Текст книги "Незримый фронт Отечества. 1917–2017. Книга 1"

– Ну, вот что, орлы, пока суть да дело, давайте спать. Василий Иванович, – обратился комполка к начштаба, – выясни к утру, что у нас осталось, и потери. Надо доложить Александру Павловичу. Может, подбросит батальончик. Боюсь, не смяли бы завтра нас.

– Смять-то не сомнут, – в том же духе ответил капитан, – а вот наступать явно уж нечем.

С этими словами он чиркнул спичкой, поджег задымивший и вновь завонявший жженной резиной свисавший шнур, задул свечу, посветившую ради праздника, сунул ее на перекладину между бревен.

Через несколько минут блиндаж наполнился храпом и посвистыванием. Слышались только отрывистые вполголоса разговоры начштаба с телефонистом и батальонами. Военврач ушел к себе на ППМ.

Командир оказался прав. Седьмого и восьмого горело не только то, что оставалось под облаками. Горело небо. Немецкие бомбардировщики сменяли в облаках наших штурмовиков. Бомбы перекраивали рельеф, зарывая или углубляя прежние воронки, отрывая новые. Взлетали в воздух бревна накатов и тела в сотый раз убиваемых солдат. В невыносимом смраде, до полного износа батальонов и рот, не ожидая новых подкреплений, полки бросались в этот праздник крови снова и снова.

Однако прорваться не удавалось, как и гитлеровцы не смогли хотя бы уменьшить площадь плацдарма. Было, похоже, что земля, перегоревшая, ставшая воистину железной, сама не позволяет сжать ее границы.

Ночами продолжали поступать подкрепления, но уже более скупые, чем раньше.

Утром девятого Белозеров не успел познакомиться с очередным пополнением, как его вызвали в особдив. Добравшись с перебежками до блиндажа, оставленного с неделю назад Особому отделу дивизии сотрудниками отдела группы, переоформленной в восьмую армию, и возвращенными на правый берег, Белозеров с трудом открыл с помощью охраны бревенчатую дверь. Ее заклинило еще горячим осколком, килограмма в три. Притом при неведении хозяев – так они привыкли к постоянному грохоту, визгу и ударам над головой и рядом с ними.

В суглинистой «комнате» находилось несколько человек. Старый знакомый – начальник Белозерова майор Новиков, замещавший Копалова, вызванного в тот день в Ленинград; незнакомый политруку худощавый чернобровый старлей, крепко пожавший ему руку, как-то странно рекомендуясь: «Григорий Григорьевич от генерала Бондарева», и какой-то красноармеец в засаленном ватнике, перетянутом сыромятным ремнем, таких же ватных штанах и потрепанной шапке, сидевший на нарах.

– Здравствуй! Чаю хочешь? – Новиков вытащил немецкий термос.

– Нет, спасибо, товарищ майор. Пока до вас прешь, немцы вдоволь согреют.

Действительно, разрывы по берегу и вблизи блиндажа сегодня гремели ежесекундно.

– Зачем вызывали?

– Скажи, Сергей, ты хорошо знаешь свою нейтралку и передок на твоем участке?

– Более-менее, – уклончиво ответил Белозеров, – а в чем дело-то?

– Да в том, что тебе предстоит твое дело, с которого ты сюда и попал, – ответил Новиков, с явным нажимом на «твое», – надеюсь, вы знакомы? – и показал с непонятной для политрука широкой улыбкой на парня в ватнике.

Тот, расхохотавшись, поднялся с нар и протянул к Белозерову руки. Только тут по широкому белозубому рту, по сморщенной в смехе пуговице носа и по светлым смеющимся глазам, над которыми из-под шапки свисала прядка льняных волос, Сергей узнал своего товарища по недавней работе в Питере и не рядового, а тоже политрука.

– Сашка! Арбузов! – завопил он.

– Я, Серега, я! Кому еще быть? – весело отозвался тот, обнимая соратника при общей улыбке присутствовавших.

– Ты что, мне на смену? – с таким же смехом спросил Белозеров.

– Да нет. Пока нет. Для совместного действа и твоего содейства, – Сашка любил придумывать рифмы, – все с твоим «Матросом». Мне пришлось заканчивать его «репетиции».

