Текст книги "Под маской альтер-эго (сборник)"

– Сколько?

– Одна квитанция.

– Идиот! Во сколько мне обойдется это… недоразумение?

– Ах, вы об этом? Это ничего не будет вам стоить. Если позволите мне завершить наш ритуал. Более того, я за него даже не возьму денег.

Женщина стала успокаиваться, её мысли вернулись в прежнее русло, и она стала оглядываться в поисках кота. Затем спросила:

– А с чего бы ты сегодня такой уступчивый?

– Не в деньгах счастье, вам ли не знать? – улыбнулся маг. – Моё счастье, например, в значительной степени зависит от репутации, которая несколько пошатнулась в последнее время. И я надеюсь, что после сегодняшнего вечера вы замолвите за меня пару слов.

– Будь по-твоему, – окончательно успокоилась посетительница. – Максик, Максик! Кс-кс-кс-кс…

Но в кабинете кота видно не было, и на призывы никто не отвечал.

– Марья Петровна, в качестве жеста примирения я обещаю вернуть вашего кота. Коша ловит котов весьма ловко, – костлявые бледные руки мага изобразили жест, похожий на выжимание половой тряпки.

– Хорошо, хорошо. Только пусть целым вернёт.

– Непременно целым! А пока мы с вами можем пройти вниз, чтобы завершить ритуал.

– Эффендо кеарус моритум! – глухим низким голосом закончил заклинание маг. Раздалось лёгкое короткое шипение, сопроводившее тоненькую струйку пара, лениво изошедшую из чана с зелёной жижей. Марья Петровна на оригинальность не претендовала:

– Это чо, опять всё? Это чо, это ты из меня дуру-то делать повадился, а? Я тебе не кто попало, а где надо! Понял?

– Что, извините? – но сегодня даме ответы были уже не нужны.

– Ты мне за всё объяснишь, понял? Не на ту попал!

«Вот ведь деревня беспросветная! И как только мэра угораздило на ней жениться? Может быть, и к лучшему, что заклинание не работает. При случае намекну ему», – так думал тёмный магистр, пятясь к алтарю. Из-под ног грозной грузной женщины одно за другим взметались пыльные облака. Иоанн сделал ещё шаг назад и толкнул злосчастный алтарь. Снова откуда-то выскочили теннисные шарики и, звонко стуча, стали разбегаться по спортзалу. Марья Петровна остановилась.

– Ха! – подняв руку и направив указательный палец на мага, она повторила:

– Ха! – и залилась громким смехом. Глава ковина в съехавшем парике, опирающийся на опрокинутый теннисный стол, выглядел весьма комично. Лицо его от обиды пошло красными пятнами, и он стал давить ногами теннисные шарики. Шарики не давались, и Марья Петровна смеялась всё заливистей.

– Коще-е-ей! Кощей! – маг бросил бесполезное занятие и бросился из зала в кладовку. Когда он открыл рывком дверь, там был дикий бедлам, а робот что-то быстро бросил в угол позади себя. – Ты что за котов мне таскаешь? Ты их где берёшь?

– На-а пмо-ойке, хак всгда-а-а… – робот говорил, снова затягивая гласные, путая и пропуская согласные.

– Да ты пьян, собака! Ещё только час назад нормальным казался. Ты где был? С кем… – собственные слова напомнили Иоанну некую семейную разборку. По отношению к роботу это было довольно глупо, и маг оборвал фразу. – Где коты?

Кощей молча указал покачивающейся рукой на клетку, стоящую на стеллаже. В ней было три чёрных кота. Двое мирно спали, третий – здоровенный – метался по клетке и попеременно пытался её прокусить и процарапать. Заметив появившуюся в дверях Марью Петровну, он остановился, протяжно мяукнул и моргнул. В неярком свете кладовки было видно, что один его глаз был ярко-жёлтым, другой – ярко-голубым.

– Максик? – посетительница перестала смеяться. Кот снова мяукнул и стал царапать клетку, требуя свободы.

– Какой ещё Максик? Ваш кот совершенно рыжий. Тут плохое освещение – да, но уж чёрного с рыжим попутать…

– Кто бы говорил про «попутать»! Открывай клетку!

