Текст книги "Артикль. №5 (37)"

 
Тянется пятидесятый псалом,
еле мерцает лампада.
Перекрестились под острым углом
два Александровских сада.
 
 
Кружатся призраки двух городов,
кружатся в мыслях и датах
вальс петербургских двадцатых годов,
вальс москворецких тридцатых.
 
 
Ветер колеблет листву и траву,
и проступает ложбинка,
та, по которой неспешно в Неву
перетекает Неглинка.
 
 
Тени и света немая игра,
приоткрывается взору
то, как по Яузе ботик Петра
переплывает в Ижору.
 
 
Это два вечных небесных ковша,
это земная туманность,
это не то, чего просит душа,
это бессмертная данность.
 
 
Можно стремиться вперед или вспять,
можно застынуть угрюмо,
можно столицы местами менять —
не изменяется сумма.
 
 
Вот и рассвет, просыпаться невмочь,
и наблюдаешь воочью,
как завершилась московская ночь
питерской белою ночью.
 
 
Память неверная, стершийся след,
временность и запоздалость —
то, чего не было, то, чего нет,
что между строчек осталось.
 
 
Белая ночь обошла пустыри,
небо курится нагое.
Две повстречавшихся в небе зари
движутся на Бологое.
 

 
Ни шашек здесь, ни пешек, ни фигур,
ни флейт, ни саксофонов, ни гобоев,
не Нантакет, а крошечный Тугур,
пристанище воров и китобоев.
 
 
Катран, сивуч, косатка и дельфин.
По морю мчится дикая охота:
два негра, два якута, с ними – финн,
романтик-финн, тридцатилетний Отто.
 
 
Простор освободился ото льда,
и рвется растерзать морское лоно
прилив пятисаженный в час, когда
звучит тяжелый вздох евроклидона.
 
 
И за кормою птичий шум и гам,
и воздух прян и сладок, как наркотик,
и котики лежат по берегам,
и человека не боится котик.
 
 
А капитан в подсчетах и в мечтах,
он окоем осматривает синий,
он знает много больше о китах,
чем знал о них философ Старший Плиний.
 
 
И капитану думать не впервой
что море повинуется мужчине,
и что киту от шхуны паровой
не схорониться ни в какой пучине.
 
 
Ни для кого сегодня не секрет
что капитан от мира не оторван,
он ищет амбру, кожу, спермацет,
и если не китовый ус, то ворвань.
 
 
Гребцы отлично ведают о том,
что правит капитан нетерпеливо
туда, где лупит по воде хвостом
чудовище Шантарского залива.
 
 
И этот кит к сражению готов,
он белого, неправильного цвета,
и он к тому же больше всех китов,
и это очень скверная примета.
 
 
Любые люди для него – враги,
и знают китобои на Тугуре,
что древних гарпунеров остроги
еще торчат в его бесцветной шкуре.
 
 
Вот – разворот, и снова – разворот,
плавник взметнулся на огромном теле,
удар хвоста – но ускользнул вельбот,
летит гарпун – и снова мимо цели.
 
 
Не сборет богатырь богатыря,
противник силой равен китобою,
здесь повстречались два морских царя
почти что с одинаковой судьбою.
 
 
Исхода нет сражению владык,
у каждого из них – своя держава,
не победит зловещий Моби Дик
зловещего шантарского Ахава.
 
 
Вельбот не приближается к киту,
пусть покидают силы кашалота,
но он опять ныряет на версту,
и вновь его не загарпунил Отто.
 
 
И капитан опять спешит на дек,
не в силах сдаться ни душой ни плотью,
не ведая, что романтичный век
обрушился в утробу кашалотью.
 

Этот кит посещал Шантарскую бухту всегда один, никогда не пуская фонтана и только высовывая из воды дыхательное отверстие и часть головы; только один раз, когда автор почти что ударил его гарпуном, он ушел, сделав прыжок, который поднял большую часть его тела из воды. Цвет его был желтовато-серый, и на его спине было несколько белых пятен, одно из которых делало белым его дыхательное отверстие, что и давало возможность его узнавать. Множество уткородок виднелось на его коже и передняя часть головы была покрыта щетиною. Размеры его были громадны и вид его производил впечатление не кита, а скорее морского чудища прошедших веков.

Отто Линдгольм

Приз симпатий журнала «Артикль»

Проект «Большой Литературный клуб» (БЛК) существует с 2009 года и уже восемь лет проводит ежемесячный многоступенчатый конкурс поэтических произведений.