– А где он? – Белозеров оглядел землянку.

– Рядом, в персональной лисьей норе, – ответил за Арбузова майор. – Не тащить же его на совещание.

Лишь тут Белозерову стало понятно: разведчика, что он готовил месяц до «командировки», решено перебрасывать с «пятачка», а не на участке пятьдесят пятой армии, к чему начинали его готовить. Но зачем тут Григорий Григорьевич от прославленного генерала?

– Товарищи, товарищи, прошу садиться, – продолжил Новиков, – у нас мало времени. Так как же, Сергей, в отношении местности? Дело в том, что «Матроса» решено выбросить в зону девяносто шестой пехотной дивизии, двадцать восьмого армейского корпуса. Имею в виду немецкого. Там на весь наш район сформирован корпусной абверцентр, или центр «1 Ц», и, по-видимому, ищет работу, – иронически схохмил Новиков, – а твоя часть именно с того фланга. Знаешь, где лучше можно прорваться? Кстати, товарищ Тюпа, – указал на Григория Григорьевича, – начальник разведки наших соседей, сто шестьдесят восьмой СД. И ему требуется наша помощь, точнее твоего «Матроса», как говорится, с оказией. Конечно, коли будет у него удача.

«Начальник разведки – Тюпа», – усмехнулся мысленно Белозеров. Вот почему он рекомендуется «Григорий Григорьевич»! Увы, Сергей не знал, что Тюпа – один из храбрейших, толковейших молодых разведчиков всего фронта, и что талант его и заслуги давно обогнали воинское звание.

– Значит, легенда меняется? – с заметным сожалением в голосе спросил политрук. Ведь сколько дней и ночей ему пришлось потратить на ее разработку и точнейшее запоминание агентом…

– Наоборот, – перебил его Арбузов, – все получается еще лучше. Рвануть в плен из здешнего кромешного ада, в понимании фрицев, куда больше резону, чем из-под Колпина. Это раз. Агент по легенде, да и фактически, из моряков, а здесь как раз морбригада. Это два…

– Да, – перебил его Белозеров, – но в четвертой морской все оставшиеся наперечет. Говорят, одни юнги в живых пока ходят. Ведь там ребята, вечная им слава, дрались как львы. Можно сказать, тельняшками глотки «ишакам» затыкали. А оставшиеся знают друг друга как облупленные. И, не дай бог, кого-то из раненых фрицы с поля уволокут…

– Предусмотрено, – не дав закончить, взаимно перебил его Арбузов, – в списки и во все документы он уже внесен, а в четвертую бригаду днями подбросили изрядно краснофлотцев с разных коробок из Ленинграда и из Кронштадта. Так что далеко не все знакомы.

– Ну, об этом потом, – прервал Новиков, – Сергей, – снова обратился по имени, – не слышу ответа. У кого есть карта? – Придвинул на столе «Летучую мышь», подкрутил в фонаре фитиль. «Богаче стали жить особисты, – подумал Белозеров, – свой фонарь имеют». Тюпа вытащил карту из планшета, разостлал на доске. Белозеров, глядя на карту, как в свое время после гибели Беридзе, мучительно вспоминал ложбинки, траншеи, укрытия, что помогали передвигаться в зоне действия огня противника, разведанные заграждения и участки минных полей.

Несколько минут все у стола молчали. Только постоянный грохот разрывов, сотрясавших блиндаж, а значит, всю землю берега, заставлявших подпрыгивать огонь фонаря, хлестал по ушам.

– Думаю, всего безопаснее ползти через эти два овражка, – Белозеров показал их на карте, – что южнее отметки сто семнадцать. Там большая воронка, мокрый песок и нашими саперами сняты мины. Затем, – карандаш пошел дугообразно на север, – выползать вот к этим развалинам у Арбузово. Там мин и проволоки нет, поскольку все время атакуют нас к северу именно оттуда. Но там, в глубинке, две или три укрепленные огневые точки – минометы. Вот перед ними, когда пустят ракеты, и надо не дать зевка. Махать руками и жать к ним с их поганым «мандатом». В общем, по легенде.

– А где застрять сопровождающему? – спросил Новиков.

