анналы науки я вошёл как автор Теории Обмена. Впрочем, и Барри из них не вышел. Ведь могут же, в самом деле, сделать одно и то же открытие два разных Разумных? Истории, во всяком случае, такие примеры известны. Но мне, если честно, и не жалко. Анналы большие, всем места хватит.

ЭПИЛОГ

Бриться можно по-разному. Разбогатев и женившись, хотя в моём конкретном случае последовательность не важна, я брился только подаренным мне Леной «Экскалибуром». Каждый раз, неторопливо водя по щекам опасным, отсвечивающим синевой лезвием, я чувствовал себя очаровательно крутым, почти таким же, как Эрвин Джонс в ретроспективе «Айвенго» (конечно, если не смотреть ниже подбородка).

– Дорогой, ты там решил утопиться? – раздался серебристый голос Лены.

– Сейчас иду! – крикнул я в ответ и подмигнул своему свежевыбритому отражению. – Сегодня ты это сделаешь, парень, я в тебя верю!

– С годовщиной, любимый! – воскликнула Лена, бросаясь мне на шею и целуя в губы. – Это тебе! – протянула она маленькую шкатулку.

– Ух ты! – обрадовался я. – Гель-кристалл. Откуда? Их же ещё нет в открытом доступе!

– А вот. Старые связи, – она лукаво улыбнулась. – Да не делай такое испуганное лицо, обошлось без привата. Теперь хоть заэкспериментируйся, только, чур, не сегодня!

Я притворно вздохнул, потом несколько нервно улыбнулся.

– А у меня тоже для тебя подарок, пойдём. Хотя подожди, пусть это будет сюрпризом, закрой глаза и не подсматривай!

Лена послушно закрыла глаза, я взял её за руку и повёл в лабораторию, которая располагалась здесь же, в цокольном этаже нашего уютного трёхэтажного семейного гнезда.

– Теперь открывай, – прошептал я ей на ушко и жестом фокусника сдёрнул простыню с ложемента.

– Господи! – невольно вырвалось у неё. – Вот же срань господня!

– Я вырастил его для тебя. Тебе не нравится? – встревожился я.

На мой взгляд, тело на ложементе было безупречно. Высокий, атлетически сложённый мужчина с бронзовой кожей и правильными чертами лица. Воплощение мужественности и силы. Я специально целый год штудировал антологию искусства, чтобы создать его.

– Тебе не нравится? – снова спросил я.

– Да это же вылитый педераст Энтони из нашего клуба, один в один! – воскликнула она. – Ну и дела! Ты хочешь мне его подарить? Зачем?

– Вообще-то я хотел переписать в него своё сознание, – мрачно буркнул я.

– Зачем? – поразилась Лена.

– Потому что я космик! И мне никогда не стать брутальным мужиком! Я не хочу, чтобы ты со мной мучилась, втайне мечтая о…о…о… – я замялся, боясь её обидеть.

– О настоящем самце? – спокойно закончила она. – Ты до сих пор думаешь, что я с тобой из-за денег?

– Нет! Я никогда так не думал! – горячо возразил я.

– Тогда к чему это? – она кивнула на ложемент.

– Извини, – я пожал плечами. – Просто хотел сделать тебе приятное. Ведь это же нормально, желать сделать приятное любимому человеку?

– Ой ли? – усмехнулась она. – Разве я хоть раз дала тебе понять, что меня что-то не устраивает?

– Нет, – смутился я. – Но разве может вот это, – я брезгливо ткнул себя в грудь, – сравниться с этим, – указал я на тело.

– Конечно, нет! Твоё тело – настоящее! Ты – настоящий, такой как есть. А это, – она махнула рукой в сторону тела, – не более чем сценический костюм. Понимаешь, в наше время, когда всё так иллюзорно, непостоянно и изменчиво, такие вещи приобретают особый смысл и особое значение. – Лена нежно погладила меня по щеке. – Кроме того, меня, если честно, страшит мысль видеть вместо тебя рядом дохлого педераста, – резко сменила она тон на ироничный.

– Он не дохлый! – возмутился я.