– Но…

– Клетку открыл, ну! – её голос был настолько властен, что и робот, и маг одновременно поплелись к стеллажу и протянули руки к замку дверцы.

– А ну отойди, пьянь… – Иоанн повернул задвижку и за шиворот извлёк из клетки кота. Кот недовольно ворочался, но ничего не мог поделать. Успокоился, лишь когда перекочевал на заботливо подставленные руки женщины.

– Вот! Видал, он успокоился. Точно Максик! А ты бы на руки свои глянул, недоразумение шарлатанское!

Иоанн глянул. Все руки были чёрными. Он стянул теперь уже ненужный парик и вытер об него руки. Потом локон парика запустил в клетку и провёл им по спине одного из спящих котов. Седые волосы парика сразу почернели.

– Коще-е-ей! Это ещё что такое? Почему Максик чёрный?

– Я-а т-только двои-их словил…

– Этот, – маг указал на чёрного кота, постепенно принимавшего естественный окрас благодаря парику мага, – почему крашеный? Ты где был, а? Почему коты крашеные?

– Я… Я не мог… Со-огласно первому зако-о-ону…

– Какому, к чертям кошачьим, закону. В утиль завтра! Или стоп! Ну-ка включай!

– Ч-то?

– Проектор свой включай. И покажи-ка запись своих камер с того момента, как я тебя за котами отправил.

Кощей замер в неподвижности. Что-то слегка щелкнуло в его голове, затем зажужжало, и из глаз полились лучи света, превращаясь посреди кладовки в объёмное изображение. Вот робот заходит в кладовку, берёт клетку. Оглядывается. Достаёт из стола ножнички для стрижки кошачьих когтей и быстрым шагом направляется к ближайшей свалке. При виде его коты, коих на свалке множество, бросаются врассыпную. Но от андроида, которому только что починили ногу, не убежать. Первый кот пойман, второй кот пойман. Первый – серый, второй – белый с чёрными пятнами. Ага, вот, значит, чьи когти устроили сегодня этот пшик в чане! Оба кота усыплены. На самом краю изображения мелькнула чёрная тень, картинка резко дёрнулась и на мгновение смазалась. В следующую секунду в кадре крупный чёрный котяра, пытающийся вырваться из металлических рук. Кот тоже оказывается усыплённым. Потом появляются ножнички и аккуратно срезают все когти со всех лап. Кот кладётся наземь, а когти в приёмное отверстие в конверторе. Взгляд робота перемещается на его корпус, где красным выделяется индикатор заряда. Но вот красный быстро становится оранжевым… Жёлтым… Зелёным. Аккумуляторы полностью заряжены. Но что это? Индикатор продолжает менять цвет – синий! Фиолетовый! Общий фон кадра становится розовым и из динамиков раздаётся голос Кощея: «О-о-о-о-о! Ах! Блаженство!» После этих слов картинка сваливается куда-то в сторону и слышен металлический лязг. Минут десять ничего не происходит, лишь общий фон медленно меняется с розового на обычный. Потом, покачиваясь, робот поднимается, берёт клетку с двумя котами и направляется домой. Зайдя в кладовку, ставит клетку на стеллаж, состригает котам когти и на несколько минут уходит из кладовки в спортзал, где ссыпает свежесостриженное добро в специальную чашечку. А когда возвращается, достаёт пульверизатор, заряжает в него баллончик чёрного цвета, и пошло-поехало. Через минуту в кладовку врывается рыжий кот. Андроид захлопывает дверь кладовки и несколько минут подряд ловит кота, круша всё, что попадает под руку. Но вот кот пойман, покрашен и помещён в клетку. Потом дверь кладовки открылась, и пульверизатор полетел в угол.

– Стоп! – сказал Иоанн, поднимая с пола баллон с краской. Свежая капля скатилась вниз.

Картинка голопроекции замерла, поблекла и вовсе исчезла. Что-то снова прожужжало и щёлкнуло, и глаза Кощея приняли привычный голубоватый оттенок.

– А теперь объяснись-ка, друг любезный!