– Считаю, что дальше вот этого оврага, где воронка от бомбы, – ткнул карандашом, – ползти нельзя. Уже отсюда любые крики, любой шумок, не говоря о выстрелах, скажут – прошел, взят или… Кстати, кто сопровождает? Поручите мне. Ведь готовил-то я, – и, чтобы не обидеть приятеля, добавил, – в основном.

Майор молчал.

– А ты что, не заметил моей экипировочки, – подал голос Арбузов, – конечно, мне не хотелось бы «или…», но ты-то вроде уже получил летом свою царапину? Как нога-то?

– Нормально. Работает, – коротко ответил Белозеров, которому действительно прошило пулей ногу при такой же переброске разведчиков еще под Лугой.

– Пойдет Арбузов, – наконец, так же коротко ответил майор.

– Во, слышал? – с задором воскликнул Саша и скаламбурил: – А собственно, кому и ползти к Арбузово, коль не самому Арбузову?

Все засмеялись.

– Ну, вот что, ребята, – продолжил Новиков, – с вами все ясно. Поработайте еще с агентом. Вдолбите, о каких частях и командирах – имею в виду полки, батальоны, а не соединения, на «пятачке» он знает и может «продать». Ну из соединений, может назвать «свою» четвертую морбригаду, сто пятнадцатую стрелковую. Все равно ее там знают. Может быть, первую НКВД– ее переформировывают и переименовывают. И с фамилиями пусть не стесняется. Здесь каждые два-три дня замены, особенно в батальонном звене. КП может открыть, бывшие немецкие. Все равно они по ним лупят. Ну, а в остальном, в главном – все по легенде. Это не хуже меня знаете. С вашей, Григорий Григорьевич, задачей, – обернулся к Тюпе, – все ясно. Разведчик уже проинструктирован. Будет слушать. Его дело ушами да глазами работать. При благополучии и возможности сообщит. Успеха вам, – и протянул руку.

Тюпа, свернув карту и попрощавшись с каждым из присутствующих, ушел.

– А собственно что, товарищ майор, разведотделу-то надо от нас, от нашего «Матроса»? – спросил Белозеров по уходе Тюпы. – Или секрет?

– Да нет. Никакого секрета нет. И вопрос не персонально в «Матросе». Они перебросили разведгруппу, потом вторую. И ни от одной ничего не слышно уже две недели. Вот и просят сориентировать, по возможности, нашу агентуру. Может, там услышат что-то о них. Саша, – кивнул на Арбузова, – расскажет тебе подробнее. А сейчас не теряйте времени – поработайте еще с «Матросом». И подбодрите, как следует, парня перед операцией. Перебрасывать будем сегодня. Я иду в двести шестьдесят пятую. Попробую договориться с комдивом, чтобы в двадцать три на полчасика дали огоньку в направлении малодубровского болота; переключили внимание арбузовских вояк от вашего участка. Так что, хлопцы, до вечера! – С этими словами майор Новиков нахлобучил каску на свои прямые с пробором волосы, уже тронутые снежком, и, согнувшись, вышел из блиндажа.

– Ну что, Сергей, – поднялся с нар Арбузов, – пошли за «Матросом»?

– Да погоди ты. Не торопись. Расскажи хоть, как там в Ленинграде? Как на других направлениях? Фрицы рвутся так же, как и здесь?

– Вроде нет, полегче. Понимать начали – с ходу не прошибить. Кое-где переходят к обороне, к примеру под Ораниенбаумом.

– Ну, там им Кронштадт прикурить дает, – сказал Белозеров, – не разбежаться! А что по нашей-то линии есть хорошего?

Арбузов рассмеялся.

– Хочешь, расскажу тебе байку. Цирковой номер! К нашему Ване Ревину шпион на работу наниматься пришел.

– Как так?

– А вот так, – продолжая смеяться, рассказывал Арбузов. – Ревина, как и тебя, «командировали» на передовые, на Красногвардейское5959
  Красногвардейск – ныне Гатчина.