– Хорошо. Бывший в употреблении.

– Он нулёвый! Я его вырастил с нуля. Чистый лист!

– Мне без разницы. Он мне не нравится, и точка.

– Вот и понимай вас, женщин, – вздохнул я. – Когда я был подростком, а затем студентом, девчонки и смотреть в мою сторону не хотели, а сейчас, поди ж ты, атлет ей не угодил….

– Ну не обижайся, милый. Если это для тебя так важно – я не буду тебе мешать, меняйся. Если тебе самому так хочется.

– Не знаю, – вздохнул я. – Раньше я очень хотел быть таким же, как большинство окружающих меня мужчин. Таким сильным, здоровым, без комплексов. Уверенным в себе. Но ты права, я не такой. Я – космик-неврастеник. Наверно, я и в новом теле останусь таким же – представляешь качка, который при виде мохноногого тарантула визжит, как девчонка.

– Не такая уж это редкость, чтоб ты знал. Кстати, помнишь, ты рассказывал, что когда твой отец заболел костной гнилью, он попросил тебя вырастить его копию.

– Да, мне пришлось повозиться. Но, признаться, я рад, что так получилось. Мне сложно было бы привыкнуть к другому отцу… – я осёкся.

– Вот видишь! – радостно воскликнула Лена. – Дошло наконец?

Я засмеялся.

– Столько усилий, чтобы прийти к тому, с чего начинал.

– Все дороги ведут домой, – улыбнулась она.

– И ты как всегда права, – согласился я и со вздохом, в котором смешалось облегчение пополам с разочарованием, бережно прикрыл своё несостоявшееся тело простынёй.

Mauser
Godless – that’s meaning «Poyehaly»

Ребенок не может просто так взять и задохнуться. Синдром Внезапной Смерти Младенцев, как называют его яйцеголовые, – таблоидная чушь, которой кошмарят будущих мамаш. Малыш просто засыпает и не просыпается. Медики не находят никаких причин асфиксии. Если положить младенца на животик, он все равно перевернётся инстинктивно. Если положить на спинку сразу после кормления, то он, конечно, может срыгнуть и захлебнуться, но это вполне видимые следы, и, что ни говори, под описание этого проклятого симптома не подходит.

Как не подходит и подушечка, которой его накрывали в течение пары минут. Малыш Тедди так и лежит в своей колыбельке. Спящий ангел. Над ним до сих пор тихонечко позвякивают задетые мной бубенцы прикреплённой над кроваткой погремушки. Цветные металлические лошадки стремятся вскачь против часовой стрелки, но не могут сдвинуться с места, так как им уже не хватает импульса энергии. Возможно, крохотные лёгкие так же пытались вырваться из плена грудной клетки, чтобы ухватить еще одну маленькую порцию живительного и губительного кислорода.

Еще не успел осесть пепел Хиросимы, как в воздухе начало всё отчётливей витать нечто куда более отвратительное. Сильнее миллионов микрорентген отравлял теле– и радиоэфир. Эти чертовы радиоволны – или как их там? Который день кряду только и верещали на все голоса: «Советские побывали в космосе». Но мы-то знаем. Нужен чертовым коммунистам этот ваш треклятый космос, как же! Какой-то мерзавец пролетел над территорией Штатов несколько раз – просто так, за здорово живёшь. Одни кричали о том, что теперь советские могут запросто скинуть оттуда, сверху, на нас ядерную бомбу, и требовали от мистера президента срочно создать супер-пушку, а лучше лазер, которым можно было бы поджарить сукина сына на орбите, когда он в следующий раз надумает подлететь к границе США, но Джонни, как всегда, жевал сопли. Тряпка. Только и может, что улыбаться на камеру. Я голосовал за республиканцев – моя совесть чиста. А вот вы доигрались – получайте!

– Дядя Хэнк! – в дверях появилась Молли. Жирная свинья – крошка Мол. Её свиное рыло было красным и ещё более обезображенным от распухшего, как пятак, носа. Она всхлипывала, округлив свои мелкие зенки, и казалось, вот-вот захрюкает.