Эйфория потихоньку выветривалась из позитронного мозга. Движения андроида всё ещё были неточны, но тянуть речь он уже перестал:

– Первый закон запрещает мне причинять людям вред.

– Да причём тут законы твои? Я тебя разве на людей натравливаю? Ты котов ловишь. Да и у них только когти стрижёшь.

– Господин мэр был хорошим человеком. Вы испортили его с помощью когтей чёрного кота. Я не думал, что это возможно, поэтому и не воспрепятствовал… Но потом я уже не мог отдавать вам настоящих котов. – Робот немного помолчал и добавил: – А к утру краска уже впитывалась и высыхала.

– Хм… – Иоанн почесал затылок. – А ведь верно мыслит железяка. От первого закона не отвертишься. А мне почему не сказал?

– Третий закон. Робот обязан заботиться о самосохранении.

– Ладно, пусть. А объясни-ка, дружок, что такое мы видели на проекции только что? Что за розовые очки и блаженство?

– Когда вы, господин, навели на мэра порчу, то послали меня за очередным котом. Я не мог противиться…

– Да, да, я уже понял. Второй закон.

– Верно. Но и причинение вреда другим людям я не мог позволить, поэтому состриженные когти сжёг. У себя в конвертере. Они оказались такими… вкусными!

Srvr4vr
В мечтах о прошлом, вспоминая будущее

От остановки

до

остановки,

мимо переполненных урн,

мимо оцарапанных стен,

в заплесневелый подъезд

изо дня в день,

изо дня в день.

(Здесь и далее стихи М. Гофайзена)

Дождь. Серое небо скупо роняет мелкие капли на безликие улицы. Увядание. Депрессия. Тоска. Осень стирает индивидуальность, её знаменатель – старый монохромный фильм. Яркие цвета бледнеют, словно стесняясь нарушать этот строгий минорный стиль. Солнце зябнет от наступающего холода, кутаясь в толстое пуховое одеяло облачности. Эта осень – словно ошибка создателя, давит на корню мечты. Что вы готовы отдать ради того, чтобы часовая стрелка планеты вернулась на четверть? Всего четверть оборота, и всё будет по-прежнему утопать в зелени и тепле. Я бы мог, но не посмею.

Мне приходилось много путешествовать, я бывал в таких местах, о которых человек может только грезить. Я был среди бесконечных снегов и в удушливых пустынях. Я видел, как люди утопали в зелени садов, и мне казалось, что я нашел затерянный в эпохах Эдем. Но теперь я живу в этом слякотном мире, в мире, полном абсурда и несправедливости. Я мог бы всё исправить. Но я предпочел бездействие. Почему?

Просто я видел места, где дано всё и сразу. Я видел, насколько безрадостно и неуютно пустое довольство. Я испил эту чашу, и в начищенном до блеска дне я узрел пустоту. Что я вижу здесь? Я вижу надежду и тоску по уходящему. Именно надежда накрепко связала меня с этой тоскливой осенью. Быть может, кто-то осудит меня, но если Бог оказался слишком жестоким, то только потому, что ему больно не меньше.

 
С тоскою в груди он обнял вселенную,
На миг став подобным Богу.
Только мгновение это
немногим короче вечности.
 

Все произошло одним ноябрьским утром, этой осенью, много лет назад. Город плавал в кисее тумана, тревожно, как кафедральные органы, гудели провода. С небес брезжил серо-грязный свет, лишь усугублявший замогильный пейзаж за окном. Казалось, что даже больничные лампы увязали в этом сумраке, который как неведомый вампир глотал их фотонную кровь. Система мониторинга мерно отсчитывала атомы жизни, регистрируя их коротким писком и зигзагом на дисплее.

Я был с ней до конца. Держа её ослабевшую руку, с замиранием сердца смотрел в побледневшее лицо. Обезболивающие уже не справлялись, и только усталость сглаживала ужасающие гримасы агонии. В те редкие моменты, когда она находила силы открыть глаза, я видел в них всё: отчаяние, боль, страх, любовь и тоску. Было в них и ещё что-то – словно отблески пространства подавляющих размеров. В этом пространстве правит бал неопределенность, она без труда проглатывает целые миры – человеческие сущности, и растворяет их без остатка, навсегда. Мы отделили этот мир от нас, мы называли его – небытие, но так и не смогли избежать того момента, когда судьба швырнёт нас прямиком в бездну. Заметив мой взгляд, она пыталась улыбнуться и легонько сжать мне ладонь – на эти простые движения уходил почти весь запас её сил, но она снова и снова пыталась подбодрить меня.