[Закрыть] направление. И вот сидит Иван свет Дмитриевич в своем отделе – земляном отеле, а постовой докладывает: «Тут парень какой-то прибыл к нам для прохождения службы». Входит ефрейтор, подтянутый, все по уставу. Чеканит: так и так, прибыл из госпиталя, по излечении в ваше распоряжение, во взвод охраны. Ваня в недоумении. Знает, что взвод своей охраны комплектуют сами, и никто им никого не присылает. А из госпиталей направляют обычно в запасную бригаду на Карла Маркса. Спрашивает, кто и почему направил. Берет документы. Ефрейтор чеканит: проходил службу в заградотряде, подчиненном вам, то есть вроде Особому отделу. Сейчас заградотряд расформирован, пока я лежал в госпитале. Потому, дескать, и явился для назначения в охрану. Тут рассмеялся и Белозеров.

– Ну и что же Ваня?

– Ваня поглядел документы. Все изготовлены отлично, в соответствии. Ну и взял его не в охрану, а под охрану. Пришел начальник, привели к нему. Раскололся как миленький.

– Слушай, Саша, неужели там, в абвере, или в этих «Ц» такие идиоты, что не знают, кому подчиняются заградительные отряды? Что не подведомствены особым отделам, что формируются и управляются армейскими штабами и командирами?

– Видно, не знают. Для них, видно, все, кто кого-то ловит и задерживает, – это НКВД. А вот то, что заградотряд в той дивизии командование упразднило, это было точно. Значит, от кого-то немцы узнали.

– Ну, а в госпитале-то он был?

– Не знаю. Не спрашивал. Черт его знает. А вот в заградотряде точно служил! По документам штаба выбыл по ранению два месяца назад.

– Так, может, он немцам сам и набрехал о подчинении заградки особым отделам? Сам не знал, кому подчиняются?

Оба снова расхохотались.

– Ну, а в Ленинграде… что тебе сказать? Вот слона в зоопарке убили…

– Это еще при мне. Пятнадцатого прошлого месяца, – прервал товарища Белозеров, – ты мне не про слонов, про людей расскажи. Как люди-то живут? – Туго, Сережа, туго. Как и при тебе, рабочим – четыреста, служащим и детям – всего по двести.

– Ну, что же, дружище, давай пошли, – уже заторопился Белозеров.

Весь день они провели с агентом Иваном Терпиным, который с радостью встретил недавнего руководителя, или, как он называл, инструктора. На троих, по-братски, разделили обед – две банки консервов и сухари, полученные Арбузовым специально для операции.

«Приободрять» парня не пришлось. Разведчик держался спокойно, уверенно. Шутил. Просил оперативных работников не беспокоиться за него, за его судьбу. Иногда, казалось не он, а Арбузов и Белозеров уже этой ночью должны предстать перед костоломами службы Канариса – хитрой, пронырливой, известной коварством, произволом и отменной жестокостью. Не только предстать и держать ответ, а и пытаться убедить его в искренности и полезности гитлеровцам; сделать первые шаги к тому, чтобы попасть в их школу разведки.

Вечер выдался, на счастье, не только изрядно пасмурным, но и промозгло холодным, ветреным. Для снижения бдительности постов – лучше не придумать. Небо сплошь затянуло тучами. Ошметки мокрой пелены снега, плохо пробиваемой светом ракет, ветер нещадно лепил на лица, шинели, ватники, грязным покрывалом расстилался по земле. Рваные клочья дымовой завесы, сегодня постоянно висевшей над Невой для переброски подкреплений и эвакуации раненых, так же неслись, кстати, к юго-востоку, над ходами сообщения, по которым продирались Белозеров, «Матрос» и Арбузов. Шли, запинаясь о колени, ступни отдыхавших бойцов, укрывавшихся наполовину от непогоды под козырьками. Красноармейцы, находившиеся ближе к переднему краю, прижимаясь к стенкам, уступали проход политруку и бойцам в натянутых поверх ватников маскхалатах. Предупрежденные комбатом, ни при каких обстоятельствах без его команды не открывать огня, и считая, что эти двое отправляются в обычную войсковую разведку, бойцы иногда похлопывали уходящих по плечу, спине, шепотом желая успеха.

В конце окопного чавканья – лед на лужах мягко ломался под подошвами – встретил командир батальона Морозов.

– Полный порядок, товарищ политрук, – доложил он, – немчура вроде угомонилась. Погодка-то ко сну располагает. Счастливо вам, – и ушел налево по траншее, оставив группу исполнять задачу.