Состав редакторов и номинаторов постоянно меняется, что дает возможность участникам клуба показать свои работы экспертам самых разных литературных направлений, особенно перед подачей на международные премии. В финале БЛК 2016 года приз симпатий журнала «Артикль» получили Ирина Рыпка и Анастасия Винокурова.

Ирина Рыпка

 
я ли тебе не ялик сон твой и колыбелька
яблоки опадали сахарные поспели
вихри над нами охры шелесты под ногами
ахи и охи вздохи всё что случилось с нами
город сусальным златом выкрашен в этот месяц
я ли тебе не лада мир под ладонью тесен
пахнет домашним хлебом мятным имбирным чаем
я ли тебе не ева та что была вначале
 

Анастасия Винокурова

Т. Л.

 
Когда-то у Лины были огромные залы,
бесспорный талант и волшебная скрипка Амати.
Едва ли кто понял, зачем она вдруг сказала:
«Пожалуйста, хватит!»
 
 
Едва ли кто слышал, прозрачный финал профукав,
как мир под смычком незаметно, но явно треснул:
так много фальшивых улыбок, друзей и звуков —
что больше неинтересно.
 
 
Амати вернулась в родную свою Кремону.
В письме прилетело: «Grazie, Violina!» —
у мастера Пьетро, прослывшего неугомонным,
играют четыре сына,
 
 
и – вроде – второй обещает стать знаменитым…
а Лина теперь выступает на перекрёстке.
Смешной пятачок, дождям и ветрам открытый,
отныне – её подмостки.
 
 
Она поднимает руки в привычном жесте
(пусть нет инструмента больше – волненье то же).
Невидимый взгляду, нервный смычок трепещет,
и струны внутри всё тоньше.
 
 
Случайный прохожий думает по ошибке:
«Такая худая – хоть пару монет на ужин…»
Но Лина ворчит, не глядя: «Опять фальшивки!» —
швыряет их прямо в лужу.
 
 
Умы в магистрате задумчиво репы чешут:
– И что нам с ней делать – никак не сообразим мы!
– У каждого города собственный сумасшедший.
Скрипачка – отличный символ!
 
 
Проходят недели, годы, идут туристы.
И лишь горожане сердито несутся мимо:
«На что тут смотреть? Хотя бы одета чисто…
Нелепая пантомима!»
 
 
Но вдруг раздаётся, небесного пенья краше:
«Ну, мама! Постой! Неужели не слышишь – Моцарт!..»
И скрипка летит, захлёбывается в пассаже —
и, наконец, смеётся.
 

Илья Корман
Стихи из старой тетради

 
Я откинусь, холодея,
Лоб ладонью сжав.
– Что, трудна теодицея,
Если Я неправ?
– Прокусить аорту крови
Или яд лизнуть,
Если Ты неправ в основе
Или в чём-нибудь.
– Облака – Мой белый китель,
Радуга – Мой флаг;
Я – Господь, Творец, Вершитель…
– И антропофаг.
 

 
Не напиться, не топиться, и не для свидания —
Я хожу вокруг колодца вот с каким желанием:
У Творца не заслужил я – что ж! – аудиенции,
Но хотя бы гляну в прорезь для корреспонденции.
 

 
Про меня не сложат песен
И уйдут,
Только окна занавесят
Там и тут.
Кто-то глянет мимоходом,
Просто так —
Всё останется, как было,
На местах.
И улыбка, словно тина —
По лицу.
И сотрут меня с холстины,
Как пыльцу.
 

 
Смотрит на гнутый ковыль
Глаз Волопаса,
Носится ржавая пыль —
Пепел Клааса.
Края не видно беде,
Сноса – колодкам…
Скоро я выйду к воде,
Кину щепотку.
Стану свирелью ночной,
Записью нотной.
Стану холодной звездой —
Тайной, болотной.
 

 
Что письмо? Листок в конверте
С росписью чернил.
Ты же так заждался вести,
Что лишился сил.
Но очнись! – несёт награду
В сургуче и хлястике
Фея лестничных площадок
И почтовых ящиков.
 

 
И вот, подвязавшись бантом
И запахнув халат,
Странного арестанта
Велел привести Пилат.
Махнувший на всё, пресыщенный,
Познавший, что всё – вотще,
Не знающий, что есть истина
И есть ли она вообще.
 