Даже сейчас, в болезни, она оставалась красивой. Нет, она уже далеко не та рыжеволосая девчонка, которую я полюбил, – годы и недуг стёрли с неё краски так же легко, как сегодняшнее утро забрало их у города. От шикарной копны огненно-рыжих волос остались лишь отдельные редкие пряди – такова цена борьбы.

Я знал, что это случится. Я готовился к этому многие месяцы. Бился головой об стены реальности, умолял врачей, глушил свою душу алкоголем и молился богам. Везде я видел лишь безразличие в отблесках своего отчаяния, и вот этот момент настал.

Она часто задышала. Было видно, что надвигался очередной пароксизм. Из глаз потекли горошины слез, и она почти беззвучно позвала меня. Последние силы ушли на два слова, быть может, самые главные слова вселенной: «Люблю тебя». Затем зашёлся в вопле монитор – сердце выбило заключительное стаккато, а тело выгнула дугой боль. И последний аккорд рвёт струнку в моей душе. Раздается долгий, протяжный визг. Порванная струна со всей силы хлестанула по сознанию. Теперь уже моё сердце остановилось. Вселенная оглушительно схлопывается до ничтожно малых размеров. Я припал к ней и зарыдал…

В отчаянии своём я не заметил, как всё вокруг изменилось – исчезли электрический свет и обшарпанные стены, не осталось ничего, кроме Нас. Мой крик застрял в горле, он распирал моё тело, вырываясь наружу лишь спазмами всхлипов, глаза нестерпимо щипали слезы. В тот момент меня не существовало как личности – я отбросил все человеческие условности, уподобившись животному, безвольно бултыхающемуся в океане боли.

Я все ещё сжимал её в своих объятиях, целовал её, пытался трясти, умолял проснуться – краем сознания осознавая всю тщетность моей истерики. Я до сих пор не знаю, сколько я так просидел, тихо подвывая что-то из её любимых песен. Кажется, это был Muse. Я делал это не для неё, о нет. Пелена безумия уже отступила, я напевал этот реквием лишь для себя, сил плакать больше не осталось. Тогда меня не удивило, что происходило всё где-то в безымянном поле средней полосы: вокруг тревожно шепчутся мёртвые стебли травы, а над головой собираются серо-грязные тучи, коленями я ощущал сырую землю и вокруг, до самого горизонта – ничего, только бескрайнее море пожелтевшей травы.

Закапал противный ноябрьский дождь. А я всё сидел и укачивал на руках свою любовь и тихо напевал её любимые песни. На её лицо падали капли дождя, пробегали свою короткую жизнь, повторяя все изгибы, прежде чем сорваться и упасть вниз, в сырую землю. Совсем как люди…

Я похоронил её там же, среди безымянного поля. Ей бы здесь понравилось – она любила жизнь во всех проявлениях, умела видеть красоту там, где я видел лишь жухлую траву и грязное небо.

Моя минута молчания, быть может, продлилась час, или день, или вечность – с того дня время потеряло для меня всякое значение, были лишь я и моя боль, а вокруг пели псалмы бессчетные гектары травы.

Это было наказание, или дар, или то и иное сразу. Даже сейчас я не знаю ответа. Быть может, дар вытекает из наказания не в виде награды за страдания, а как естественный ход вещей? У меня было много времени, чтобы обдумать это, ведь время стало абстракцией, а прежде незыблемый мир – мягким и податливым. Знаете, как это странно – ощутить себя бесконечной чередой одиночеств, бесконечной нитью, на которую нанизаны миры, как бусинки католических четок, которые готовы тасоваться и перемешиваться от одного лишь моего каприза? Я посвятил свою жизнь перебору всей этой бесконечности, в надежде найти когда-нибудь место, где между бусинок примостился деревянный крест – символ конца пути и моей боли.

