Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019"

 
Если я стою
одна в снегу
очевидно
что я часы
 
 
а как иначе вечность
замкнёт свой круг
 

 
Повсюду обломки маленькой соломки
которые уплывают
боль делит краску
между камнем и хилой водой
Повсюду последние усилия воспоминаний:
где мы были в прошлом году?
почему земля у тебя на лбу?
ты утонул… но поверь
отдохнуть мы сможем теперь
мы поделим время меж сном
созерцаньем едою… потом
мы в старушку Европу! возможно!
не забудь вспоминай если можно!
где с тобой прошлым летом мы были?
все обломки соломки уплыли.
 

 
   Распахнута растянута растеряна
   но ещё не совсем потеряна
   серыми электродами будущего
   крепко притянута к побелевшим
   кончикам пальцев памяти
   стою и лепечу
   что я буду доброй
 

 
Сижу на веточке моего разума
пилю пилю тупой ржавой пилой
оставшиеся с детства игрушки
 
 
пилю пилю зима приходит
торопитесь торопитесь усердные руки
сбросьте меня опрокиньте меня в самоё себя
 

 
   Голуби растут на поле
   Из земли ты вновь воскреснешь
 

 
Шуршащие ноги травы
крадутся сквозь нас,
ветви елей касаются друг друга
когда тропы встречаются,
вязкая пригоревшая смола
прилепляет нас друг к другу,
жадные до лета дятлы
истово долбят
спрятанные зёрна сердец.
 

 
Собираю дикую землянику
в терновнике
осторожно протягиваю руку
к слишком взрослому
страху и боли
протягиваю тебе твоё сердце
ребёнок
 

 
Снова узнаю
рассвет в языке
затворённые слова
данные для любви
повторяются до простого
Лебедь склоняющийся
над яйцом
ещё одно эхо
сотворения в нас
А лебедь несущий
твоё око навстречу солнцу
ещё одно
предсказание чуда
 
 
В слове удаётся
уловить свет
непостижимое тяготение
мужчины к женщине
Слово которое превращает
твою душу в лебедя
несёт запас простоты
для сотворения яйца
Язык затворённый
в яйце
несёт на крыльях
от рождения к свету
И солнце дано нам для любви
 

 
Зову зовущего
мост длинен и пуст
Выбегаю навстречу искуплению
грубый асфальт фонари
вспыхивают по сторонам
и разрастаясь освещают
дорогу сквозь сердце
Зову зовущего
того кто зовёт…
 

Cёрен Ульрик Томсен
«Дрогнувшее зеркало»

Перевод с датского Марины Тюриной Оберландер

Сёрен Ульрик Томсен (род. в 1956 г.) – один из самых популярных и любимых датских поэтов, по праву считающийся живым классиком, живёт в Копенгагене. Автор многих книг поэзии и эссе, переведённых в том числе на французский, немецкий, шведский и итальянский языки. Член Датской академии. «Дрогнувшее зеркало» – это cтихи о прошедшем времени, о смерти и о нашем – тем не менее – присутствии в жизни.

 
В короткий миг после пробуждения
я забыл
что каштан напротив срублен
и книги идолов моей юности
пожелтевшие и помятые
выставлены в ящике на улице
по десять крон за штуку
да, даже тебя давно уже нет.
Но в следующий миг
я нагоняю все тридцать лет
и к вечеру
вдобавок обретаю будущее
пока ночь снова не поглотит меня.
 
 
Каждый год того числа
случайно оказавшегося днём твоего рождения
мы садимся на поезд до Орхуса
чтобы навестить твою могилу
то место на этом свете
где тебя нет.
По пути через город мы покупаем цветы
и разговариваем как обычно
пока не выстраиваемся у камня.
А на обратном пути всегда идёт дождь.
Поскольку всё это совершенно бессмысленно
но тем не менее имеет место быть
вероятно очень важно.
Пусть ты красива до сих пор
но по-иному
не так когда мы танцевали под дождём
и хрупкость
бывшая лишь частью твоей красоты
впилась иглой в мой глаз.
Но сегодня когда мы
случайно встречаемся
в падающем свете на перекрёстке Сёльвгаде
и ты стоишь в своём чудном платье
твоя красота – наоборот —
лишь часть твоей хрупкости
осколком царапающей мой взгляд.
 
