Текст книги "Артикль. №5 (37)"

Но этот запрет ни в коей мере не распространялся на ос, пчел и даже роскошных черно-желтых бархатных шмелей. Техника охоты была чрезвычайно проста – насекомые жужжали над цветами и время от времени замирали на каком-нибудь из них. Особенной популярностью пользовались цветы в виде раструбов (Шмулик не знал их название), росшие на кустах вдоль забора. Глупые пчелы и шмели заползали в них головой вперед, оставляя полностью открытым и беззащитным свой тыл. Оставалось только прицелиться и загарпунить их. При особо удачных выстрелах пронзенным оказывалось не только тельце, но и сам цветок. Пчела или шмель оказывались как бы пришпиленными к нему. В большинстве случаев гарпун поражал только само насекомое. Если глубина проникновения была невелика, раненой жертве иногда удавалось освободиться и улететь. Но, как правило, насекомому освободиться не удавалось. Пронзенное иглой, оно бессильно повисало на нитке. Только шмели оказывали бешеное сопротивление – они жужжали, кружились, неся в себе гарпун и ощутимо натягивали нитку, так что иногда казалось, что она вот-вот порвется. Жалости к ним Шмулик не испытывал, ведь осы и пчелы были сильными и коварными врагами, в прошлом приносившими немало неприятностей в виде болезненных укусов и самому Шмулику, и другим членам семьи. Бабушка, так та вообще их панически боялась. Так что они, в сущности, получали по заслугам. К тому же это не была бойня, как в случае с бабочками. Ведь существовала вероятность, что раненный зверь попробует атаковать охотника. Хотя это ни разу не произошло, но ТЕОРЕТИЧЕСКИ такая возможность существовала. Это ощущение потенциальной опасности подстегивало Шмулика. Как ни крути, но шансы были хоть и неравными, но обоюдными.

Как бы там ни было, но за несколько часов Шмулик достиг в искусстве охоты если не совершенства, то, во всяком случае, степеней высоких. Свои немалые трофеи Шмулик складывал в специально приспособленную для этого стеклянную и высокую банку из под компота. К полудню тела уничтоженных или умирающих врагов полностью покрыли ее дно. Бабушка, у которой он выпросил банку, при виде этих подвигов неодобрительно качала головой.

– Самуильчик, им же больно!.. – укоряла она внука. Но тот оставался к увещеваниям глух.

Шмулик снова крался по саду, всецело поглощенный выслеживанием очередной добычи. Он даже не сразу услышал призывный свист из-за забора. Да, мы все – пацаны – с утра, как обычно, отправились по своим делам. Но одному из нас (теперь уже не важно – кому) в тот день было запрещено отправляться «в город» из-за накануне порванных штанов.

Страдалец маялся от скуки и, за неимением лучшего, готов был общаться даже со Шмуликом. Но тот, как назло, его не замечал. Надеясь привлечь его внимание, один из нас уже трижды демонстративно продефилировал по улице, поковырял палкой в пыли, но все тщетно. Шмулик находился в саду, но что-то искал где-то в другом конце сада. В конце концов, отчасти удивленный и задетый таким поведением пацан все же решил, что, если гора не идет к Магомету, то… Он подошел к забору вплотную и снова, на этот раз громче, свистнул. Наконец, Шмулик заметил его и вприпрыжку бросился к забору.

– Слышь, Санек?! Ты чево делаешь-то? Своих не замечаешь?.. – как бы небрежно завел тот разговор.

Шмулик, конечно, немедленно поведал ему о своем увлечении, продемонстрировал гарпун и банку с трофеями. У того загорелись глаза.

– Ух, классно! Вот умат! – восхищенно промолвил тот, открывая калитку с явным намерением войти. – Дай-ка и мне!..

На какое-то мгновение Шмулик застыл в смятении. Он понимал, что смысл, т. е. дух наказания, которому его подвергли, заключался в том, чтобы он не общался с этими «гадкими детьми». С другой стороны, буква закона была бы соблюдена, ведь на улицу он не выходит. Словом, перед Шмуликом встала вечная проблема: что соблюсти – Дух или Букву? Как это часто бывает, он сделал выбор в пользу буквы.