Но я слишком далеко забегаю.

Сначала это было сложно контролировать, мой разум, опалённый отчаянием, метался, как луч карманного фонарика во тьме, моя вселенная кривлялась под вспышки стробоскопа, выхватывая из стопки мир за миром, место за местом. Мы любили путешествовать, хоть у нас это редко получалось, сейчас вся наша жизнь, словно кадры семейных фотоальбомов, мчалась мимо меня. Я посетил почти все места, где нам случилось побывать. Я вёл диалоги с памятью и Богом и неизбежно проигрывал. Снова и снова.

Один момент я всё же отмечу. Это место стало поворотной точкой в кривой наших судеб. В то время ей уже поставили страшный диагноз, но болезнь еще не наложила на неё свою печать. Мы пытались гнать тревогу из своих душ, мы так до конца и не верили в смерть. Нам было всего лишь двадцать пять.

Самолет вырвал нас из дождливой Москвы, чтобы унести за океан в сияющий Сан-Франциско. Помню её детский восторг от величественных небоскребов, от разлёта фантазии архитекторов – здания в стиле ар-деко боролись за солнце с модерном и авангардными несуразностями постмодерна. Особенное впечатление произвел на неё всемирно знаменитый мост Золотые ворота. Многим позже, прямо в тот день, когда земля приняла мою любовь, я стоял на вершине одной из опор этого моста. Город был затянут в саван из тумана и смога, а некогда светлое небо грубо замазал какой-то космический маляр смесью извести и грязи, а пролив у основания опоры терялся где-то в белесой мгле. Ветер трепал куртку и силился опрокинуть меня вниз, агрессивно завывая и свистя.

Memento mores – помни о смерти, гласило древнее предупреждение, звучащее для меня проклятием. «Мне ли не помнить о смерти?» – зло усмехнулся я, стоя на высоте в четверть мили над водой, за несколько мгновений до того, как я узнал, что смерть забыла про меня. И вот я, расставив руки, медленно, с наслаждением роняю себя в объятия гравитации и ветра…

 
В мире теней и абстракций
реальность как пища сознанья
творится одним лишь словом
на месте усопших цивилизаций,
и сроки хранения этого яства
подобно любви лишены постоянства.
 

Глаза – зеркало души. Но что делать, если зеркало отказывается отражать? Зеркало против зеркала, метафора против размазанной по стеклу амальгамы – бесконечная анфилада выжженных дотла миров. Я перестал интересоваться своим отражением давным-давно, привыкнув к статичной Вселенной, медленно вращающейся вокруг меня по сложной орбите. Демиург, изгой, мессия, проклятый… Бог – всех имен и не упомнишь.

Там, за омутом бесцветных серых глаз, за чёрной дырой зрачков, по ту сторону зеркальной глади, где-то затерялся и я. Пытаюсь вырваться из-под темного притяжения своего же взгляда, убежать от беспросветного безумия; от безысходности, закутанной в выцветший саван печали. Я прикасаюсь к своему отражению, сбрасываю морок, провожу рукой по отражённому небритому лицу, очерчиваю упрямую линию губ. Когда-то они ещё помнили, что значит улыбаться, и вкус её поцелуев… Всё это ушло, поглощено ненасытным временем, и время было наказано.

Делаю по стеклу стирающий жест, и по зеркальной поверхности змеятся трещины. Выходя из комнаты, я всё ещё слышу, как осыпаются на пол осколки. Этот звук преследует меня до сих пор, он смешивается с восторженным страхом стотысячной толпы перед храмом в честь меня. Я Бог, мне возносят молитвы, меня проклинают миллионы. Я никогда не хотел сделать мир лучше, теперь у моих ног лежали все миры.

Пройти всё, от саморазрушения до обожествления, затем вернуться и пройти путь ещё и ещё раз, каждый раз ища новые грехи. Для чего всё это было? Мне казалось, что где-то найдется мир, где я снова встречу её, но вселенные проходили мимо, оставляя в моей душе безобразные шрамы. Зеркала бились снова и снова, я пытался воевать с самим собой, словно не понимая, что с бессмертными сущностями воевать бесполезно, точно так же, как не имеет смысла считать бесконечное, если желаешь досчитать до конца. Бесконечность можно объять, только если она станет точкой, той самой точкой, с которой она и начиналась. Так обрело парадигму безвременье.

