Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019"

1. Заклятие реализмом: сборник стихотворений / Юлия Новосёлова.

90 с.: с ил. (Серия «Срез» / Товарищества поэтов «Сибирский тракт»; кн. 14

Современная уральская поэзия превращена в бренд и старательно раскручивается. Нельзя раскрутить весь спектр – вытягиваются наиболее яркие имена, которые легко запоминаются и подаются. На фоне массового издания книг всегда остаётся некто, не обделённый талантом, но обойдённый вниманием. Когда я узнал, что книга «Заклятие реализмом» у Юлии Новосёловой – первая, то искренне удивился. Более того, там собрано всё написанное. Подобный подвиг аскетизма совершал только челябинский поэт Дмитрий Кондрашов. Но если Дмитрий не сходил с языка благодаря комедии положений, которая с ним не прекращалась, то Юлия, занятая семьёй и домом, практически не выходила из ближнего круга: пару раз объявлял её на совместных концертах в маленьком клубе на окраине города и один раз организовал поэтические чтения «на троих» в Музее писателей XX века с более известными коллегами – Мариной Лихомановой и Инной Домрачевой. Сама о себе Юлия пишет:

 
                           Мало с кем на равных,
                           глаза в глаза,
                           не держа обиды.
 

(На дворе трава…)

И вот друзья – Алла Поспелова и Арсений Ли – издали. Прочитана полностью (даже близкими) впервые. До книги – два-три стихотворения в околомузыкальном самиздате. Растрёпанная, улыбчивая, вечно спешащая даже в своих строках:

 
                           полёта стрекоз
                           лёгкая-лёгкая плоть
 

(Лёгкая ткань)

Основная тема – жизнь как таковая. Без гипербол, почти дневниковые заметки:

Напрасен и прекрасен первый снег –

 
рябь белых пятен на лесной подстилке,
и отдает ментолом, как пастилки
от горла, и дыхалку открывает.
Там вениками пахнет мокрый лес.
(Предвестие предсердий – снег с дождём…)
 

 
только рокот волн и трескучая саранча для слуха,
и как камень с обрыва,
свалишься в повседневность.
 

(Дни и камни)

Высочайшая ценность – дом и дети:

 
В доме такое нутряное, кровяное стоит тепло.
Разве ж молекулу от молекулы оторвёшь?
 

(Автопортрет с кетчупом)

 
Кто – перешёл на шёпот,
Кто – перешёл на клёкот,
Так мы заматерели,
Что и не материмся…
 

(Бабье лето)

А творчество – вне жизни, оно опасно:

 
где память вышибает стёкла
взрывной волной,
остатки неба, мира блёкнут
на мостовой.
 

(Не умирай, моя поэзия…)

Потому существует в гомеопатических дозах. Так и набралась одна капля книги на ведро жизни:

 
Была ль в стихе поэзия? Едва ли,
там музыки-то было – еле-еле.
 

(Вести с кухонь)

Юлия нашла свой голос, предельно опрятный, потому – лаконичный. И сквозь скорбь отдельных текстов:

 
Чей воробушек сердца? Почти что ничей.
 

(Я спустилась к пруду по собачьим следам…)

 
Дерево-дерево, не разорви мне мозг,
в трещины в черепе вытягивая корни.
 

(Деревья)

прорывается уверенность, что всё в жизни сложилось правильно. Есть же она – книга:

 
Где прошлогодний снег? Под ребром. Зелёным пером. Вот-вот.
 

(Ах, где прошлогодний снег?)

2. Веко / Андрей Ильенков. [Б.м.]: Издат. решения, 2017. – 222 с.

Пусть книга официально вышла в 2017 году, но презентация в Екатеринбурге состоялась только в мае 2019-го. Рукопись была собрана автором в 1991-м, но в издательстве её сначала потеряли, потом не стало самого издательства, дальше закрыли проект, для которого книга пересобиралась вторично. И злоключения рукописи продолжались до тех пор, пока прозаик и критик Роман Сенчин не решил продолжить дело Хорхе Луиса Борхеса и начал выпускать собственную «Вавилонскую библиотеку», основав Издательский дом «Выбор Сенчина» на бескрайних полях Ridero. Поэтических книг в проекте вышло две: Андрей Ильенков и Всеволод Емелин. Соседство говорящее. Для Екатеринбурга особенно, поскольку долгов время в родном городе поэта воспринимали как «местного Емелина», только с акцентом не на политике, а на сексе.

 
Настало понюхать, чем пахнет под юбкой,
И, верую, Господи! – пахнет чем надо!
 