– З-заходи, конечно… – сказал он, отбросив колебания, и протянул гостю свое сокровище. Тот почти с урчанием схватил гарпун и бросился в самую гущу кустов.

Бабушка, перед которой возникла та же дилемма – Дух или Буква, поступила в точности так же, как и внук. Она удовлетворилась соблюдением буквы. Она и так сочувствовала ему, а теперь, видя его радостное лицо, когда он крутился вокруг гостя, который был полностью поглощен охотой и время от времени, поразив мишень, разражался восторженными воплями, она была вполне довольна. Она накормила обоих обедом. Гость моментально проглотил и первое, и второе, и третье – бабушкин знаменитый компот, попросил добавки, после чего удовлетворенно отрыгнув, снова поспешил в сад, сопровождаемый Шмуликом.

Ближе к вечеру гость расчувствовался окончательно:

– Санек, ты настоящий друг! Другой бы пожидился дать пострелять, а ты… Ты, хоть еврей, а не жадничаешь. И вообще, – добавил он, похлопывая себя по животу, – жратву твоя бабка готовит, что надо. Я прям обожрался. Завтра с утра снова приду. Ты жди…

После чего исчез в сгущающихся сумерках. Шмулик и бабушка, не сговариваясь, сочли за благо не сообщать родителям о состоявшемся визите.

Наутро вчерашний гость снова явился, как и обещал. Да не один. Он привел еще троих, которые уже были наслышаны о новом развлечении и жаждали тоже принять участие в восхитительной охоте. О, это был чудесный день! Каждый вновь прибывший получил доступ к гарпуну, и, хотя на каждого доставалось лишь ограниченное число выстрелов, ибо желающих было много, никто не был в обиде. Все терпеливо ждали своей очереди.

Охота продолжалась часа три. Но постепенно все наши противники – осы и шмели – то ли были истреблены, то ли у них наступил послеполуденный отдых, который мы нынче называем иностранным словом «сиеста». Да и мы сомлели, ибо день был на редкость жарким даже по фрунзенским понятиям. Бабка Шмулика дважды выносила нам большую кастрюлю с ледяным компотом, но мы быстро ее осушили, а когда затребовали у Шмулика еще компотца, бабка сказала, что мы все выпили. Ну, ничего, она сейчас собирается на рынок, и завтра всех друзей Шмулика будет ждать новая порция. С этими словами она потащилась на рынок, несмотря на жару.

А в саду у Шмулика росло огромное черешневое дерево. Которое склонялось как раз над невысоким сарайчиком, в котором его отец, как уже говорилось выше, иногда что-нибудь мастерил. Кто-то из нас предложил забраться на крышу сарая, чтобы полакомиться черешней, которой, как мы видели снизу, оставалось еще много, хотя птицы уже славно над ней поработали. В сарае как раз лежала лестница, которую мы приставили к сараю и быстренько залезли на наверх. Крыша была покрыта черным толем, который так разогревался на солнце, что стоять на нем было все равно, как на сковородке. По счастью, бОльшая часть крыши была в тени того самого черешневого дерева, и мы с комфортом в этой тени расположились. Ветви черешни, усыпанные огромными, тускло отсвечивающими, запыленными и сладкими-пресладкими ягодами, лежали прямо у наших рук. И мы придирчиво отбирали самые лучшие из еще непоклеванных птицами ягод и лениво сплевывали косточки прямо в кусты, окружавшие сарай. Словом, блаженствовали. А Шмулик явно чувствовал себя на седьмом небе. Ведь он лежал на крыше, как равный среди равных, впитывая сладость не только черешни, но и настоящей мужской дружбы.