 
Его вселенная
божьей коровкой
лежит на ладони.
Бесприютно
на опустевшем перроне.
И цвет теряют в сумерках цветы,
поскольку тьма
сильнее красоты.
 

Что есть время? Сущность или движение, процесс или стопка цветных картинок? Мы не знаем этого, мы вынуждены принять этот феномен как должное, включить его в наши паттерны, стать зависимыми, вставленными в его размерность и направление. Забери у человека время – и можешь смело назвать его безумцем, в противном случае сам станешь им. Клейми то, чего боишься, иначе страх заберёт твой разум и утащит в сад безвременья. В то место, которое некогда служило приютом для Адама и Евы, то место, где откушенное яблоко породило время и бросило двух детей в безвозвратное течение жизни. С тех пор всё изменилось, время не пощадило ни альфу, ни омегу, оно поставило одно раньше другого. Где-то там были цветы миллионы лет назад, теперь от них осталась лишь старая пожелтевшая фотография, по которой лишь фантазия может попытаться восстановить их красоту, заставляя жалеть об ушедших мгновениях. Именно такой фотографией и был сад, сомневаюсь, что старый парк был именно тем местом, где бродила нагой та самая Ева. В конце концов, всё это просто архетип, абстракция, но здесь я пересёк все миры, все реальности и запер их в одном мгновении.

Осень. Кто-то когда-то сказал мне, что цвета осени – цвета ренессанса, этим она словно пытается перечеркнуть грядущее увядание. Или, быть может, спешит оставить о себе хоть капельку доброй памяти, прежде чем пуститься в бесконечный плач по уходящему в небытие лету? Или это смерть? Скользкая, мокрая от крови смерть в окопах бесконечной войны.

Люди любят рассуждать о круговоротах и циклах, о смерти и жизни, ведь они – неотъемлемая часть их существования. Как они могут не понимать, что отними у них хоть что-то из этого базиса, и они больше не смогут приспособиться, они больше не найдут себя в этом лишённом ориентиров мире. Нет смысла в вечности, если нет смерти; бессмысленны циклы, если они разомкнуты; бессмысленно время, если ты бессмертен – всего лишь старая привычка вечно тормозящего сознания. Цепочка абсурда нарастает, как снежный ком. И ваша вселенная лопается. Раздаётся негромкий хлопок, и вот вы уже летите с моста в темные воды.

Представьте, что вас лишили чего-то настолько же важного, но при этом не оставили вам права на выход из этой чёртовой сингулярности, обрекая вас вечно падать за горизонт событий. И тогда понимаешь, шуршание умирающих листьев – не худшая музыка для всего этого, она успокаивает дух, готовит разум и, самое главное, лишена дешёвого пафоса. Отличный выбор! Ничуть не хуже Вагнера, которого Она так любила. И здесь я понял: память – вот главное оружие Ада. Но я сам выбрал этот путь. Это последняя воля моего эгоизма. Вы думаете, во всём виновата любовь? Подумайте о любви, как об эгоизме двоих, единых, но разных. И когда рвётся до предела натянутая струна, когда часть тандема преждевременно исчезает – рождается трагедия. И в ней нет ничего хорошего. Ничего. Поэтому я бродил по старому парку в окружении полуголых деревьев и ждал. Чего? Быть может, катарсиса?

Сейчас это было, или сотню лет назад, или этому еще предстоит произойти? Ничто из этого не имело значения. Всё есть здесь и сейчас: альфа и омега, Москва и Сан-Франциско, смерть и рождение. Моя вселенная замерла на ладони.

Я знал, что от брака любви и эгоизма родится ребенок, в генах которого спит Ад. Но если я что-то и понял, пройдя через все его круги, так это то, что не имеет смысла «когда и где», есть только «как и с чем», что рай и ад ничем не отличаются – всего лишь серое безвременье, окрашенное нашим восприятием.