 
Когда я сегодня шёл мимо твоего дома
где люстра ещё горела
и ночная бабочка порхала
в белом как мел безмолвии
оставшемся после тебя
ты словно умер ещё раз.
Но когда позже в тот же день
я остановился перед другим домом
и посмотрел на открытое окно четвёртого этажа
где я сиживал в молодости
полный ожиданий и смотрел
на шумный мир
будущее внезапно началось
наново.
 
 
Среди всех этих стихов
о смерти и воспоминаниях
нашлось место для 11 строк
об одуванчиках
чье сияние я нынче снова забыл
внезапно вспыхнувшее как Тиволи
и о том как уснуть каждому своим сном
в одной постели
и проснуться среди глубочайшей ночи
в тишайшей тишине
с рукой – такой лёгкой – на своём плече.
Я сел за самый дальний столик
в ресторане где мы с тобой иногда
ужинали по вечерам
разговаривая о мелочах и обо всём
и слушали шум машин с Гаммель Конгевай
когда начинался дождь
и свет автомобильных фар скользил по стене
и я быстро терял терпение
от твоих вечных историй
и твоего пижонского шарфика
и твоей привычки есть из моей тарелки
странным образом именно всего этого
мне так не хватает сегодня
когда начинается дождь
и силуэты прохожих сгорают на стёклах
а мне сидеть одному за дальним столиком
и думать что каждый – единственный в своём роде
слушая шум машин с Гаммель Конгевай
и стараясь поймать твой взгляд
в дрогнувшем зеркале стиха.
 
 
Cолёный вкус твоего поцелуя я отчётливо помню
хотя он исчез много лет назад
крошечный путаный отрывок
звуков пойманных на ходу
звенит в голове пока я пишу;
но о смерти я знаю лишь из страха перед ней,
Божьи слова из переводов
и тишина просто от услышанных звуков
когда просыпаешься зимней ночью в 05.30:
Скрип чёрной лестницы
протяжный визг тормозов тяжёлого грузовика
где-то в темноте.
 
 
Любимая, пусть наша любовь будет вечной
как музыка звучащая из соседней комнаты.
В The Waldorf-Astoria. Пока идёт дождь.
 
 
Вот и пришла, зафыркала зима
и я лежу в темноте счастливый и слушаю
свист снежной бури вдоль Бартолинсгаде
и пытаюсь удержать время
но мгновение на лету
между безотрадным тронным залом Вечности
и вторником двадцать третьего февраля
разбивает каждую секунду последующей
пока долг и непрочитанность книги на тумбочке растёт
в моём неостановимом curriculum vitae.
 
 
31 декабря.
Я еду по автобану к побережью
где свинцово-холодное море
выбрасывает на пляж неопознаваемые предметы.
Пара мыслей домыслилась до конца
другие мечутся как стая встревоженных галок
над ослепительным снежным полем.
На обратном пути через парковку
я вдруг останавливаюсь.
Но звук моих шагов
опережает меня под туманом.
 
 
Радио поймало далёкую станцию
где хор детей
на языке похожем на русский
читает нечто похожее на поэзию
что возможно звучит переводом
стиха который я всегда мечтал написать.
 

Примечание:

Марина Тюрина Оберландер, поэт, прозаик и переводчик. Член Союза писателей ХХI века, член редакционного совета журнала «Времена» (Нью-Йорк). Лауреат Международной премии Леонардо да Винчи (2018). Родилась в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург), в семье выдающегося учёного-почвоведа, академика И. В. Тюрина. По образованию филолог-скандинавист. Автор нескольких книг поэзии и прозы, в том числе переводов с датского и английского языков. Живёт в Вашингтоне.