Но все хорошее рано и ли поздно кончается. Вот и мы через какое-то время слезли с крыши и от нечего делать стали бродить вдоль грядок. Кто-то из нас поднял дощечку, валявшуюся тут же, и стал этой дощечкой землю на грядке рыть-ковырять. И тут же обнаружил кое-что интересное. Это были черви. Да какие!.. Никогда за всю свою последующую жизнь я больше таких не встречал. Омерзительные, жирные, с палец толщиной, белого цвета. Даже какие-то полупрозрачные, а внутри них переливалась какая-то отвратительная жидкость. И если нажать посильнее, эти черви (а, может быть, и личинки чего-то?) лопались, и белесая жидкость обрызгивала все вокруг. В общем, даже притрагиваться к ним было противно. Но пришлось, потому что мы заметили, как Шмулик смотрел на этих червей – не только с омерзением, как и все мы, но еще и с явным страхом. Чего же еще надо? Мы сразу оценили перспективу этого нового развлечения и стали бросать червей прямо в него, а потом и запихивать ему под майку. А Шмулик вел себя, как и подобает, чтобы мы могли всласть повеселиться. Он стал отбиваться, уворачиваться, а потом по-девчоночьи скрючился, прикрывая лицо и все тело локтями. Да к тому же зарыдал, а потом вообще у него началась истерика. Он упал на землю, сжавшись клубочком, и только повторял сквозь слезы: «Робя, не надо. Ну, пожалуйста, не над-д-до…»

Но тут раздался просто душераздирающий крик. Это Шмуликова бабка вернулась с рынка. Она побросала у калитки тяжелые сумки и с какой-то удивительной скоростью, учитывая ее возраст и полноту, бросилась спасать своего внука. Мы же, конечно, тут же кинулись врассыпную.

Это потрясение не прошло для Шмулика бесследно. Бабка жаловалась любопытствующим соседкам, что он три дня пролежал с высокой температурой и вроде как в бреду. И его все время тошнило. Дважды пришлось вызывать врача. Но потом Шмулик потихоньку оклемался. Соседки поахали и тут же разнесли эту информацию по окрестным домам. Так что она очень скоро дошла до наших родителей. Нас, естественно, выпороли. А на очередном совете в семействе Шмулика было постановлено, что он не будет выходить даже в сад, а на улицу – только вместе с бабушкой или с Динкой. А по вечерам, когда родители вернутся с работы, «мы будем гулять, ездить в город и, вообще, всячески развлекаться. А через месяц примерно мы съездим на недельку на Иссык-Куль. Хорошо, Сашенька?» Шмулик уже не возражал.

Так он стал выходить из дому исключительно с бабушкой (ну, или с сестрой, что случалось редко). Куда они, туда и он. Они в город – и он в город, они на рынок – и он на рынок.

А еще примерно через две недели ехали мы с ребятами на автобусе в город по каким-то нашим неотложнейшим делам. Почему-то автобус остановился и довольно долго не двигался дальше. Мы решили даже, что он сломался. Но нет, просто ему перегораживала дорогу довольно большая и плотная толпа. Мы прильнули к стеклам и разглядели с высоты автобуса, что в центре толпы мелькают какие-то фигуры в одеждах ярких цветов – зеленых, красных, белых.

«Клоуны! Смотрите, клоуны! Робя, айда туда!» – крикнул кто-то из нас. Идея, конечно, была вполне безумная. Откуда было взяться «в рабочий полдень» клоунам, да еще посреди довольно оживленной по фрунзенским масштабам городской магистрали? Но мы как-то мгновенно в это поверили и с криками «Клоуны, клоуны!» выскочили из автобуса, благо водитель уже давно открыл входные двери. Мы юркнули в толпу и очень быстро протолкались в первый ряд зрителей, которые плотным кольцом окружали совершенно пустое и круглое, на манер цирковой арены, пространство, на котором что-то происходило.

Ну, конечно, это были вовсе не клоуны, а совсем даже наоборот. Мы не сразу поняли, что в центре сидит – прямо на земле – бабка Шмулика, держит на руках самого Шмулика, и молча раскачивается из стороны в сторону, как будто его баюкает. И все ее зеленое платье заляпано кровью. А рядом стоит Динка, тоже в зеленом платье, что-то кричит и рыдает, и тоже вся перепачкана в крови. А сам Шмулик лежит на руках у бабки. Лицо белое-пребелое, глаза закрыты, как будто спит. И тоже весь в крови. Вот откуда все эти яркие пятна, которые мы углядели из автобуса. А еще в нескольких метрах от них стоит «Победа». Ее дверцы распахнуты. А рядом с ней, и тоже на земле, сидит, должно быть, водитель, обхватив голову руками, И тоже раскачивается.