 
То ли сад бормочет-кается,
Что не выучил урока,
То ли ветер спотыкается
О колено водостока.
Чтобы саду впредь не хмуриться,
Не дрожать понурым франтом,
Сорок тысяч белых жужелиц
Налетят ночным десантом.
И зима опустит, скромница,
Белые свои ресницы.
Белым сном кусты наполнятся
И согнутся в пояснице.
 

 
Ветка нагнулась лазутчицей грустною,
Глянула в форточку – и распрямилась.
И донесение бросила устное
Ветру – на гнев его или на милость.
Сразу ударили градины свежие,
Бисер посыпался на мостовую —
И побежал сумасшедшим невежею
Взапуски с ветром и напропалую.
Вот наскочил на кого-то в воротах
И за грудки ухватил простофилю:
Хвастает на ухо и в отвороты,
Как его встретили и проводили.
 

 
Не для вящей глухой молвы,
Не грядущего эха ради —
Я зароюсь в листья травы,
Как в неизданные тетради.
И, как будто бы стянут в жгут
Слуха, шороха и волненья,
Как глухие читают с губ,
Я прочту Твоё откровение.
 

Виктория Лепко

 
Но вот сбылось! Я вновь на воле!
Брожу одна среди полей,
Пишу стихи, и лучшей роли
Мне не сыграть на склоне дней.
А сколько судеб самых разных
На сцене я прожить смогла!
Но вольности священной праздник
Сегодня праздную одна.
Какой спектакль даёт Природа!
Ежеминутно, день за днём,
Всегда, в любое время года —
Премьера за моим окном.
Здесь каждый роли получает
Из рук Великого Творца.
И без суфлёра жизнь играет,
Не ведая её конца.
 

 
Я пью холодное вино
Осенней утренней прохлады.
Я в опьянении давно
От разноцветья листопада.
Мне праздник осени милей
Всей летней зелени цветенья.
Лишь осенью в душе моей
Любви рождается смятенье,
Когда вечерний свод небес
Так полон звёздными плодами,
Как будто яблоневый лес
Растёт у нас над головами.
И так и тянется рука
Сорвать тот плод, извечно грешный.
И так желанна и близка
Летит звезда сквозь мрак кромешный.
Но дождь печально зарядит
Свой монолог неутомимый,
И всё, что манит и пьянит,
Туманом станет или дымом.
Но эта грустная пора
Неторопливого прощанья
Всегда надеждами полна,
Как будто встречи обещанье.
 

 
Я – дерево, несущее плоды.
И пусть они ничтожны и малы,
Но я все силы, что мне дал Господь,
Вложила в них, и кровь свою, и плоть.
Я их кормила соками души.
Надеялась, что будут хороши.
Что не напрасен будет этот труд,
И семена на землю упадут,
А там листва опавшая моя
Их будет греть, от холода храня.
И соки, что текли в моём стволе,
Дадут им силы прорасти в земле,
Чтоб радостною солнечной весной
Из тьмы пробиться жизнью молодой.
Я – дерево. И все мои плоды
Вокруг меня раскинули сады,
Чтоб снова повторять из года в год
Таинственный любви круговорот.
 

 
Мне довелось пройти пути
Среди лукавых игр и масок.
И в отражении найти
Лицо, не знающее красок.
Оно зияло пустотой
В зеркальном преломленьи света.
И образ каждый раз иной
Являло зеркало портрета.
И вечер замыкался в круг,
И сцена занавес вздымала,
И упоительный испуг
Дышал из темноты провала!
Игра, как омут забытья,
Влекла, и сил нет отказаться.
И жизнь чужая, как своя,
Должна на сцене состояться.
И каждый день, как в первый раз,
Прыжок из глубины портала,
И на распятье сотен глаз,
Глядящих на тебя из зала.
И если сможешь ты отдать
Им жизнь и душу на потребу.
К тебе снисходит Благодать,
А зрителю не нужно хлеба!
 

 
Поэт и Муза – два лица?
Или одно? Вопрос извечен,
Как тот цыплёнок из яйца.
Где здесь начало? Кто конечен?
Когда рождается Поэт,
Когда к нему приходит Муза?
А может, Муза с детских лет
Поэту страшная обуза?
Она души его изъян,
Порочный круг его мышлений.
Поэт и Муза, вот капкан,
Где жертва ищет наслаждений.
Поэт без Музы – пустоцвет,
Не дав плода, он погибает.
А Музе нужен ли Поэт?
Что их союз объединяет?
Но Муза без него нема,
Лишь он её напевы слышит.
И лишь в его игре ума
Она живёт, пока он пишет!
 