Обратная почта

Стихи для детей
Ольга Алёнкина
Косуля в полоску

О себе и не только…

В этом году случилось очень важное событие. В мае у меня родилась дочь Алиса, и жизнь сразу повернулась в новую сторону. Мой замечательный муж устроился на новую работу, а я написала новые стихотворения. А ещё Сергей Светлов и Юрий Кудинов (Клоун Плюх) сделали из моих стихотворений замечательные песни для детей, которые поёт и знает наизусть не только вся моя семья, а ещё и люди в разных городах России. Этим летом мы с мужем Юрием Пусовым написали книгу о технике безопасности для младших школьников. Я придумывала стихотворения, а Юра короткие истории в прозе. Эти книги получили все первоклассники нашего города. А весной в издательстве «Сфера» вышла книга «Семейные сказки», в которой есть и мои стихотворения. В данный момент художница рисует иллюстрации к моей новой книге для детей, которая будет называться «Косуля в полоску». В свободное время рисую, фотографирую, гуляю по нашему маленькому городу в поисках чего-то интересного. Недавно сфотографировала гусеницу Краснохвоста. Мне кажется, что это мне передала привет Мохнатая ползучка, которая в этом году появилась в Электронных пампасах. Я по-прежнему состою в Союзе писателей России, когда получается, участвую в литературных мероприятиях. Вместе с мужем прихожу и приезжаю в библиотеки и детские сады города Железногорска, где проходят встречи с детьми. «Вбитое в голову знание – не мудрость», – так говорится в народной пословице. Именно поэтому мне было сложновато учиться в школе, и именно поэтому я обожаю самообразование, которым всю свою жизнь занимался Корней Иванович Чуковский. С удовольствием учусь рисовать, шить, фотографировать, готовить новые блюда и постоянно что-нибудь читаю. В этом году меня особенно тронули стихотворения Юрия Коваля. В планах: новая книга, фотовыставка и очень хочу выучить шведский и финский языки.

Живу в городе Железногорске Курской области. Со мной любимый муж, четверо детей, три кошки и собака Чубака. Стихи печатались в журналах: «Мурзилка», «Чердобряк», «Введенская сторона», «Костёр», «Чиж и Ёж», «Шуша», «Кукумбер», книге «Семейные сказки» (изд. Сфера), альманах «Антошка»(г. Курск), а также в различных детских электронных журналах. И конечно же, в журнале «Плавучий мост». Вместе с мужем Юрием Пусовым веду литературно-художественную студию для детей «Буквы на верёвочке».

 
Вот бы раскрасить
Стены палат.
Нарисовать
Золотой виноград,
Яркое солнце,
Весёлых котят,
Зайчиков, белок,
Щенят, медвежат!
 
 
В этом зверином
Раскрашенном царстве
Станут рисунки
Волшебным лекарством!
 

 
Идёт водолаз по аллее.
Довольный,
счастливый идёт!
 
 
Идёт водолаз по аллее.
Ему уступает народ.
 
 
С колясками
Мамы отходят,
И папы идут в стороне.
 
 
идёт водолаз
на свободе
по самой прекрасной
стране!
 
 
Идёт,
и всю улицу взглядом
Обводит.
 
 
и вдруг,
перед ним.
 
 
девчонка встаёт
с шоколадом,
и делится
счастьем своим!
 
 
И он
разрешает погладить
и тычет в ладошку
свой нос.
 
 
Большой
независимый дядя!
Огромный
спасательный
Пёс!
 

 
  Упали с луны
  слоны.
  Тела их
  оголены.
  И кожа их
  как луна.
  Расщелинами
  полна.
 
 
Упали с луны
слоны.
А с ними —
слоновьи сны.
И каждый,
кто спать готов,
считает
теперь
слонов.
 

 
Над лесочками-расчёсками
Солнца спелая хурма.
И тихонько, на носочках
По лугам идёт зима.
 

 
Я нарисую котика
На тумбочке больничной.
Там, где его не смогут
Увидеть медсестрички,
Его не встретит доктор
В сияющем халате,
Его увидит тот, кто
Приляжет на кровати.
 
 
На старенькой,
железной
с колёсами кровати.
Его увидит тот, кто
поселится в палате.
 
 
И станет он на котика
Смотреть, смотреть, смотреть…
И будет выздоравливать
И будет здороветь!
 

 
Стало всё вокруг иное!
Всюду папы, всюду гам.
Все спешат купить такое,
Что порадует их мам.
А в ларьке цветочном давка —
Всё сметается с прилавка:
От мимоз до орхидей.
И у каждого мужчины
В голове полно идей.
Кто-то платье покупает,
 
 
Кто-то новый телефон,
Но любой ребёнок знает,
Что подарок – это он!
Что портрет любимой мамы
Лучше всех нарисовал,
Даже если это просто
Разрисованный овал.
Посмотри на эти глазки!
Посмотри на эту бровь!
Не жалел ребёнок краски,
Чтобы выразить любовь!
 