Потом приехала «Скорая» Выскочило несколько человек в белых халатах, хотели взять у бабки Шмулика, но та так вцепилась в него, что пришлось унести их вместе. Потом и Динку посадили в ту же машину, и они уехали. Толпа потихоньку стала редеть и распадаться.

Кто-то из очевидцев в сотый раз пересказывал опоздавшим, как все произошло: «Ну, девчонка-то перебежала дорогу. А малой-то за ней. А бабка на другой стороне осталась и кричит, чтобы он возвращался, малой-то. А он как раз посередь улицы стоит. А машины уже едут в обе стороны. Ну, он и заметался, и как раз угодил во-он под ту «Победу».

Как потом выяснилось, он угодил под машину «очень удачно», т. е. умер тут же на месте. «И хорошо, что так. Хоть не мучился, бедняга…»

Через несколько дней Шмулика похоронили. Для большинства из нас сам процесс похорон был еще в диковинку. Хотя на войне очень многих поубивало, но это ж на войне. А в нашей мирной жизни пока еще царило бессмертие и никто не умирал. Поэтому многие из нас в обязательном порядке намерены были присутствовать на похоронах.

Но накануне похорон отец Шмулика, весь черный, как нам показалось, обошел все дома, в которых мы жили, и просил родителей, чтобы мы на похороны не приходили. Нас и не пустили, мол, «да-да, конечно, мы понимаем». Хотя эта просьба отца вызвала все-таки неоднозначную реакция общественности. Я сам слышал, как одна соседка с неудовольствием говорила другой: «Уж больно эти… Финки… нос задирают. Уж и на похороны к ним не приди…»

А через несколько дней мы узнали, что Финки собираются продавать свой дом. Но они, видимо, не стали дожидаться покупателей, а просто заколотили дверь и ставни дома, оставив на заборе объявление «Продается». А сами тихо съехали, так что никто из нас не заметил. Только через полгода, уже зимой, в доме Шмулика появились новые жильцы.

Мы продолжали жить, как и прежде. А вскоре начался новый учебный год. А потом еще один. И мы все реже вспоминали и Шмулика, и его нелепую смерть. Ну, разве что, когда проходили мимо бывшего дома семейства Финков. А потом жизнь и вовсе всех нас закружила. Детство кончилось. Наступила мятежная юность. Новые дружбы, первые, вторые и десятые любови, мечты и планы. А потом, как водится, пришла и скучная взрослая пора. Где теперь все эти сорванцы с фрунзенской окраины? Разметало нас по бескрайним просторам родины, а то и закинуло за ее пределы. И вся эта история с нашим бедным недоприятелем, казалось, совсем выветрилась из памяти. Словом, все забылось. И, казалось, навсегда. Но со временем мне все чаще вспоминается Шмулик и вся эта грустная история из моего в целом очень счастливого детства. И все чаще я испытываю что-то похожее на чувство собственной вины. Хотя вроде бы какая тут личная вина? А вот поди ж ты…

Давид Шехтер

Б. – второму сыну и второму мужу

Небо за окошком почернело, дождь бил в толстое стекло с такой силой, что были слышны удары капель. Рав Кинигл покачал сокрушенно головой, на которой даже в самолете красовалась черная шляпа, и с треском задернул пластмассовые жалюзи.

– Если так будет продолжаться, мы просидим здесь еще очень долго, – сказал он и откинулся на спинку кресла.

– Да, вот уж, действительно, разверзлись хляби небесные, – подхватил его сосед, Йошер.