 
Патриархальные приметы —
Записки, письма от руки.
И телеграфные приветы,
И телефонные звонки.
Всё канет в прошлое однажды,
В забытость, в давние века.
А я держусь за лист бумажный,
Пока не дрогнула рука.
Пока живёт воображенье
И вдохновенье сердце жжёт,
И белый лист, как вожделенье,
Моих прикосновений ждёт.
Писать, зачёркивать и снова,
Кроша в руке карандаши,
Искать единственное слово
Для обнажения души.
И ночью вскакивать от дрожи,
Чтоб в темноте найти тетрадь,
И те слова, что всех дороже,
Рукой в тетради написать.
 

 
Все лики женские – всё я!
Во всех картинных галереях.
Я здесь веками жду тебя,
Свиданье каждый день лелея.
Однажды мой зовущий взгляд
С твоим восторженным сольётся,
И время повернёт назад,
И сквозь века любовь прорвётся.
И средь глазеющей толпы
Мы в одиночестве пребудем.
В пространстве, где лишь я и ты,
Теченье времени забудем.
И в этот сокровенный миг
Откроются все тайны девы,
И ты увидишь сквозь мой лик
Лицо единственное Евы.
 

 
В преддверии вечерних встреч
И разговоров полуночных
Я тишину хочу сберечь,
Чтобы её растратить ночью.
Я, как скупой, коплю слова,
Себя в молчанье одевая,
Но только ночь придёт едва,
Предстану пред тобой нагая.
Я сброшу свой дневной обет,
Как Саломея покрывало,
Чтоб всем твоим словам в ответ
Речь моя музыкой звучала.
Чтоб голос твой меня ласкал
Словами нежными, как ветер,
Чтоб шёпот твой принадлежал
Лишь мне одной на белом свете.
 

 
В темноте полуночной вокзального сброда,
Где светились, как праздник, детские лица,
Ты искал меня долго, пока непогода
Продолжала о стёкла вокзальные биться.
Мне казалось, что Вечность легла между нами.
Поезда отправлялись с гортанным криком.
И пока у них в чреве горело пламя,
Можно было ехать по рельсам с шиком.
А наш поезд дышал туманом морозным.
Он так долго стоял на запасном пути,
Что когда ты нашёл меня, было поздно —
Наш поезд последний успел уйти.
И тогда, позабыв обо всём на свете,
И, как мусор, отбросив стыд,
Мы по шпалам бежали за ним, как дети,
Об ушедшей жизни рыдая навзрыд.
 

 
Ветер под вечер приблизился к морю
В землю упал и зарылся в песок.
И среди звёзд, во Вселенском просторе,
В море смотрелся задумчивый Бог.
В шорохе, в шёпоте нежном прибоя
Слышен молитвы печальный напев.
Где-то звезда одинокой свечою,
Падает в море, ещё не сгорев.
В неге слиянья души и природы
Нету начала и нету конца.
И все желанья смирились, как воды.
Перед великим молчаньем Творца.
 

 
Вне времени, вне срока, вне страны
Рождается божественная Вера.
Как созревают осенью плоды,
Так жизнь нужна, чтобы душа созрела.
Незрелая душа, как кислый плод,
Ни радости не даст, ни насыщенья.
А может вызвать лишь, наоборот,
Своим примером к вере отвращенье.
Но если с детства, не смыкая глаз,
Трудиться над душою постоянно,
Она однажды расцветет у вас
И даст плоды прекрасные нежданно.
Все рухнет в прах: богатство, суета,
Развеются сомнения химеры.
И пред душой откроются врата
Любви, Надежды, Мудрости и Веры.
 

 
Как к океану, к сердцу моему
Стремятся реки множества сосудов.
Они несут живительный поток,
Что продлевает жизнь и будит разум,
И пищу дивную даёт воображенью.
Порой я слышу в собственной крови
Татарских жён печальные напевы
И тихий шёпот старческих молитв
У Храмовой стены Иерусалима.
А с берегов Днепра многоголосье
Казачьих песен не даёт уснуть.
И шелестящий шёпот польской речи
Порой я слышу в собственной крови.
И вот когда все, слившись в океан,
И на волнах любви меня качая,
Мне бабушкиным голосом споют:
«Спи, моя радость!»
Лишь тогда пойму я,
Каким великим языком единым,
Со мною голос крови говорит!
 