 
Арбузное детство!
Арбузные грядки!
Арбузные буквы
У мамы в тетрадке.
 
 
От пуза едим мы
Арбузную сладость
И всё превращаем
В арбузную радость.
 
 
Оделись мы в платья
Арбузного цвета,
А всё потому,
Что арбузное лето!
 

 
– Здравствуй, рыбка-темноспинка!
Может, ты и есть сардинка?
– Не сардинка я!
– Ах вот как?
Кто же ты тогда?
– Селёдка!
 

 
Растянулась паутина
Кружевной салфеткой.
А на этой паутине
Паучата детки.
 
 
десять слева,
десять справа.
двадцать сверху,
пять внизу.
 
 
Это целая орава!
И у каждого в глазу
отражаются травинки
в каплях утренней росы.
 
 
Где же мама?
Посрединке.
Утирает всем носы.
 

 
Встретились в парке
Жанна и Жак.
Жанне понравился Жака пиджак.
Жаку понравился Жанны жакет.
Жанна спросила:
– Вы местный?
 
 
– О, нет!
Я из Курчатова
Выбрался к Вам.
Можно придвинуться ближе, мадам?
Жанна сказала:
– Конечно. Прошу!
Можно, я капельку Вас укушу?
 
 
Жак ей ответил:
– Конечно.
Прошу!
Только я тоже Вас укушу.
Жанна и Жак
Завиляли хвостами.
Это любовь.
(Только чур, между нами).
 

 
Я мечтаю стать ветеринаром!
Всех зверей лечить я буду даром!
 – Приходите, кошки и собаки!
Что прививки делать больно —
Это враки!
У меня прививка будет сладкой
Вкусною сосискошоколадкой!
 

 
Парит над фрегатом фрегат,
плывёт под фрегатом фрегат.
И каждый по-своему рад,
Что он настоящий фрегат.
 

 
Однажды в море упал лимон.
Потом ещё один лимон.
Потом упало сто лимонов,
Потом ещё полмиллиона,
Потом пошёл лимонопад —
Лимонов выпал миллиард!
 
 
Проплыли крейсеры парадом,
И стало море лимонадом!
 

 
Просто лето.
Просто луг.
Просто Света.
Просто – друг.
мы уселись вместе с дедом
И читаем сказки вслух.
Хорошо. Уютно. Пахнет
Свежескошенной травой.
Мир прекрасен и распахнут
Потому, что он живой.
 

 
С удивленьем шепчет адмирал:
– Посмотрите, на погоне адмирал!
И боится адмирал моргнуть,
Чтобы адмирала не спугнуть.
 

 
Однажды
я встретила
в парке косулю.
Стояла косуля
в полоску косую,
Жевала траву
и о чём-то мечтая,
спросила:
– Хотите,
я вам почитаю?
 
 
Достала косуля
Красивую книжку
и стала читать мне
про кошку
и мышку.
 
 
Послушав косулю
в полоску косую,
спросила я:
– Можно,
я вас нарисую?
 
 
– Конечно, – сказала
косуля в полоску.
Но только,
прошу вас,
рисуйте
неброско.
И вот нарисован
косулин портрет.
Прекраснее в мире
конечно же
нет!
На нём нарисована
нежно и просто
косуля в косую-косую
полоску.
 
 
Осталась довольна
косуля моя.
Осталась довольна
косулею я.
Я детям читаю
косулину книжку,
Косуля гуляет
с портретом
под мышкой.
 

 
Мама-слониха
идёт по саванне.
У мамы-слонихи —
Внушительный рост.
 
 
Чтоб не отстать
От внушительной мамы,
держит слонёнок
Слониху за хвост.
 

Эссеистика, критика, рецензии

Как известно, Новалис решил после смерти своей невесты умереть вслед за ней и, будучи человеком истинного благочестия и поэтом, использовал для своей цели не механические средства, вроде яда или пистолета, а довел себя до смерти постепенно, душевными усилиями и магическими приемами.