Некоторое время молоденький хасид с курчавой, иссиня черной, будто крашеной бородкой и почтенный раввин просидели в тишине, каждый погруженный в совсем не веселые мысли. Самолет, летевший из Тель-Авива в Нью-Йорк, вот уже три часа пережидал плохую погоду в Нью-Арке, и, судя по всему, ожидание затягивалось надолго. А значит – летели в тартарары все планы, так тщательно разработанные в Израиле.

Весь многочасовой перелет рав Кинигл и Йошер почти не общались друг с другом. Несколько ни к чему не обязывающих фраз, да совместное участие в молитвах, в хвосте самолета. Конечно, они представились друг другу и даже выяснили, что не имеют общих знакомых. Но на этом все и закончилось.

И вот теперь, желая как-то скоротать время, которое после вынужденной посадки застыло, как жена Лота, рав Кинигл начал разговор с молодым соседом. Он вытащил из-за уха полуседую пейсу, расправил ее во всю длину, внимательно осмотрел и стал аккуратно наматывать на указательный палец правой руки.

– Хотите послушать историю, случившуюся у нас в Реховоте? – обратился он к Йошеру. Тот радостно закивал – перспектива просидеть сиднем, и без всякого общения еще несколько часов в самолете явно его не радовала.

– Хочу сразу же подчеркнуть – она произошла не со мной и даже не с моими знакомыми. Вообще, вся эта история стала известна мне совершенно случайно. Когда я расскажу ее, вы сами поймете, почему почтенные люди не очень-то стремились о ней разглагольствовать.

Синагога «Коах Иешурун» – одна из самых древних в нашем городе, если, конечно, можно применить слово «древний» к синагоге, насчитывающей чуть больше девяноста лет. Хотя, впрочем, и сам наш город молод – Реховот основали в конце девятнадцатого века студенты, приехавшие в Эрец-Исраэль после первого погрома.

Как известно, тайная организация, организовавшая убийство русского царя, отстранила от всякого касательства к покушению поляков и евреев. Тем самым, считали они, удастся предотвратить гонения на национальные меньшинства. Какая наивность! Едва по стране разнеслась весть об убийстве, первой же реакцией на нее стали погромы. И тогда еврейские студенты из Харькова и Одессы решили, что больше ждать нельзя – следует начать строить еврейское осударство.

Так появились поселения Ришон ле-Цион и Реховот. «Коах Иешурун» не была первой синагогой Реховота, но когда ее строили, с трех сторон простирались пески, а с четвертой тянулись к раскаленному небу тоненькие деревца апельсиновой рощи. Со временем поселение превратилось в город, и вплотную к синагоге подступили дома.

Ну, дома-то ладно, чем они ближе, тем больше людей приходит на молитву. Беда в том, что разросшуюся с годами апельсиновую рощицу выкорчевали. А на ее месте построили стадион. Да так, что одну из его трибун отделяли от синагоги считанные метры.

Нормальная жизнь в «Коах Иешурун» прекратилась. Да и какая жизнь, если каждую субботу очередной матч, и болельщики местного «Бейтара» неистовствуют так, что в синагоге не услышать не то что хазана, а собственного голоса?

Реб Янкл Магид рассказал, что в Одессе была аналогичная ситуация. Там специально соорудили вплотную к синагоге танцевальную площадку, динамики которой выли как демоны. Но в Одессе такое глумление устроили гои, и не просто гои, а большевики, весь смысл жизни которых заключался в борьбе с религией. А здесь, в Реховоте, это учудил муниципалитет, депутаты которого чистокровные евреи, а некоторые даже носят на голове кипу!

Разговаривать с болельщиками бесполезно – только начинался матч, они превращались в настоящих демонов: размахивали флагами, танцевали – от радости, если «Бейтар» выигрывал, и выли – от горя, если проигрывал. С децибелами их воплей не мог бы сравниться самый мощный динамик. Мы так и прозвали их – демоны.

Рав Кинигл замолчал, размотал свою пейсу, снова замотал ее на палец и продолжил.

– Мы, я имею в виду все религиозное население Реховота. Конечно, само прозвище придумали в «Коах Иешурун». И никто иной, как тот самый Янкл. Он, вообще-то, человек странный. Работает кладовщиком на военной базе и от скуки составляет шахматные задачи.