И действительно, постоянных интенсивных ни пулеметных, ни автоматных очередей не было слышно с обеих сторон. Снайперские выстрелы трещали редко – цели в снежно-дымовой карусели засечь было трудно. Лишь беспрестанно рвали грязный воздух разрывы мин и осколочно-фугасных снарядов на плесе реки, которую немцы продолжали крыть почти вслепую, зная, что именно сейчас усиленно работают переправы. Разлетавшиеся над Невой раскаленные осколки смотрелись с «пятачка» как искры уже почти затухших, но растревоженных, костров.

Трое сверили свои часы.

– Без двух двадцать три, – сказал Арбузов, обняв Белозерова, – пора на исходные.

Сергей потянулся к Терпину, крепко обнял:

– Успеха, Ваня!

– Вам тоже, – шепотом ответил тот.

И вместе с Арбузовым перемахнули через бруствер; легли, опершись в него ногами. Через несколько мгновений в эту относительную тишину, с фланга соседней дивизии врезалась очередь пулемета, прогремело несколько залпов, и заквакали разрывами мины за болотом на немецких позициях.

Две лежавшие фигуры за бруствером растворились в дыму. После того как немцы лениво ответили на этот краткий обстрел, видимо, приняв его за разведку огневых точек, передний край снова погрузился в чуткий сон оружейных стволов.

«Только бы не услыхать стрельбы из-за оврагов, только бы успел он подползти к ним поближе», – крутилось в голове Белозерова. Десять, двадцать, сорок минут ничего не слышно и нет Александра… И, как всегда, в такие минуты десятки тревожных, колючих мыслей, давящих мозг сомнений: а все ли мы продумали, все ли сделали? Не ошибкой ли было решение пустить «беглеца» без стрельбы вдогонку поверху? «Что же другие солдаты спали, – подумают немцы, – не заметили, как он кувыркнулся из окопа?» Или все-таки было верным не прибегать к стандартному действию? Мало ли что случается и с красноармейской бдительностью, тем более что у самих фрицев подобных случаев сколько угодно. В плен уходят редко, но зато берут их «языков» даже прямо с постов. И все-таки вдруг мы промахнулись? Но выстрелов у немцев, слава богу, не слышно. Может, удалось?

Облокотившись на край окопа, снова и снова наш политрук вглядывался в задымленный простор. И вот, наконец, куда как правее, ближе к Неве, ползет по земле размытое пятно. Человек! Сашка! Бросился туда. Бойцам, следившим также в направлении за предпольем, если можно так назвать полсотни метров земли, искореженной, но без мин:

– Ребята, не стрелять! Тихо! Свой идет!

Мы знаем радостные встречи с друзьями, родными, любимыми. Но не каждому довелось испытать встречу с близким по духу человеком, только что находившимся рядом с логовом верной смерти; там, где один неосторожный шаг, звук, движение – верный конец и тебе, и делу, которое осуществляешь.

Контрразведчик свалился прямо на руки Белозерова. Обняв за плечи, не вымолвил – выдохнул:

– Прошел! Удачно Ваня прошел.

– Ну и как? Сашка, давай подробно!

– После, после. Пошли к майору.

Мчались, не чуя под собой ног, своих и чужих, за которые цеплялись.

Новиков не спал. Лишь посмотрев на часы, покачал головой.

– Ну как? Живой наш Иоган-Иван, все удачно?

– Как по нотам, товарищ майор. Все рассказывать? – это Арбузов.

– Нет, половину либо четверть, – уже с досадой, но полушуткой ответил Новиков, – давайте все до последнего шага, точнее ползка. Все было вовремя? Я слышал, как ругнулись «самовары». Вы успели?

– Говорю, все было классно, Александр Васильевич. Ползли до ямы по глине мордой. Погодка мировая. По оврагам ни черта не видно между ракетами. Свалились в воронку. Залегли. Наш Ваня лежит, растирает руку – шарахнул локтем о какой-то камень. И тут слышим – немцы… их разговор. Сначала подумали, не идут ли разведкой навстречу, вроде шибко близко… Вот не хватало! Потом поняли – ветер к нам, а лежим уже рядом с их окопами или дозором. Как очередная ракета погасла, Ваня выполз и… вперед под следующую. Слышу: «Хальт! Хенде хох!» и звук железа. Ну, думаю, все. Сейчас врежут. Но слышу, Ваня скороговоркой шпарит по-немецки. Какой-то шум. Видно, потащили. Потом все стихло. Все как по нотам – умом и потом.