Мой эгоизм привел меня сюда, я не мог отпустить себя по иному пути, не смог смириться с изменившейся парадигмой, думал, что быть Богом легко. Я ошибся – это настолько же сложно, как быть человеком. Моя любовь умерла, пора умереть и нашему эгоизму.

* * *

«Обилие неизвестных – вот что рождает мистику, а в вопросах судьбы и жизни их миллионы».

Понимание не приходит сразу, истины не всегда проявляются через факты, но самые неявные и горестные из них неизменно приходят через трагедию. Так я познал разницу между обожествлённым и божественным.

Сквозь шум листвы ко мне снова и снова возвращается гомон толпы, замершей в религиозном экстазе, причина которого я. Даже сквозь эйфорию я понимаю всю цену их обожания и ненависти – я лишь персонификация их древних инстинктов, но, так или иначе, боль отступает, когда от взмаха моей руки вершатся судьбы цивилизаций. Соблазн велик, он изменяет сознание, искажает суть как кривое зеркало. Над уродливыми отражениями можно только смеяться, пока они не потешились над тобой, но когда тебе не до смеха, остаётся только бить лживые стекла. Вновь и вновь, без сожаления. Но есть зеркала, которые вы не в силах разбить, – это глаза, в которых отражается прошлое.

В самом начале нашего знакомства, за много лет до страшного диагноза, мы гуляли по старому парку. Это было в начале лета, и в каждом листочке, в каждом живом существе пульсировала энергия жизни. Мы лежали на траве, ели клубничное мороженое и разговаривали. Она юна, красива и беззаботна и только что успешно оставила позади свою шестую сессию в архитектурном вузе. Ну а я…

Разговор – это крохотная жизнь, и порой в нём случайности перечеркивают какие-либо планы. Ты можешь долгими часами обдумывать свое поведение, но есть люди, с которыми все твои заготовки – ничто. Ты просто отдаешься сплошному потоку случайных мыслей, и это огромное благо, когда вам обоим не приходится бороться с его непредсказуемыми течениями.

Для неё совершенство рождалось в лаконичности линий и воплощалось в изящных конструкциях. Для меня совершенство – лишь идеал, рождающий в душах людей надежду и отчаяние. Она – творец, витающий в эмпиреях своего таланта, а я только человек, влюбленный в её совершенство. Я рассказал ей, что через совершенство рождается трагедия. Она рассмеялась и ответила, что только совершенство толкает людей к жизни, что незавершенность позволяет ей творить и радоваться каждому штриху. Стремление к совершенству – вот кто истинный творец этого мира, утверждала она, обводя руками цветущий парк.

Память порой обжигает сильнее, чем открытый огонь. Она жалит в самое сердце, поражая душу, но иногда память это всё, что остаётся у вас от жизни. Временами какие-то мелочи, какие-то незначительные детали, вытравленные в глубинах наших воспоминаний, способны оторвать твой взгляд от иллюзий и ударить по кривому зеркалу наотмашь, так, чтобы звон стекла явил перед тобой истину.

Нельзя пройти путь, не сделав ни единого шага, ни одного движения, и пусть ваши шаги порой ошибочны – они тоже часть выбранной судьбы. Стоя перед развилкой, вспомни свои ошибки, быть может, они помогут найти верную дорогу, даже если эти события разделяют целые годы.

Мой выбор плясал в глубинах глаз, я, как заворожённый, смотрел на его танцы с тенями прошлого. Она – одна из последнего паломничества в мой храм, её внешность и манеры тешат во мне мысль об окончании моих поисков. Она взволнована и возбуждена, ведь даже в этом полном парадоксов мире не часто воочию встречаешь Бога. И я вынужден играть свою роль, ведь даже боги бывают заложниками своей игры.

Я спрашиваю её про совершенство. Она удивлена, её мучают сомнения, но она избавляется от них ментальным лезвием своей религии. Когда твои боги стоят перед тобой, лучше не сомневайся – это правило они запомнили слишком хорошо, ведь у них были жестокие уроки. Она называет меня совершенством, читает наизусть священные тексты, вымаливая для себя и народа мою милость. Я чувствую горечь на своих губах, и она далеко не от вина.