(Пляж. Пятница)

Андрей понимал, как его воспринимают, и продолжал делать дело – строить свою поэтику, в моём понимании близкую к Луи-Фердинанду Селину (тем более Андрей сам медик). А регулярные отсылки к Борису Пастернаку – может единственная связь с запоздало принявшей его Уральской поэтической школой (люби / не люби Пастернака, но помни – он здесь в цене).

 
Простыми русским словами
Достать немногого дано:
Какой-то дождь в оконной раме,
Позавчерашнее вино.
 

(Простыми…)

 
Наощупь, как женщину, выучив площадь,
Я болен от падшей страны,
Но я не в обиде, и сам переносчик
На равных любви и вины.
 

(Баллада века)

Итоговую книгу ранних текстов, сложив заново в третий раз, Андрей разделил на три части: «Детский Ад» – о взрослении, «Революция № 999» – личные революции происходят каждый день, «Казни» – после любой революции начинаются казни. Первоначальный сюжет ушёл, но вот свидетельства времени сохранились, особенно в многоголосых пьесах, отсылающих не к театру абсурда, а к советской действительности, которую ещё помним и которая не сильно изменилась и зримо возвращается.

 
Знают власть и общественно-транспортный секс,
Как внизу тяжело и неловко вверху.
 

(Ограниченность)

Но о чём ни говорит поэт, важнее всего интонация, с которой он говорит. А ещё Ришелье знал, что если народ смеётся, то терять народу больше нечего:

 
На обед – бычки в помаде,
На десерт – курносый нос,
Перепутанные пряди
Жирных пепельных волос.
 

(Машенька)

 
Уколы, прощайте! Мне больше не страшен
Болван, что у всех отнимает кефир:
Теперь у меня настоящая стража,
И воры-друзья, и табак, и чифирь!
 

(Агафуровская песня)

 
Спасибо товарищу Сталину
За детство моих родителей.
За первую, педсоветами
Одобренную, любовь.
 

(Приказ № _ по армии искусств)

Впрочем, ироником назвать Андрея Ильенкова трудно: много личной боли. Для сатирика – он слишком цитатен. А для постмодерниста… Неправильно оглядывается на классику, с обожанием.

 
У меня на койке девка
По прозванию Лаура.
Спи, захватанное древко
Флага массовой культуры.
 

(У меня в печи уголья…)

 
И камень, мне разбивший рот,
От крови синий,
Был первым, основавшим брод
В такой трясине.
 

(Письмо перед атакой)

Стоит поэт особняком, существует не столько на листах бумаги, сколько в аудиозаписях: песни на его стихи звучат, порвав с автором, обретя безымянность.

 
И нужно бросать профессию и подбирать подругу
На свалке личинку откладывать, окукливаться в метель.
Под самым высоким в городе домом скорби, и вновь по кругу
Летучие мыши носятся, похожие на детей.
 

(Аборигены ветра)

 
Ну а лучше вырезать из бумаги дом,
Взять и фотокарточку в нём приклеить ту,
Где смеётся мамочка, сделав ей притом
Красной ручкой трусики, лифчик и фату.
 

(День рожденья мамы)

Однажды литератор и астролог Анна Кирьянова сказала, что Андрей мог бы написать один текст и остаться:

 
Чубука у Тургеневых не сосите, не верьте:
Никому не обещано ничего на Земли,
Кроме воли, но каждому сердобольные черти
Счастья страшную трещину по губам провели.
 

(Декабрист)

К нашему счастью, Андрей написал не одну книгу. Издали «Веко», издадут и дальнейшее.

3. Радио над местечком Неполные Радости / Юлия Кокошко. М.;

Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2019. 114 с.

Если бы чешский кинорежиссёр и художник Ян Шванкмайер решил экранизировать непереводимые «Поминки по Финнегану» великого ирландца Джеймса Джойса, то результат был бы равен доскональной визуализации взятого наугад стихотворения Юлии Кокошко. Да хоть бы даже:

 
Я вижу: чёрная рука в голубой наколке «Участь»
летит по ночному городу, ища, кого хлопнуть по плечу…
 

(Послания, свёрнутые в мяч)

По количеству и кропотливости деталей – это киносценарии. По звуку и авторскому отчаянию – поэзия. По сюжетам – хроники городской жизни:

 
Так массовик осквернитель
нащупывает в своей или чьей-нибудь голове
малютку шпаргалку —
что назначить к поруганью,
кому шлифовать планиду,
столкнуть на рельсы или в кювет,
не то ослепить деньгами,
в чью кастрюлю зазвать поганки…
 