 
Стена устояла в стенаниях,
Насквозь пропитавшись от слез.
От просьб, от молитв, от рыданий,
От жертв, что принес Холокост!
Стена лишь сильнее сжимала
От боли зубцы своих глыб.
Она день и ночь поминала
Всех тех, кто за Веру погиб!
Ее вековое терпение
Вселяет надежду в людей.
И смело идет на сражение,
К Стене прикоснувшись, еврей.
И белою стаей, как птицы,
Записки несутся к Стене,
Чтоб там навсегда поселиться,
Как птицы в родимом гнезде.
Ни время, ни враг не нарушит
Стены горделивый покой.
В ней символ Израиля – души,
Нам жизнь подаривших с тобой!
 

 
Прости меня, мной сорванный цветок!
Ты распустился на моей дороге.
Ты был как я печально одинок.
И ты любовь свою дарил немногим.
Я принесу тебя к себе домой,
Чтоб ты украсил скромное жилище.
И чтобы красотой своей немой,
Моим стихам ты дал живую пищу.
Ты расцветешь в фантазии моей
На клумбе мной придуманного сада.
Там нет ни мрака, ни холодных дней.
Там лето вечное, за жизнь твою награда!
 

Нон-фикшн

Меирман Алибекулы

Алашская автономия – существовавшее в начале XX века на территории современного Казахстана автономное государственное образование, под управлением правительства, именовавшегося «Алаш Орда». История Алаш Орды напрямую связана с развитием государственной и политической мысли, культуры, науки и образования всего казахского народа начала XX века.

Ахмет Байтурсынов – поэт, ученый, тюрколог, переводчик, педагог, публицист, общественный деятель, лингвист. В 1913 году Байтурсынов вместе с Алиханом Букейхановым и писателем Миржакипом Дулатовым открыл в Оренбурге газету «Казах». В 1917 году участвовал в создании казахской партии Алаш, был одним из организаторов и руководителей правительства Алаш Орды.

Созданная им и названная его именем графическая система позволила быстрее ликвидировать неграмотность. Новый алфавит, получивший название «Жана Емле» («Новая орфография»), до сих пор применяется казахами, живущими в Китае, Афганистане и Иране.

В июне 1929 года, во время творческой поездки в Кызыл-Орду, Ахмет Байтурсынов был арестован. В 1931 году ученого отправили в трехлетнюю ссылку в Архангельскую область. В 1937 году его арестовали во время новой волны репрессий. 8 декабря 1938 года Ахмет Байтурсынов был расстрелян как враг народа.

 
Мы были белыми гусями,
Едиными и равными в строю,
Парили вольными над чистыми лугами,
Ныряли в родниковую струю.
 
 
Невесть откуда взявшийся пожар,
Огнем всю нашу доблесть, честь слизал.
Лишь у немногих тлеет сердца жар,
У большинства – пожар его пожрал…
 
 
Сегодня много бьющих в грудь себя,
Свою предусмотрительность хваля.
Умишка лишь на то хватает им,
Чтобы хватать себе в ущерб другим.
 
 
Сегодня стало много болтовни,
Делячества, снобизма напоказ,
Но деловитость, только пальцем ткни,
Как пыль с кошмы, слетит бесследно враз.
 
 
Богатых также много развелось,
Но толк от них – напиться горьких слёз,
А больше всех – любителей поспать,
Носителей пустых мечтаний, грёз…
 
 
Увы, нет больше ценностей у нас,
Богатым нужен скот,
Ученым – власть,
И мало уж кому – народ…
 

(1908 г.)

После февральской революции Магжан Жумабаев был введен в состав областного комитета партии Алаш. На Втором Всекиргизском съезде в Оренбурге избран вместе с Ахметом Байтурсыновым в комиссию по составлению школьных учебников. В начале 1918 года поэт был арестован и около 7 месяцев просидел в тюрьме Омска. Эстетические и художественные взгляды Жумабаева формировались в годы общественной активности и противоборства. Им было задумано создание литературного объединения казахских писателей, которое он назвал «Алка» («Коллегия») и написал программу организации. Данное намерение было расценено большевиками как признак национализма, попыткой алашординцев реанимироваться и вредить советскому строю. Идея Жумабаева объединить поэтов и писателей Казахстана впоследствии выразилась в создание Союза писателей Казахстана летом 1934 года. Магжана Жумабаева, как алашординца, пантюркиста и японского шпиона, арестовали в Петропавловске, а затем осудили на 10 лет лишения свободы. В 1936 году, благодаря ходатайству Максима Горького, он был освобожден досрочно. 30 декабря 1937 года Жумабаев снова подвергается аресту, а 19 марта 1938 года был расстрелян НКВД.