– Ишь ты, расхвастался! – оборвал Новиков.

– Да нет, это я так, для рифмы, – смутился Арбузов.

– Ну, вот что «для рифмы», ложитесь спать. Молодцы!

– Спасибо. Сейчас, Александр Васильевич, – и вполголоса, – Александр Васильевич, не найдется глоточек спирту? Что-то трясет.

Арбузов молча выпил из кружки спирт, закусил размоченным в воде сухарем, завалился, не расстегнув даже ремня, на дощатые нары и тут же заснул. Нервишки взяли свое.

Майор прикрыл его какой-то тряпкой, бывшей, должно быть, когда-то одеялом, и, посидев минуты три, уставясь на танцующий огонь фонаря, постукивая пальцами по столу, обратился к до сих пор молчавшему Белозерову:

– Так что же, будем докладывать, что все в порядке? Или подождем?

– А что еще ждать, товарищ майор. Ведь действительно, вроде все в порядке.

– Вот именно «вроде». А если «Матроса» сейчас пытают, а поутру вздернут на елку?

У Новикова болезненно сжались губы и прищурились всегда распахнутые светлые глаза.

– Нет, не может этого быть, Александр Васильевич. Парень железный и по легенде придраться не к чему. А потом, здесь было сделано все, что вы, мы и он должны были сделать.

– Он действительно немец, как сказал мне Арбузов? – спросил майор. – Как же он с августа остался в армии, в морпехоте? Или вы его перевербовали?

– Нет, ну какой же он немец. Он из Поволжья. Мать чисто русская, а батька – немец где-то в шестом или седьмом колене, поди с Петра или Екатерины. Вся семья обрусевшая, хотя сохранили в семье и язык и уклад немецкий и русский. Батька был до депортации директором школы. Даже помог в переселении односельчан. Понимающий все мужик. Я читал его письма Ивану. В семье-то его Ваней так и зовут, да и в красноармейской книжке Иван, а не Иоган, как было в паспорте. Потому и не заметили его в части. Тем более фамилия-то Терпин. А сказку Гофмана про немца Терпина вряд ли многие у нас читали.

– Я, к примеру, не читал, – улыбнулся Новиков, – а вы где читали?

– А я прочитал, – засмеялся политрук, – когда мне Иван о ней рассказал. Он же сам к нам пришел, узнав о депортации семьи. И, знаете, такого русского советского патриота, как он, еще поискать! Это настоящий антифашист, кстати, как и отец. Отец ему пишет: «Депортация, сынок, и увольнения людей с национальностью противника во время войн – это историческая необходимость, неизбежное зло в любой войне, для любой страны. Так что ты, сынок, смотри, не сердись на Советскую власть, что нас увезли. Она твоя и ты ее защищай. А мы проживем. Люди не такое переживали». Вот такой он немец, товарищ майор. Я в нем уверен.

– Это хорошо, Сергей. Ну, ты как, переночуешь здесь или к себе в полк?

– Пойду к себе, Александр Васильевич. Что-то неспокойно на душе. Пополнение снова дали, а я с ним еще не знаком и осведомления нашего нет, комбат говорит, ребята вроде не плохие. Но, глядишь, могут и подбросить под сурдинку кого-то оттуда, из под Мги…

– Прав, политрук, – подхватил его мысль майор Новиков, – комиссар Куприн6060
  Комиссар госбезопасности 3-го ранга П. Т. Куприн – начальник Особого отдела Фронта. Погиб в 1942 году.


[Закрыть] еще месяц назад сообщил, что в госпиталях арестованы несколько шпионов, переброшенных под видом раненых. Значит, в дивизиях проморгали.

– А мне об этом прошлый раз напомнил по телефону и Качалов, – сказал Белозеров, – когда я давал объяснения по пленному немцу… ну когда наш начальник-то поднял пыль.