Я не большой любитель шахмат, считаю занятие ими чистой потерей времени. Чем просиживать часы над доской и передвигать фигурки, лучше выучить еще один лист Гмары. Или сделать еще одно доброе дело. Не знаю, не знаю… Не судья я любителям этой игры.

Как и не судья Янклу, который от составления задач не то чтобы тронулся умом, но погрузился в другой мир и большую часть времени пребывает именно в нем. Так он и коротает дни – пыльный склад, докучливые сослуживцы, крикливые дети. Но есть у этого Янкла редкое свойств – как скажет что-нибудь про кого-нибудь, будто припечатает. И приклеится эта кличка навсегда. Так и с болельщиками было – как прозвал он их в сердцах демонами, так и прилепилось это к ним.

– И никто не возмутился, не подал в суд? – осмелился прервать плавную речь рава Кинигла сосед. – За подобное оскорбление этот Янкл мог здорово поплатиться.

– Ничуть не бывало, – усмехнулся рав Кинигл, – болельщикам прозвище так понравилось, что они стали писать на своих футболках и знаменах – «Желтые демоны». Поэтому Янкла никто не тронул. Да и что с него взять, мягко говоря, человек странный, даже в Йом-Кипур в синагогу не заходит. Шахматы ему заменили Всевышнего…

– А чем же ему болельщики тогда помешали? – спросил Йошер.

– Да живет он просто рядом с синагогой, и рев этих демонов не давал ему спокойно предаваться сочинению шахматных задач.

– М-да, демоны – это серьезно. Шутить с ними нельзя, – сказал Иойшер. – Написано ведь у Раши со слов рава Пинхаса, что в шестой день были созданы шесть сущностей: мужчина, женщина, пресмыкающиеся, домашние животные, дикие звери и бесы, то есть – демоны.

– Совершенно верно, молодой человек, совершенно верно, – покивал головой рав Кинигл. – Но все, что я до сих пор рассказал – это только прелюдия. А главное заключается в том, что буквально в нескольких сотнях метров от «Коах Иешурун» находится просторный пустырь. Не застроили его в нашем Реховоте, так нуждающемся в жилье, лишь потому, что принадлежит он муниципалитету, а там никак не могут решить под что его лучше использовать.

Расположен пустырь чрезвычайно удачно – недалеко от синагоги, за тремя высокими домами. И дома эти столь мощная преграда для воплей демонов, что на пустыре их практически не слышно. Поэтому у одного из руководителей «Коах Иешурун», назовем его, скажем, реб Зайц возник дерзкий замысел: отдать старую синагогу городу – пусть власти делают с ней, что хотят – а взамен получить пустырь и возвести новое здание. Тем самым никто из прихожан старой синагоги не будет потерян, а в новом здании воцарятся, наконец, благословенные покой и тишина, каковые и приличествуют дому Господню.

– Знаете, к счастью я совсем немного столкнулся с муниципальной бюрократией, но даже на своем скромном опыте убедился, что любое маленькое дело она способна тянуть годами. А что уж говорить про такую серьезную операцию! – воскликнул Йошер.

– Именно это все и повторяли в один голос автору замысла. Но тот оказался человеком упрямым, совершенно уверенным в своей правоте. К тому же, и об этом критики не догадывались, у него имелся точный план реализации своего на первый взгляд безумного замысла. Дело в том, что этот реб Зайц был, хоть уже и в летах, но завидный жених.

Двадцать лет он прожил в любви и согласии со своей женой Кларой, пока Всевышний в одночасье не призвал эту святую женщину к себе. Реб Зайц остался один, дети выросли и уже не нуждались в опеке. Ему вполне хватало на достойное существование – реб Зайц имел магазинчик по продаже религиозной литературы, который приносил устойчивый доход. Это вам не шахматные задачки, с продажи которых Янкл Магид мечтал разбогатеть. Магазин – это магазин, а на религиозные книги, благодарение Всевышнему, спрос всегда будет.