Герман Гессе

1

Лишь встреча с ужасом пробуждает человека. («Каждый ангел ужасен!» – Рильке в момент встречи с эпицентром этой силы, давшей ему критерий, что важно, а что нет и в каком направлении истина.) Солженицыну нужен был кошмар Гулага, чтобы прозреть. Достоевскому, как оказалось, была нужна каторга, чтобы понять себя в качестве русского и полюбить образ Христа.

Толстому нужно было пережить ночной арзамасский ужас, чтобы начать просыпаться от богатырского сна «общественно важной деятельности» и отправиться искать тропу для побега из запертости в бессмыслице «художественного стиля жизни». Толстой подвергает своих героев ужасу подступающей смерти, когда они понимают пустую тщетность своей здесь «занятости» и в момент пика отчаяния все же находят выход: точку входа в дом, в ту отчизну, где смерть лишь другое название для жизни. Особенно просто и ясно это явлено в «Хозяине и работнике»: гибнущему герою удается накрыть своим телом, обогреть и спасти в буквальном смысле слова ближнего, и в этом переживании-действии (исток которого Толстой называет «торжественным умилением») он спасает то единственное в себе, что может себя здесь спасти, что неподвластно тому морозу и бесконечной вьюжной тьме («мировой ночи» по Хайдеггеру), которых телу точно не пережить. Некая сила вталкивает «хозяина», купца второй гильдии Василия Андреевича, в это спасительное решение, и тихий восторг этого открытия блага перекрывает ужас жизненной бессмыслицы и аннигилирует его. В последний момент перед полным замерзанием внезапно найден «пропуск» в следующий этап жизни, этап другого уровня. Вообще это точка зрелости или ее возможности. Когда человек до нее доходит, он быстро становится готов к зрелому действию или творчеству. В этом, я думаю, одна из разгадок феномена ранних гениев и их ранних смертей. Поняв существование этого тоннеля, человек обретает свободу от мира окружающей машинерии и «всех сует». В этом, возможно, отчасти тайна ранней зрелости и скуки, безразличия к «телесным делам» Лермонтова. Возможно, первая же дуэль, первое стояние под дулом чужого пистолета, всамделишнее ожидание «полной гибели всерьез» внезапно расставило все точки над i.

Затем стремительный этап творческого возгорания и далее переход к скуке.

Некоторое полусознательное искание возможности благопристойного ухода.

Тому, кто обрел знание, заняться здесь (в здесь присутственна, конечно, временная, запертая в социуме, человеческая матрица), в сущности, нечем. Особенно посреди тысяч и даже целых миллионов тупо цепляющихся за чепуху и иллюзион. В европейской Ойкумене эпохи кали-юги знающему хана, у него нет здесь референтной группы. Могла ли она быть у Лермонтова? Эти жалкие его цеплянья за общение с «мартышками»…

Кажется, что у гения нет и не может быть «референтной группы»; считается, что именно обреченность на одиночество сотворяет гения. Но не все так просто. Гения-мудреца – да, но, скажем, не Пушкина. Вхождение Пушкина в зрелость как раз и начало вводить его в одиночество. Но вот у Новалиса (редкий случай в европейской истории) оказалась в этом смысле благоприятнейшая ситуация, он был окружен группой людей, способных к раскрытию в себе «восточных» интуиций. И тем не менее, когда в нем произошел таинственный ментальный взрыв (в момент смерти невесты, пятнадцатилетней Софи Кюн), дело обернулось таким «повзрослением», его скачком, что Фридрих (скорее не он сам, но нечто в нем) неожиданно для самого себя наметил план медленного трансформационного перехода: самоубиения, но замышленного так, чтобы большинством извне он не мог быть понят как акт намеренный. Платформа для того была в нем и раньше: не просто понимание, но острое ощущение жизни как неуклонного с рожденья процесса умирания. Так что в сущности речь шла не о самоубийстве как мы его сегодня понимаем, а об осознанном и философски активном соучастии в том таинстве развоплощения, которому не просто подвергает нас жизнь, но которым, собственно, она и является.