(Эко место пусто! Вотще)

Суммарно – горький мёд, который невозможно зачерпывать полной ложкой, но можно тянуть потихоньку, катать по нёбу, вытягивать каждое происшествие со всех ракурсов, погружаться в бесконечные переливы эмоциональных фиксаций:

 
Светофор – разбодяженный на троих бинокль —
или облако обращалось в дракона и выдувало зной
на перебираемую запятыми шлангов заправку…
И дальнейшее путешествие – пешедралом,
уже вприкуску
с пролетающим ковром и шкурой,
с напялившей бусы колёс колымагой…
 

(Лучшее, что нашлось в старье)

Оттенки переживаний настолько тонки, что сравнение собственной сумочки с ридикюлем Незнакомки в кафе вырастает до эпического полотна, достойного щита Ахилла, Библия переходит в Пополь-Вух и обратно, лепестки и фантики замещают лицо собеседника:

 
Нет, это пионерство – не монахи,
но – парусники! Каждая строка
для собственного ветра, всякий случай —
оттенки, складки, выпас завитка,
и даже перекосы парика —
для свежих поцелуев.
И рядом с ними всё напропалую —
лишь пара комбинаций.
Аллилуйя!
 

(Объявленная мания пионства)

Все эти фантазии – не прихоть, а внимательно выработанный язык. Ничего случайного, каждая реплика отточена, аллегории получили свои роли и ложатся на сцену листа, чтобы начать спектакль:

 
Бездомный сна вошёл в абрис ангела – и раковина
сия стала дом его. И поскольку речь его прояснилась,
я подарила севшему на край зыбей новые вопросы.
 

(Не спрашиваю, кто спрашивает: я, мы, они)

Однажды поклонник Нобелевского лауреата Дерека Уолкотта прилетел к нему на остров Сент-Люсию и решил отыскать на берегу океана рыбацкую деревушку, описанную в пьесе «Море в Дофине». Оказалось, что уже 40 лет там никто не живёт, но жители соседних посёлков ведут свою родословную от того или иного персонажа пьесы. И порой мне видится, что как по роману «Улисс» Джеймса Джойса водят сейчас экскурсии дублинским маршрутом Леопольда Блума, так и гид-интеллектуал Екатеринбурга будет улыбаться, прилюдно вспоминая, как его троюродная тётка, оказалась упомянута на 105-й странице невероятной Кокошко:

 
…В те дни не было Рима,
и каждый называл Вечным городом то,
что казалось ему справедливым».
 

(В трёх шагах от вечного)

Примечание:

Сергей Ивкин – поэт, художник, редактор. Лауреат премии MyPrize-2018.Дипломант Первого Санкт-Петербургского поэтического конкурса им. И. А. Бродского в номинации «Большое стихотворение» и «Илья-премии». Живёт в Екатеринбурге. 248

(«Плавучий мост», № 2-2019)

1

«На фига на нём белые брюки»… Именно таким неожиданным вопросом открывается одно из самых ярких стихотворений подборки Владимира Салимона, помещённой в «Плавучем мосте». И полупростодушная, полуёрническая интонация, с которой этот вопрос задаётся, ощущается здесь занозой, которую не сгладить никакими изящными метафорами – вроде всплывающей совсем скоро, в той же самой начальной строфе: упомянутая пара брюк уподобляется здесь парусу рыбачьей фелюги, «бороздящей залив поутру». Шероховатость стыка подобной изобразительной утончённости с изначальной эмоцией комического недоумения – ход в данной ситуации отнюдь не случайный. Совсем напротив, он-то как раз и является тем нервом, на котором держатся рассматриваемые стихи.

Заметим, однако, что подобная, достаточно неординарная, тональность имеет в русской поэзии свою традицию – и при внимательном чтении вполне можно ощутить в стихах Салимона не лобовые, не лежащие на поверхности ассоциации со стилистикой раннего Заболоцкого. С интонацией таких, достаточно известных его стихов обэриутского периода: «Хочу у моря я спросить, / Для чего оно кипит?». И никакая искренняя, задорно-энтузиастическая риторика («Лучше б тут стояли хаты / И полезные растенья <…> Лучше бы руду копать / Там, где моря видим гладь» etc.) не отменяет в данном случае мучительного чувства растерянности, сквозящего в признании: «Это множество воды / Очень дух смущает мой». Точно так же, как и в другом программном стихотворении Заболоцкого этого же времени, «Меркнут знаки Зодиака», демонстративное стремление уверить себя и читателя в том, что ужасающие ночные видения «только вымысел и бред», что все мы, «полузвери, полубоги», пребываем в преддверии радостной «новой жизни молодой», не может отменить ощущения жути, оторопи от понимания, что «в общем танце» бытия смешались очень уж разнородные явления, в числе которых, наряду с вполне приемлемыми особями, есть и в е д ь м ы, б л о х и, м е р т в е ц ы. И волевым стремлением справиться с неумолимостью подобного мирового, вселенского абсурда выглядят в данном случае вызывающие авторские попытки дотошной, внешне бесстрастной, почти канцелярской классификации разнообразных существ: «Спит животное Собака, / дремлет птица Воробей» («рыба Камбала»… «растение Картошка»…).