Продажей книг он занялся не сразу, посвятив до этого много лет юриспруденции. Но адвокатские дела хоть и приносят неплохой доход, но уж очень хлопотны. А реб Зайц после стольких лет занятий практической юриспруденцией хотел тихой жизни, размеренного распорядка дня, который позволял бы ему с чувством молиться утром, вздремнуть после обеда, а вечером, не отрываясь на суету сует, посидеть час-другой за Гемарой.

Дела в магазине шли по давно заведенному распорядку, и свое время и силы реб Зайц посвящал синагоге, где был одним из ведущих помощников раввина. Когда раввин умер, то прихожане из уважения к памяти покойного (к кому?) не выбрали нового. И получилось, что всеми делами стал заправлять габай, которого никто, собственно, не выбирал и не уполномочивал. Безобразие, конечно, форменное безобразие!

Поэтому в голове у реб Зайца и созрел многоступенчатый план, который должен был одним махом решить много проблем – дать семейное счастье реб Зайцу, сделать его официальным главой синагоги, а ее прихожанам обеспечить нормальную обстановку во время молитв. И надо тут сказать, что от этой перспективы у реб Зайца голова немного того, закружилась. Мало того, что он уже фактически руководил синагогой, он теперь мог стать и ее законным раввином. Но соответствовал ли наш реб Зайц столь высокому званию? Честно говоря, он и сам не раз задавался этим вопросом. Ведь раввин – это не просто человек, обладающий определенным набором знаний в Талмуде и Галахе. Он не только должен уметь разобрать сложный момент в Гемаре и разрешать многочисленные бытовые вопросы, с которыми к нему бегают каждый день прихожане. Раввин, ведь это пастырь, да-да, пастырь своей общины. И его не только интеллектуальные, но и моральные качества должны соответствовать. А если нет, то – горе пастве, горе и раввину.

– И как же понять, соответствует человек такому званию? – спросил Йошер.

– Всевышний посылает испытание. И по тому, как человек это испытание проходит, становится ясно…

Вдруг рав Кинигл остановился, отпустил свою пейсу и поднял вверх указательный палец правой руки.

– Вы чувствуете, мы поехали? – радостно воскликнул он. – Или мне это кажется?

Рав Кинигл поднял пластмассовые жалюзи и приник лицом к окошку. Самолет, действительно, двигался, мягко покачиваясь из стороны в сторону. Но движение происходило в абсолютной тишине. Похоже, аэродромный тягач вытягивал лайнер с полосы куда-то в сторону.

Предположение казалось верным, дождь ничуть не утих. Наоборот, тучи приобрели свинцово-мрачный цвет, спустились и нависли над аэродромом. Одна из них заполонила весь окоем и из ее рыхлого, одутловатого брюха то и дело вылетали изогнутые желтые молнии. Туча походила на гигантскую медузу, тянувшую свои раскаленные щупальца к аэродрому. Самолет явно отгоняли подальше от этих молний. Ни о каком взлете не могло быть и речи.

Рав Кинигл разочарованно опустил жалюзи.

– По-видимому, нам суждено провести здесь еще немало времени, – сказал он. – Хотите узнать продолжение истории?

– Конечно, вы ведь остановились на самом интересном!

– Что ж, тогда слушайте. План реб Зайца заключался в том, что он должен был жениться. Невесту он присмотрел уже давно – хорошую девушку из приличной семьи. Так получилось, что хоть и не обладала она никаким пороком, но засиделась в невестах. И не потому, что была некрасива. В молодости с ней произошла неприятная история.

Как и полагается религиозным девушкам, Мирьям – так ее звали, обручилась, окончив школу. По хасидскому обычаю, а отец ее был истовым хабадником, в синагоге созвали гостей. Выпили, закусили и жених, высоко подняв гартл, дал обещание жениться. Все шло хорошо почти до самой свадьбы. Но за несколько дней до хупы, когда уже был снят зал и разосланы приглашения, жених исчез.