Не только не укрываться от понимания этого существеннейшего факта, как делает большинство, но всей внутренней энергией соучаствовать в этом возвратно-божественном процессе. В этом чуде осознавания трансформации угасания – уникальность человеческого положения-в-космосе. Из этого переворота возникает совершенно иная форма сознания, нежели та, которой пробавляется обыватель. Не просто «упоенно жить», делая вид, что смерть – некая отдельная, когда-нибудь потом наступающая неприятная субстанция полной пустоты и пустотности, и потому обрекая себя на бесконечную череду ложных восприятий и пониманий, но жить-умирая, постигая само ядро этого поразительного феномена, внутри которого заключен наш дух и изнутри которого только и возможны разгадки вечных вопросов. Смотреть на Всё из умирания. Из «Фрагментов»: «Подлинно философский акт – самоумерщвление: вот реальное начало философии, цель устремлений философского адепта, и только этот акт соответствует условиям и признакам трансцендентального действия». Трансцендентального – то есть дающего возможность перехода / загляда в то Иное, куда был допускаем Орфей.

2 Случай Новалиса удивителен глубиной именно осознанного прорыва к эпицентру воления, нас контролирующего. Фридрих фон Гарденберг достиг точки, откуда стал возможен просветленный загляд в окоем Центрального Воления. Осознав благодаря случившемуся чуду любви к Софи суть искусства познания: растворение в предмете, растворение страстно-духовно-эротическое, целостно-тотальное, – Новалис и во всех остальных занятиях применяет это «магическое» средство. В том числе в исследованиях природного мира, в занятиях ботаникой, минералогией, астрономией и т. д. Сугубо интеллектуальный метод отброшен решительно: сам по себе, в своей горделивой осанке интеллект дает заведомо ложное описание мира, равно все его «подсказки» в моменты серьезных поворотов – люциферианство. И приняв решение осознанно включиться в умирание, то есть не откладывать этот акт, этот вид центрального познания, в долгий ящик, на предсмертную лихорадку последнего часа, Новалис пытается тем самым постичь саму волю дхармического закона. Четыре года, завершившиеся неизлечимой формой чахотки, превращаются в громадную эпоху, едва ли не мистериальную по тайным ее токам. (Время, конечно же, раздвижимо и сжимаемо.) Что касается существа чувства к Софи Кюн, то вот что пишет Гарденберг в дневнике: «К Сонечке у меня религия, а не любовь». И далее он объясняет себе процесс трансформации своего чувства к умершей: «Усилием абсолютной воли («абсолютной» означает, что натекающей изо всего состава человека, а не только из установки ума. – Н.Б.) любовь может перерасти в религию. Стать достойным абсолютного Существа можно только пройдя сквозь смерть. (Примиряющая смерть)». Понятно, что пройти сквозь смерть в данном контексте означает пройти ее при жизни.

Любое прикосновение (к чему-то или к кому-то), в котором нет «смертного» переживания, касания смертного измерения, фактически является профанным и по большому счету ложным, будь то физическое, эмоциональное или ментальное прикосновение. Вот почему Новалис применил к себе такое волевое средство как отсроченное, замедленное, магическое самоубийство.

(Звучит фатально, звучит скандально-уголовно, но на самом-то деле здесь ничего общего с привычными нам смыслами этого слова.) Бёме и Фихте помогли ему утвердиться в своих интуициях. Бёме подтвердил правоту постижения мира как бездонной мистерии, центр которой мы сами. Фихте, отвергший идею судьбы, выдвинул на первое место экзистенциального формообразования волю, и вот: «…воля есть настоящая центральная сила нашего духа».

Воля в данном случае не дала Новалису рассыпать свое открытие в крупицы импрессионистических афоризмов и беллетристических эскизов (как его понимает сегодня наш эстетический человек в лице поэтов и эссеистов). Воля сконцентрировала это в то целостное понимание, которому он тем не менее не дал труда излиться в большом и «внятном» философском опусе, поскольку понимал невозможность фиксации своего знания иначе как в намекающих блестках: поймет лишь тот, кто сам созрел для догадки. Когда бытийствуют, то не озабочиваются просветительством или потомками. (Как говаривал Лев Толстой, «подлинные мыслители мыслят для себя, а не для других».) Осознанное умирание превратилось в цунами целостного «философского» переживания. Вероятно, Новалис и был первым подлинным экзистенциалистом нового времени: экстатически-напряженно и в то же время безмятежно переживавшим временное в качестве вечного, переводившего временное в вечный план. Подлинный поэт – переводчик.