Надежда – сестра совершенства, но мать разочарования. То, что называют реальностью, зачастую прорывается сквозь броню ваших надежд и иллюзий и кусает за мягкую плоть не менее больно, чем может ужалить память. Каждому хоть раз в жизни приходится собственноручно разрушить свои ложные надежды, иначе кривые зеркала уведут с выбранного пути.

Одна деталь разрушает иллюзию, и я нахожу всё новые и новые изъяны. Душа и личность этой девушки неизмеримо далеки от того, что я ищу. Разрушение покинуло пределы своей причины. Я понял, что мои методы сами накладывают отпечаток на то, что я ищу, что роль, которую я навязываю этим людям, меняет их личности, меняет естественный порядок вещей. Вселенная словно насмехалась сквозь века, наглядно показывая мне то, что сформулировал еще Гейзенберг, и это определило мой выбор.

Я просто выскользнул из её реальности. Как я был глуп, как самонадеян и слеп. Как я мог, возомнив себя Богом, надеяться на милость мироздания? Быть может, это и была Она, но всё, что я сотворил с их миром, изменило её, не позволило воплотиться той и только той личности, которую я когда-то любил. Я позволил обожествить себя, я с восторгом вкусил этот изысканный грех.

Вокруг рождались и умирали миры, я слышал их пение: торжественные аккорды рождения; печальный реквием умирающих вселенных; замысловатые композиции токкат живущих – все это воплощенная партитура Музыки Сфер. Я слушал её всегда, когда уставал от своих странствий, и её ритмы и обертоны вдохновляли меня и направляли. Сейчас я слышал его финальные аккорды. Музыка затихала под властью моей воли. Вселенные гасли одна за другой, превращаясь в бесцветные призраки. Так продолжалось до тех пор, пока я не остался единственным источником звука. Моя партия представлялась минорным стоном, причудливо заплетённым в нотный ряд мировой души. Её замысловатые многомерные структуры – это всё, что осталось от моего пути. Пути, где Эго, прикрывшись любовью, уничтожило время.

«У бога одиночества нет имени».

Истории ходят кругами, и часто, чтобы достигнуть окончания, приходится вернуться в начало. Старый парк стал для меня центром вселенной, почти другом, познакомившим меня с Ней. Вокруг проплывали призрачные тени того, что было или будет – без времени, всё это просто вероятности. Им не дано воплотиться.

Все реальности сжались в крохотный пяточок вечной осени и замерли на острие в опасном состоянии – «всё и сразу». Все противоречия, возможности и невозможности, мечты и реальность – всё здесь, вокруг меня – рукотворный, уютный ад.

И сейчас, сидя на этой скамейке, помнящей наш первый поцелуй, я спрашиваю вселенную: разве это справедливо? Разве это по силам кому-либо? Разве есть во всём этом смысл? Смотри, я уничтожил всё, до чего смог дотянуться, я погасил музыку сфер, я задушил своими руками время! Разве этого мало?! Остановись, кто бы ты ни был, отпусти, слышишь?!

Тишина. Настоящие боги не утруждают себя ответами. Настоящие боги не утруждают себя существованием. И только теперь я подлинно осознал, что такое отчаяние. Неужели я не заслужил ни второго шанса, ни даже небытия? После такого космического фарса ни у кого не останется сил, даже чтобы поплакать. Всё величие, всё, что делало из меня Человека, – ушло, осталось только дергающееся хнычущее тело. Мое поражённое сознание замерло на грани безумия, лишённое права даже на этот последний шаг.

Я заснул, лежа среди пожухлой травы и бурой листвы, вдыхая аромат увядания и смерти, словно плод в чреве матери, обхватив колени руками. Я больше не видел снов…

Заря разбудила меня, подавленного и разбитого. Я даже не смог удивиться солнцу, хотя на то были причины. Прежде парк плавал в море тумана, и свет был везде, окутывая этот мирок вечными сумерками, теперь же солнце светило сквозь грязное покрывало неба, а ветер беспокоил скелеты деревьев. Призрачные силуэты невоплощённых сущностей сгустились, стали почти осязаемыми тенями – мир больше не желал жить по моим законам.