– Дядя Хэнк! – снова хрюкнула она. – Там… в столовой… Они все мертвы! Все мертвы, дядя Хэнк! – провизжала хрюшка-Молли.

– Дай угадаю: ты разлила по тарелкам свои помои, в которые ты умудряешься превратить первоклассную свинину и бобы, когда всё семейство было в сборе. Эти невежды, как всегда, пренебрегли молитвой и принялись жрать, прежде чем ты успела усадить свой жирный зад на стул и зачерпнуть хоть ложку своей стряпни?

Молли только тряслась и кивала, всхлипывая-всхрюкивая всё сильней.

…И вот стул уже жалобно скрипит под твоим огромным задом, а остальные отчего-то вдруг начали падать на пол и харкать кровью, хватаясь за горло, буквально пытаясь разодрать свои посиневшие перекошенные глотки, чтобы впустить еще немного кислорода в своё прогнившее нутро, верно, толстуха? Ну конечно! Кто же сможет уловить в смраде того дерьма, которое ты называешь едой, тонкий аромат яда… м? Да никто!

Я вынул из-за пояса пистолет и выстрелил в свою тупорылую племянницу. Толстуха упала на пол, как мешок с селитрой. Кровь пузырилась на её груди в районе лёгких – из них выходил последний кислород, а ливер начинал сжиматься под действием атмосферного воздуха – слишком грязного теперь, чтобы им дышать.

– Да не прикидывайся ты! Это ж всего только сорок пятый! Ты ж тонну весишь! В тебя бы, по уму, из базуки стрелять!

– Денни… – вырвалось с очередным потоком крови из её бледнеющих перекошенных губ.

– Что ты говоришь! Денни! Ну надо же, вспомнила, как сына твоего зовут… Звали – будь спокойна.

– П…п… почему-у? – хрипит она.

– Вот что, Молли: нам всем здесь больше не место. Всем. Небо истоптано сапогами и больше никогда не будет чистым и высоким. Мне нелегко, Мол, на самом деле нелегко. Прости меня. Это для общего блага.

Затвор выплёвывает ещё одну гильзу, звон от падения которой смешивается с хлипким всплеском мозгов. Тонкие курчавые волосы Молли слипаются и багровеют. По полу лениво расползается жирная клякса – жирная точка в истории этого семейства.

Формально семья жива, покуда жив хотя бы один её представитель. Но это не совсем так. Я мёртв уже давно. Мёртв, как только решился сделать всё это. Ты солдат, Хэнк. Ты должен уйти последним. Брось ты этот яд, старина. Будь мужиком и уйди как мужик.

О чем ты думал, Костиган, разбрызгивая над своими кукурузными полями пестициды со своего летающего ведра с болтами? Ты топтал самолётом небо, которое престол божий. Ты думал, что вы разминулись с Всевышним, что он ещё где-то там, над головой… Эфир пестрит сообщениями об этом самом улыбчивом советском парне. Он говорил «poyehaly» – что это значит? Я без понятия, но я знаю, что он говорил перед стартом – мы слышали уже сотню раз, что он говорил после приземления. Он говорил, что наша земля – наш общий пыльный шарик, на котором мы крутимся вокруг общего Солнца, – он действительно мал. Он хрупок. Юрий, ты видел его со стороны? Юрий, но почему ты ничего не рассказал нам о Боге? О чём вы с ним толковали, Юрий? Что, он не стал с тобой разговаривать, потому что ты долбаный коммунист? У вас нет Бога? Или Его нет вообще? Может, вы были правы, парни?

Я совсем не заметил, как перешагнул через распластавшуюся в дверях детской Молли, как оказался на балконе. Отсюда и до самой линии горизонта чернели мои не возделанные в этом году кукурузные поля. Там, где земля касается неба, где лежит та грань, от которой оттолкнулся ногой Юрий, багровело закатное солнце, подсвечивая кружащуюся в своём вечном и неспешном танце пыль. В этом пыльном воздухе больше нет кислорода. Воздух даже в этой стране больше не пахнет свободой. Нашу нацию больше не хранит Бог. Мы в нём не едины. Под этим истоптанным сапогами небом порядочному американцу больше нет места.