Четыре года в модусе слиянности чувства жизни и чувства смерти (Новалис религиозно слит с покойной, я бы сказал – слит по образу Орфея, навещавшего Эвридику в царстве мертвых). Собственно, только такая любовь и становится формой метафизического познания. Каковы же открытия на этом пути? Он не устает напоминать друзьям, что природа открывает свои тайны только любящему ее. (Современный ученый вырывает у природы ее тайны, но только злые, те, которыми она огрызается на него.) Бог (источник любви в мироздании) открывается Новалису прежде всего как «нравственная воля». Это, конечно, совершенно поразительное заявление для нашей эпохи отмены нравственных критериев. «Совесть есть настоящая сущность человеческой природы в самом полном ее просветлении.» Нравственное чувство (не смешивать с юркой и подвижной моралью) есть чувство абсолютно творческой способности, истинной божественности. «Каждый человек может своей нравственностью создать для себя день своего Страшного суда.» То есть мы сами творим характер и сам сюжет будущего Страшного суда, который на самом деле свершается сейчас.

Но вот главное, к чему естественно приводит «любовный» метод поэта: причины существования Вселенной надо искать в этической сфере. Вот он, эпицентр открытия Новалиса! То, что нас могло бы развернуть. Ведь если мы посмотрим на вектор усилий современных художников, поэтов, музыкантов и других менеджеров от культуры, то увидим их глубочайшую убежденность, что причина существования Вселенной исключительно эстетическая. (В крайнем случае интеллектуальная, ибо товарная эстетика и интеллектуализм – оборотни-перевертыши.) Это буквально впечатано в лица наших современников, в их поведенческий стиль, равно и в их произведения. Причины существования Вселенной. Исток, импульс, сам Высший замысел. Эпицентр надежд Того, кто задумывал этот эксперимент. Каковы они? Ответь, художник! Но ответить способен лишь истинный поэт, поэт, устремленный к истине (не к красоте и наслаждению, исток которого в конечном счете один – тщеславие), то есть маг.

3

Что такое чувство Бога? Это чувство бытия. Бытие – волшебный мир, так считает Новалис. В нем действенны лишь законы магии. Магия (белая, конечно) базируется на самоочищении. Для того, чтобы жить в волшебном мире, каков он есть, большинство людей слишком ныне слабы. Потому-то это большинство – черные маги, сами о том, не ведающие, конечно. Альтернативы нет: либо ты белый маг, то есть служишь бытию, либо черный, то есть служишь жизни. Верность бытию требует подвига самоочищения. Бытие Бога – тавтология. Познавать (процесс, никогда не завершаемый) бытие дано лишь чистым сердцем. (Вот почему в современном нашем бардаке истинное познание невозможно.) Нельзя использовать природу. Она не публичный дом.

Человек, утверждающий, что Бога нет, утверждает, что нет бытия. И наоборот. Но так оно и есть, когда абсолютизируют жизнь. Есть естественное и сверхъестественное откровения Бога. Хотя для обывателя почти всё закрыто, заперто в сверхъестественном. Которое по ту сторону познания и по ту сторону добра и зла. Следовательно, мы не ответственны, раз мы естественны. Пусть отвечает тот, кто захотел или сумел стать сверхъестественным еще будучи в естестве. Христос, Франциск, Новалис, Симона Вейль…

Ведь и Христос для нас (но прежде всего для своих учеников) – это перманентно умирающий Бог, сын Божий в том смысле, в каком он сам определил каждого из учеников в качестве сына Божьего. Но и Новалису понятно, что «все люди произошли от очень древнего царского рода». Если бы они еще об этом помнили! Христос – непрерывно умирающий! Вот в чем суть! Конечно, чисто интеллектуально современная художественная культура признает права христианства на истину, однако по искренности всегда берет это в скобки в качестве устарелого, детского уровня реликта. Да, Христос, логос, ну и славненько, ну и лады: попам попово, но мы-то ведь не маленькие, мы-то ведь не бабьё. Но для людей уровня Новалиса и Рильке логос не есть словесность. «В Начале был логос, и логос был у Бога, и логос был Бог», – сие речение от Иоанна означает, что в начале было бытие (понимание Слова-Числа как трансцендентального сознания-разума нам сегодня уже недоступно), и оно было дано нам Богом словно бы в аренду вместе с пространством / временем нашей души. Именно в этом смысле бытие (равное рационально непостижимому Логосу) божественно. И Христос бытиен именно потому, что пребывает в эпицентре самоуверщвления. Смерть его не принудительна (как уверенно утверждает профанная логика), и перевод этой мистерии в план исторической мелодрамы либо смешон, либо кощунствен. Бытие даже сына Божьего на земле есть самоумерщвление. Другого варианта бытийствовать у человека попросту нет. Бунтовщик Гёте: «В Начале было Дело!» Именно: бытийный толчок. Забился пульс.