– Вот видишь, – с улыбкой вспомнив потасовку, сказал майор, – давай ориентируй об этом всех и политработников и командиров, чтобы о любых поступающих в одиночку из соседних частей, а особенно «чужих» из воронок, получали подтверждение в штабах об их службе. И сам расспрашивай. Здесь такое проходное место, что ничего не стоит в лодку плюхнуть какого-то «гостя» с поцарапанным задом вместо раненого «своего». Кстати, как у тебя отношения с начальником штаба? Все сведения о положении в полку у него. Кто там у вас?

– Новый, капитан Королев, – и тут же вспомнил язвительную улыбочку начальника штаба, – по-моему, не любит он нас…

Шквальный артиллерийский огонь от ГЭС и с правого берега, десятки разрывов тяжелых снарядов близ землянки, от которых ходуном заходила вся импровизированная мебель, замигал и погас фонарь, прервали объяснения Белозерова.

– А за что тебя любить, Сергей? – поджигая фитиль, ответил с горьковатой усмешкой Новиков. – Тебя – полкового ассенизатора, чистильщика армии от дерьма? И ничего тут унизительного, не дергайся в гневе, – увидев, что собеседник готов к возражению, продолжил майор, – нас могут ценить, могут уважать, даже сдуру побаиваться. А любить? Черт его знает! Наверное, того, кто едет на бочке, любят родители, дети, жена… Остальные понимают их нужность, необходимость, могут сочувствовать, чувствовать благодарность за не легкий труд, за моральную тяжесть, а ведь кто-то и нос воротит… кто-то из дураков, – добавил начальник, – так что ты не хмурься.

– Да нет, вы правы, я совсем не хмурюсь, – уже со смехом откликнулся Белозеров, тепло вспоминая недавний окопный «вечер поэзии». – Даже Маяковский называл себя, и не как-то, а с гордостью: «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный». А ведь он пытался чистить Отечество от буржуев, дезертиров, бюрократов, кого там еще… трусов, взяточников, только стихами да плакатами.

– Вот видишь, – так же засмеялся Новиков, – выходит, ты важнее по эффективности самого Маяковского! Только вот, учитывая эффективность, и «чистить»-то надо с умом, с умом, Сергей, с осторожностью. У нас в руках не плакатики, да и не черпаки. Не дай бог зарваться, – и, не дав ответить, похлопал дружески по спине. – Ну, иди. Счастливо! Вроде там поутихло, – посмотрел на накат.

Белозеров вышел на берег. Ветер и снежная метель прекратились, но пролетавшие иголки снега продолжали колоть лицо. «Нет, конечно, в сознании большинства населения и не возникнет мысль о схожести нашей профессии, наших обязанностей с ассенизацией. Это какая-то чушь собачья, – политрук мысленно продолжал беседу с майором, хрустко ступая по замерзшей гальке, – все честные люди, наоборот, считают почетной нашу работу, особенно после разгрома ежовщины. Другое дело – кто-то из них, чаще «бывшие» да недоумки, ассоциируют ее с ролью царской охранки, не понимают, что, по сути, особист, сотрудник госбезопасности – не держиморда из контрразведки Врангеля или Деникина, а его же, дурака, защищает. А профессия прокурора или судьи – председателя трибунала, коих даже более резонно сравнить с ассенизаторами? Они-то престижны – дальше некуда! Нет, пересолил Александр Васильевич в своем сравнении». Успокоив самолюбие, уполномоченный осмотрелся.

Холодный свет осветительных ракет по-прежнему вспыхивал под облаками. В глубинке на правом берегу реки, в районе станции, жарко горели то ли цистерны, то ли чудом сохранившиеся строения. Ножевые языки пожара, разрывавшие дым, казались языками какого-то чудища, засевшего там за Невской Дубровкой. Артиллерийская дуэль закончилась, но обычный методический обстрел переправ с укреплений ГЭС продолжался. Отдельные осколки со свистом неслись через «Невский проспект», врезаясь в отмель. Горели бревна двух блиндажей. На берегу было по-прежнему людно. Лодки подходили и уходили, раздвигая льдины. Белозеров обогнул понтонеров и танкистов, пытавшихся стянуть лебедкой с плашкоута танк. Двое или трое смельчаков-понтонеров, сбросив шинели, не вошли, а влетели по пояс в ледяную воду, чтобы закрепить дополнительные тяги пальцами, не гнувшимися от стужи. Потихоньку, как больной бегемот, танк, покачиваясь, выползал на прибрежный песок.