Конфуз ужасный, девушка несколько месяцев стыдилась выйти на улицу. Потом как-то всё успокоилось, но женихи начали обходить ее стороной. Рассуждали так: если её суженый решился на подобный шаг, наверное, увидел в будущей жене очень серьезный недостаток. Потом, правда, выяснилось, что этот самый жених оказался не совсем вменяемым и, в конце концов, угодил в сумасшедший дом. Но об этом мало кто знал, и вину за случившееся возлагали на Мирьям.

А реб Зайц знал, и потому дурная молва его не смущала. Он ничуть не сомневался, что эта девушка, несмотря на разницу в возрасте почти в пятнадцать лет, будет ему прекрасной женой. Хотя бы в благодарность за то, что он спас ее от судьбы старой девы, которая везде не сладка, а уж в обществе ортодоксальных евреев…

Вы спросите, какое это имело отношение к синагоге? А самое прямое. Отец Мирьям был видным функционером одной из религиозных партий и много лет занимал пост вице-мэра Реховота. Его связи помогли бы протолкнуть в муниципалитете решение о переводе «Коах Иешурун» на новое место.

Итак, все складывалось как нельзя лучше. Реб Зайц сделал предложение, и оно было с благодарностью принято. Дело шло к свадьбе, как вдруг случилось страшное событие.

Несколько месяцев в Реховоте свирепствовал таинственный насильник. Несколько женщин стали его жертвой – в кустах городского сада, на пустыре одной из окраин. А одно изнасилование произошло в доме жертвы – злодей проник через балкон и надругался над женщиной средь бела дня, прямо на супружеском ложе. Насильник оказался столь изощренным и осторожным, что полиция, несмотря на все усилия, не могла его изловить. Ну, в самом деле, невозможно ведь держать полицейских на каждой улице и на каждом пустыре! Единственное, что оставалось делать полиции – это извещать население о каждом случае насилия и просить граждан соблюдать максимальные меры предосторожности.

Реховот объяла паника. Женщины опасались появляться в одиночку на улицах не только в вечерние часы, но и днем. В некоторых районах даже были созданы добровольные дружины, которые патрулировали улицы. Эти меры принесли плоды – насилия прекратились. Но все понимали, что маньяк никуда не исчез, а затаился и выжидает удобный момент для следующего преступления. Эти предположения, увы, оказались верными. И очередной жертвой стала Мирьям.

За несколько недель до свадьбы Мирьям возвращалась вечером домой от ребецен, дававшей ей уроки по законам соблюдения семейной чистоты. Глава хабадской общины Реховота жил в нескольких минутах ходьбы от дома Мирьям и девушка не чувствовала никакой опасности. Кто может напасть в религиозном районе, где на улицах всегда полно людей? Но в тот вечер, как назло, в квартале, который нужно было пройти Мирьям, чтобы добраться до дома, прохожих не оказалось. Злодей затащил девушку в темный подъезд и беспрепятственно сделал свое дело.

Все планы реб Зайца рухнули. Даже если бы он проявил великодушие, а реб Зайц был очень добрым и великодушным человеком, и забыл бы о том, что случилось, то преступить заповедь он никак не мог. Реб Зайц был коэном, и жениться мог только на девственнице. Казалось, что все кончено, и злой рок, преследовавший Мирьям, в очередной раз встал на пути к ее семейному счастью.

Но тут с реб Зайцом захотел поговорить отец Мирьям – реб Кливленд. Он позвонил ему и предложил встретиться в городском парке. Появление реб Зайца в доме у бывшей невесты могло вызвать пересуды, а в парке они могли столкнуться как бы случайно.

Реб Кливленд был явно смущен. После нескольких фраз о здоровье и о погоде он замолк, снял шляпу и долго вытирал платком мокрый от пота лоб. «Мне очень жаль, – думал реб Зайц, глядя на своего несостоявшегося тестя, – но все эти разговоры бесполезны. Я не могу отступиться и перестать быть коэном».

И тут, решившись, реб Кливленд заговорил. Осторожно, словно горячие камешки, перебирая во рту слова, он произнес несколько фраз, приведших реб Зайца в замешательство. Несмотря на насилие, Мирьям осталась девственницей.