Дар бытия, доступного сегодня лишь подлинно мужественным и готовым к самоочищению. «Величайшие слабаки» для Новалиса – те, кто прячутся в культ силы, суперменства (в том числе и эстетического, крайне ныне популярного) и величайшего жизненного аппетита. Это самые слепые из слепцов. Они жуют всю жизнь жизненное мясо, даже не умея дойти до кости.

Бог, будучи сам по себе (сам-в-себе) недоступен ни для восприятия, ни для познания, из милосердия дарит нам вместо себя свою эманацию, свою вибрацию, один из своих ароматов – бытие, дно и основание которого мы именуем царством смерти. В этом возможное мужество выхода человека в Открытость. Иного пути в «познавание Бога» не существует. Новалис «вошел в Царство». Зрелость (столь ранняя по меркам плотского измерения) пришла к нему именно после акта отдания себя бытию, то есть переворота в понимании смерти: вместо страха, и ужаса, и отвращения – раскрытие, самоотдание, новое внимание, новый тип внимания. Там, действительно, опыт несказанности. Так что дело не в «романтизме», который весь для Фридриха заключался в искусстве всматриваться в жизнь как в роман, который ты пишешь сам.

И ничуть не более и не менее. В этом смысле романтизм – один из вечных приемов магии. Вне всякого сомнения, Хуан Матус обучал Кастанеду именно этому древнейшему искусству. Взять свою жизнь в авторские руки и посредством нравственной воли проращивать примерно так, как романист пишет роман. Но почему «нравственной»? Хотя бы потому, что при воле вне– или безнравственной произойдет скатывание, а отнюдь не «воспитание духовного воина». Аристократический импульс требует максимального сосредоточения, высшего героизма. Плебей же склонен «баловаться беллетристикой» (в широком смысле слова), наслаждаться своими природными, то есть даровыми «талантами», потакать своему низу, «инстинкту жизни». Это и понятно: требуха живет один-единственный раз – на плоскости.

4

Полюбив, Новалис внезапно получил метод для истинного философствования: первый же поцелуй любимого существа (манифестировавшего вселенную) открыл ему тайну: «Философия начинается с поцелуя», с эротического (сладостного!) растворения в предмете, на который направлена полнота твоего внимания. Подлинное познание осуществляется только так. Истинная наука магична, истинная астрономия этична. В этом ключ. Он признается в письме: «Моя любимейшая наука называется именем моей невесты: София ее имя, – философия – душа моей жизни и ключ к моему сокровеннейшему Я. С момента моего знакомства с Софией я и с философией слился совершенно». Фило-софия – любовь к мудрости, следовательно, девушка и есть предмет этой любви: сколь удивительно пророческое знакомство дала ему судьба!

Познание божества, таящегося в облике прекрасной девы, – вот что такое философия. И вот почему такие слова в письме уже после смерти Софии: «Разве же не долг мой – переносить всё это кротко, ибо я люблю и люблю больше чем маленькую фигурку в пространстве, и любовь моя длится дольше, чем вибрация жизненной струны. Спиноза и Цинцендорф постигли ее – бесконечную идею любви, предчувствуя метод как самореализацию ради нее, равно и реализацию ее ради самого себя…» И вот почему смерть невесты поэт почти кощунственным образом принимает не просто кротко, но как еще одну, на этот раз величайшую милость судьбы.

София умерла 19 марта, а в апреле Новалис пишет Фридриху Шлегелю: «Мне уже теперь совсем ясно, какой чудесный случай ее смерть, – ключ ко всему, – удивительно судьбинный, судьбоносный шаг (ein schicklicher Schritt). Только таким путем многое могло найти чистое решение, только так многое, что было незрело, могло созреть. Я сознал в себе простую, могучую силу. Моя любовь стала пламенем, постепенно пожирающим все земное».