Несколько минут политрук, завороженный этой картиной – слаженной, самоотверженной, напряженной и в то же время скромной работы под огнем противника, не считавшейся никем героизмом или подвигом, стоял сторонним наблюдателем и мысленно поймал себя на том: «Что это я, в театре, что ли?» – и бросился в полк. Увы, не всегда, убеждался особист, эта слаженность, это понимание каждым бойцом, каждым командиром своей роли в достижении цели, рождающие жертвенность и подвиг, наблюдаются в подразделениях. Наряду с господствующим воистину массовым героизмом в этой смертельной боевой обстановке то там, то здесь появляются уже не иначе психогенные срывы. Не измена, не трусость, не паника, организованные кем-то, а просто внезапная растерянность, неуверенность в том, что его личное спокойствие, вера в себя, самоотверженность могут здесь повлиять на исход этой бешеной кровавой схватки тысяч людей и тысяч тонн металла.

Однажды, до отделения необстрелянных юнцов, прибывших в полк накануне, испугавшись пьяного рева атакующих немцев, усиленного радиосредствами, шарахнулись в ход сообщения, ведущего к берегу, но столкнулись с бежавшим навстречу Белозеровым.

– Куда?! – благим матом заорал тот.

– Лейтенанта у нас убило, – виновато закричал один.

– Там немцы, немцы, – вопили другие, но тем не менее застопорили прыткие коленки.

– А вы пришли воевать с французами, мать вашу?! – крикнул политрук. – Ну, давай обратно!

– Да глядите, глядите, эти е… винтовки-то не стреляют, в них один песок! – Горбоносый ефрейтор потряс карабином. Политрук уже знал, что недавно поступившие СВТ заедают влезавшие в их отверстия грязь и песок. Знал, что опытные бойцы уже носят их в рукавах, отрезанных от шинелей и ватников.

– Садись, – внезапно переходя с фальцета на обычный командный тон, отрубил Белозеров и, как-то неожиданно для себя, спокойно добавил по-граждански, – давайте чистить! – И потянул винтовку ефрейтора к себе.

– Как, сейчас? – растерялся тот.

– Да, да, давайте, ребята, живо! Немцы не ждут! – снова неожиданно по-деловому, с невольной иронией выпалил уполномоченный, начав разбирать затвор карабина.

Поздней он рассказал Кузнецову:

– Убей, не пойму, почему они вдруг не только нажали на тормоза и, еще слыша сзади крики, взрывы, автоматные очереди, стали прочищать, продувать стволы и затворы. Но факт есть факт.

Вскоре политрук, протолкнувшись вперед, скомандовал:

– А теперь, ребята, за мной!

Неслись по траншее туда, где снова все полыхало, грохотало, ревело. Отделение «беглецов» присоединилось к роте, ударившей по уже полурассеянным огнем фашистам. Вылазка противника была отбита.

Но день ото дня после праздника обстановка становилась все сложней. Танковой поддержки не было. Единицы переправленных танков снова сгорели в одночасье. Ни к Арбузово, ни к ГЭС, ни к Шестому рабочему поселку, являвшимся ориентирами наступления, пробиться никак не удавалось. Не улучшила положение и 168-я прославленная дивизия генерала Бондарева, немало испытавшая до Дубровки, и прибывшая сюда перед праздником, хотя слова «пришли бондаревцы», активно распространяемые политработниками в частях, воскрешали, в который раз, надежду на успех. Бондаревцы также были перемолоты за недели.

На очередной запрос начальства Кириллов доложил, что в полку осталось восемьдесят семь штыков. В ответ получил лаконичное: «В двенадцать ноль– ноль атаковать противника. Закрепиться на северо-восточной окраине Арбузово. Атаку возглавить командиру и комиссару полка!» Сунув трубку телефонисту, майор буркнул: «Приехали». Приказал снять знамя с древка, выделить одного командира и бойцов, чтобы при сигнале о его и комиссара гибели переправили любой ценой полотнище на правый берег. Дал команду собрать в кулак свою, по сути, роту, считавшуюся все еще полком, для последнего самоубийственного броска.