Mauser

Я только раз видала рукопашный,

Раз – наяву. И сотни раз – во сне…

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Ю. Друнина

Death? What do y’all know about death?

Sgt. Burns, «Platoon»

All we know is what we found out from the neighbors, and the general consensus is, they’re angels. But angels don’t kill…

Paul Smecker, «The Boondock Saints»

Лайк

Студийное закулисье копошилось, как муравейник, облитый кипятком. Я всегда любил фильмы про животных, в особенности про насекомых. Снующие всюду люди – они очень похожи на муравьёв. Им не нужно объяснять, что делать: всеми их действиями руководил своего рода секрет. Строгая матка наказала муравьишкам снять лучшее шоу, когда-либо показанное по ТВ. Если у передачи будет высокий рейтинг – муравейник заживёт не в пример сытней. Резонанс. Просмотры. Лайки. Лайк – это универсальная валюта нового мира. Сотни людей узнают про новые сорта пива и гигиенических прокладок. Матка хочет рассказать людям про прокладки и пиво – за этим меня сюда и притащили.

Я – инородное тело в этом муравейнике, и потому меня пока старательно игнорируют. Десяток гримёрш и помощников редактора пока заняты другими гостями. Главный гвоздь программы, пожалуй что, я – у меня больше всех лайков на ютубе. А кто такие они? Смозолившие телезрителям глаза депутаты, скучные военные, обвешанные медалями, что новогодняя ёлка шариками, всенародно признанные эксперты по всему от отечественной эстрады. Все эти люди, за исключением разве что военных, каждый вечер будут советовать стране, как надо жить. Подержанная эстрадная звезда, несомненно, лучше видит из окна подмосковного особняка, как воспитать кучу детей, чем сама мать-одиночка. Она может советовать. Ни у кого не возникнет вопроса «почему?». Ответ слишком очевиден, чтобы вызвать вопрос, – у звезды больше лайков.

Я разминал затёкшие запястья. Меня решили расковать на время эфира. Режиссёр программы сказал, что на камеру плохо выходят массивные украшения – это говорят каждой женщине, которую приглашают на телевидение. Насчёт наручников специальной инструкции нет, но кто-то, на моё счастье, посчитал их частным случаем украшения. Я массировал руки, не зная, что дальше делать.

Такое бывает редко – состояние абсолютного и осознанного безделья. Современному человеку пребывать в таком состоянии диковато. С некоторой тоской я вспоминаю июль прошлого года. Я тоже не знал, что делать, но руки тогда ещё не знали оков.

* * *

Кто-то назвал бы это свободой. Я сам бы назвал это свободой ещё пару месяцев назад. Мне думалось: «Вот получу диплом – и заживу!» Получил. Зажил?

Наверное. Наверное, всё-таки зажил. Я вырвался из душного асфальтобетонного плена большого, ненавидимого мной города. Вырвался, чтобы вернуться в ненавидимый мной райцентр. Ненавидимый, но родной. «Где родился – там и пригодился» – кажется, так народ говорит? Тут-то пригодился, а вот в городе, с трояшным дипломом и без опыта работы – факт, что на фиг никому не упал. Может быть, когда-нибудь я еще и вернусь в город, чтобы устроиться в нормальный офис, оформить автокредит на «форд фокус», ипотеку на квартиру – и уж тогда-то зажить… Ну а пока я поработаю немного учителем в местной средней школе. Но это потом, в сентябре. А пока… Пока – жить.