 
Слышишь, судьба, не хочу подаяний!
Полною мерой отмерь мне страданий,
В огненном вихре сжигая дотла.
Пусть этот вихрь мое тело корежит,
Испепелит, до золы уничтожит
Так, чтоб из глаз моих соль потекла.
 
 
Волю мою ты повяжешь тюрьмою —
Я свою горе слезами омою
Будешь пытать ты разлукой меня.
Рваться сквозь стены к возлюбленной стану
Да под недреманным оком охраны
Губы кусать, безысходность кляня.
 
 
Слышишь, судьба, не хочу подаяний!
Полною мерой отмерь мне страданий,
Жги на огне, в три погибели гни!
Если народ разбужу я стихами,
Горе отступит, и жаркое пламя
Высушит слезы, к чему мне они?!
 

Анна Файн

Из серии «Пивные рассказы»

В груди у Эстер клокочет неуемная энергия. Она всегда бежит. Если не бежит, то разговаривает. Дробно и часто, взахлеб и неудержимо. Если не разговаривает, то молится – с молитвенником и без, вслух, полушепотом и про себя.

Иногда Эстер одновременно бежит, разговаривает и молится. Это случается, если на ее пути попадается еврей, которому нужна помощь. Впрочем, с точки зрения Эстер, скорая помощь нужна всем евреям. Увидев потерянного собрата, она сначала бежит, на ходу молясь о его здоровье, а потом говорит, говорит, говорит… Очень быстро разговор принимает дружеский характер, как будто Эстер и встречно-поперечный еврей знакомы тысячу лет.

– Так вы – госпожа Векслер из Нетании? А госпожу Векслер из Ашкелона вы знаете? Как, у вас нет родственников? Все погибли? Может быть, та госпожа Векслер – ваша родственница? Хотите, я вас познакомлю? Она была у нас, высчитывала код судьбы по недельному разделу Торы. Да, мой муж – цфатский каббалист. Мы определяем коды судьбы. Нет, это не наша выдумка. Это традиция от рабби Моше бен Нахмана33
  Рабби Моше бен Нахман (Рамбан) – еврейский мудрец конца XII – начала XIII века.


[Закрыть]. Он писал, что судьба человека связана с недельным разделом, который читали, когда он родился. Хотите, я дам вам визитную карточку мужа? Приезжайте, мы и ваш код судьбы высчитаем. А я вожу экскурсии по Цфату, а еще сдаю комнаты..

Не подумайте, будто Эстер какая-нибудь махерша, корыстолюбивая и жадная. Во-первых, именно женщины у нас кормят семью, и Эстер – не исключение. Во-вторых, таки да евреям нужна помощь. В-третьих, Эстер не поехала бы на Родос, если бы не деловая необходимость. Ведь еврею нельзя покидать священную родину его предков без особой причины.

Если вокруг нет евреев, Эстер помогает гоям. Им еще хуже, бедняжкам – у них нет Торы. И вообще, они все скоро станут иудеями. Так всегда случается в рассказах Эстер. Пишет она и повести, и романы. И во всех ее произведениях гои дружно принимают иудаизм. Иногда рассказы Эстер печатают в том же тель-авивском журнале, где и я публикую мои опусы. Так что мы встречаемся под одной обложкой, как свет и сосуд, как ха и тха, как инь и янь.

Однажды Эстер бежала-бежала, а на ее пути вдруг стою я. И мне, конечно же, нужна помощь. Я очень устала, ведь кругом такая жара, и хочется за границу. Но съездить туда можно только по дешевке, и только в тур, обеспечивающий кошерное питание.

– Так давай поедем на Родос с группой Йоси Дрейдла! – говорит Эстер. – Три молитвы в день, кошерное питание два раза в сутки, обед в виде сэндвичей, экскурсии, хорошая гостиница. Поехали!

И мы поехали.