Жить – это значит ходить до обеда на работу, перебирая бумажки предшественников, после обеда помогать пожилым родителям управляться с хозяйством, а по вечерам смотреть телевизор и пить пиво. А что? Так все люди живут, только некоторые предпочитают водку цветному телевизору. Все – это те, кого я знал. Те, кто не уехал в город и не остался там. Пока я учился – они жили. Первые красавицы родили детей в течение года после выпускного, а то и раньше. Теперь уж и язык не повернётся назвать их красавицами. Более жалкое зрелище, чем они, представляют разве что так и не вышедшие замуж их сверстницы. Ты не поверишь, что когда-то выжженный пероксидом хвост был косой, которую ты не мог обхватить своей потной ручонкой, чтобы хорошенько дёрнуть, а прокуренный сип – это некогда звонкий задорный голосок. Зато они пожили, а ты – нет. Конечно, скоро тебя зауважают – где-где, а в провинции учителем быть до сих пор почётно, если не в плане финансов (хотя для райцентра – это тоже), то хотя бы среди людей. А пока ты в их глазах всего лишь дурачок, просадивший пять лет неизвестно на что. Пока ты не заслуживаешь лайка.

И я в очередной раз возлежал на видавшем виды четвероногом друге-диване, сжимая в руке по старинке перемотанный изолентой и запаянный в целлофан пульт. Так батареи не портятся, да и вообще предмет, очевидно, хрупкий. А пиво лучше пить из супницы, а не кружки. Да, выдыхается – зато входит больше. А без пива телек смотреть никак нельзя. Ты смотришь новости, потому что это хоть что-то более-менее свежее. Тебя реально начинает занимать политическая обстановка в стране и мире. Правда, спроецированная в твой мещанский мозг через призму редактора. Редактор считает тебя быдлом. Редактор не так уж сильно заблуждается.

Редактор умело расставит новости так, чтобы ты был доволен и захотел посмотреть его программу завтра, послезавтра, послепослезавтра… В любой из дней, кроме праздников и выходных – ведь по праздникам, если ты будешь не слишком пьян, телевизор будет включен уже чисто по привычке, и хоть ты не будешь сосредоточен на происходящем на экране, то уж точно сможешь уловить, чем женские прокладки проплатившего ролик производителя лучше других и почему пиво именно этого сорта ты должен наливать в свою глубокую супницу.

Новости могут быть и нерадостными – они могут быть страшными. Когда страшно где-то там, по другую сторону нашего маленького и тесного шарика, это даже интересно. Главное, чтобы у нас всё было в порядке. Если что-то не в порядке у нас, то, несомненно, главной новостью будет творчество бабушек-кружевниц из Иваново… успехи петербургских гимназистов… демография уссурийских тигров…

Пока цена на нефть держится на высоком уровне, из телевизора мы можем узнать об эпидемии в Китае, об авиакатастрофе в Германии, о народных волнениях в Казахстане… Но и тут, как только начинаются погромы русскоязычного населения, на выручку придут гимназисты, тигры и бабушки. О погромах ты узнаешь от самих беженцев, хлынувших через ближайшую границу, расположенную в паре десятков вёрст от наших мест. Но это всё неправда – иначе бы сказали по телеку.

Мы не замечаем беженцев, но их становится всё больше. Мы так же смотрим по вечерам телевизор. Администрация похлопочет, но прокормить такую ораву непросто. Они просят – мы подаём. Они выкапывают картошку по ночам – мы стреляем вслед. Но не слишком метко – ведь им просто хочется есть… Вот пусть и едят у соседа, который не стреляет.

И никто не поверил в то, что рёв сирены в пять утра – это не ежегодное плановое смахивание пыли. Но рёв не стихал, хоть и игнорировался. Спать было невозможно. Тогда перетянутый целлофаном пультик как-то сам прыгнул в руку. Нет, в эфире не было ни балета, ни уссурийских тигров. По кругу крутился один и тот же ролик – пара слов от диктора и речь президента. Президент не говорил ровным счётом ничего информативного – какая-то банальщина о том, что мы, как нация, должны сплотиться перед лицом общего врага. Называть врага не было смысла – против нас ополчился целый мир. Дружеское кольцо, которым войска НАТО стягивали все эти годы Россию «в целях борьбы с международным терроризмом», наконец захлопнулось. Мы узнали, что наши войска несут большие потери на Западном фронте, но силы неприятеля сдерживаются, что на Кавказе крещёные кровью десантники теснят противника. О нас – ни слова. Мы не годимся даже в уссурийские тигры…

Наш маленький гарнизон, по-видимому, был сметён ещё в первые часы наступления. Пограничники привыкли перехватывать баулы с травой – серьёзной войны на этом направлении никто не ожидал. Может, они были разгромлены. Может, сдались. А может, нас просто бросили, ведь есть и куда более стратегически важные направления обороны. До нас никому нет дела – это факт, подкреплённый танками, прошедшими по центральной улице.

Нас не возьмёшь голой рукою! Во всяком случае, так думали мы с отцом и дядя Толя – его лучший друг. У нас много патронов – мы сильные и храбрые! На танки с карабинами не попрёшь, но уйти в лес можно уже не с пустыми руками. Мы не стали с этим решением спешить – для начала нужно изучить повадки противника.

Это были ряженые в натовский комок раскосые клоуны. Непонятно, по какой такой военной доктрине, но патрули по улицам ходили, не всегда подкреплённые даже пошлым «хаммером» – он, как-никак, стоит серьёзных денег. Оккупанты лихо рассекали по улицам в знакомых до изжоги полусгнивших уазиках с откинутыми тентами. Состав – не более пяти рыл.

Мы устроили засаду. Мне до сих пор кажется, что продумали всё очень хорошо и окопались грамотно. Центральные улицы вполне неплохо простреливались с дамбы – это добротное естественное укрытие. Песчаный перевал порос жухлым в этот засушливый год буреломом, который качественно маскировал нас, одетых в песчаного цвета энцефалитки. Мы рассредоточились на пару метров – чтобы не толпиться и не демаскировать друг друга, но так, чтобы было слышно. Мы знали, что в течение примерно пятнадцати минут по соседней улице пройдет патруль.

Отец взялся за видавшую виды двустволку – главное ведь, чем зарядить. А заряжал он её, когда шел на крупную дичь, пулей Полева. Пару слов о пулях Полева. О «палевах», как их тут называют. Итак, это свинцовая болванка конической формы с пластиковым оперением. Своеобразный дротик, только очень тяжелый и входящий в плоть на приличной скорости. Свинец безоболочный, потому, проходя сквозь тушу, сильно деформируется, нанося несовместимые с жизнью повреждения. Мягкие полуоболочные и безоболочные пули – то, что надо для охоты. Ранят тяжело и бьют наверняка. Международные конвенции запрещают использовать такие в военных конфликтах. Какое же оно всё-таки гуманное – международное сообщество: запрещать стрелять в людей определённым боеприпасом, вместо того чтобы запретить стрелять в людей вообще.

Мой комиссионный СКС был снаряжен армейскими патронами – их проще достать. Умеючи можно выменять у погранцов на кабанью тушу рюкзачок патронов. Никто не в обиде – грех жаловаться. У дяди Толи тоже, но снаряжён ими был «Тигр» – предмет его особой гордости. Гражданская версия СВД. Чем она отличается от армейской, не мог объяснить и сам хозяин – начинал бубнить что-то про нарезы, но, подвыпив, непременно начинал хвастать, как не даёт маху в ведро за полторы версты. А ведь в прицел попадут нынче не вёдра… Какие-никакие, а всё же люди.

Я нервно теребил цевьё. У меня была еще одна снаряжённая обойма и россыпью в кармане пара десятков. Не думаю, что перезарядиться удастся, так что у меня всего десять патронов. Десять потенциальных смертей. Десять шансов выжить.

Они вот-вот появятся. Как же я буду в них стрелять – в живых людей.

«Говорят, они того – по детворе с пулемёта стреляли на Ленина», – шепнул отец, видя, как я нервничаю. По замыслу, это должно было вызвать прилив «ярости благородной, вскипающей, как волна». Но нет. Не ярость помогла мне спустить курок. Обыкновенный охотничий азарт. На этот раз стрелять было куда интересней, чем по убегающей по мелкачу белой заднице косули. Я только дождался выстрела дяди Толи. Близорукость не позволяет мне судить наверняка, но, так как клаксон затянул свою заунывную песню, вторя эху от выстрела, разнесшемуся над спящим городом, предположу, что водитель уткнулся лицом в руль.