Отнюдь не банальным эпигонством, но жестом того же напряжённого усилия выглядят и предстающие в стихах Салимона намеренно утрированные, пронизанные самоиронией попытки разрешить загадку б е л ы х б р ю к: «Было время раздумьям предаться, / докопаться до скрытых причин, / разгребая завалы, добраться / до неведомых прежде глубин».

Здесь придётся, однако, сделать существенную оговорку. Попытки попытками, но – по поводу возможности их успеха Владимир Салимон, будучи (в отличие от молодого Заболоцкого, хотя бы отчасти надеявшегося на способность грядущей «новой жизни» всё прояснить и расставить на свои места) поэтом совершенно иной, постмодернистской эпохи, не имеет никаких иллюзий. Отчётливо ощущается это не только в случае, рассматриваемом выше. То же самое – и в других стихотворениях подборки, отражающих попытки разрешения несравненно более сложных проблем: о т ч е г о (привожу точное, применённое автором слово) ни власть, ни возможность управлять силами природы «человека счастливым не делают, / то одна, то другая беда / без конца донимают, преследуют»? о т ч е г о даже сам по себе глобальный мир, в котором мы существуем, находится под угрозой и чудится, что его гибель «всё неотразимее грядёт»?

Во всех упомянутых случаях работа авторского сознания происходит в неизменном режиме (сформулированном в первом стихотворении подборки): «задал самому себе вопрос, / но вопрос остался без ответа». А вместо ответа перед нами предстают подобия внезапных, м о м е н т а л ь н ы х фотовспышек.

Возникают образы, внешне никак не соотносящиеся с поставленными автором вопросами, но по сути – резонирующие с ощущением их неразрешимости: печальные старушки, глядящие «из окон лачуг своих садовых / на пустой проулок, голый сад»… невозмутимое, равнодушное «мурашей копошение» в кустах чайных роз, приправленное воспоминанием о вкусе земляники с его «невозможною, терпкой истомою»… Или (если вернуться к стихам, с которых мы начали разговор о подборке) – сумрачный холодный город с его неуютными реалиями: «Приблизительно в рост человека / поднимались сугробы вокруг. / Вскачь промчался трамвай, как калека / на ноге лубяной: / Стук да стук!». Именно в таком контексте и предстают перед нами… те самые белые брюки, «что т р е п е щ у т (здесь и далее в цитатах разрядка моя – Е. Г.) на зимнем ветру», – и, благодаря предельно точному подбору слов во второй строке стихотворения, банальное изделие из ткани превращается в выразительный, тревожный художественный образ. В нечто вроде хрупкого о д у ш е в л ё н н о г о существа, беззащитного под натиском бушующей морозной стихии.

Именно таким ощущением бессилия, беспомощности человека перед лицом коренных загадок бытия пронизаны многие образы стихов Салимона. «…мы только по поверхности скользим / великих тайн, / как будто в о д о м е р к и <…> по озерку», – печально констатирует поэт, но при этом принципиально отказывается форсировать голос. Оставаясь верным своей (если можно так выразиться) р а с с у д и т е л ь н о – а н а л и т и ч е с к о й интонации, убедительную метафору для отображения вызовов и опасностей, грозящих нашему общему существованию, автор находит… в пределах того же водоёма: «налим / и язь с плотвой уже со дна затоки, / поднявши муть ударами хвоста, / несутся, / будто бабы руки в боки, а мужики вприсядку, / н е с п р о с т а». Подобный перевод поэтического разговора в потешно-лубочную плоскость тоже не случаен. По сути ведь ёрничество – проступающее и в этой, и во многих других вещах Салимона – служит для автора чем-то вроде отображённого в одном из стихотворений подборки свитера из суровой нитки. Одежды, сходной с теми прочными, непрошибаемыми обмундированиями, в каких «на дне / варили трубы водолазы, / и астронавты на Луне / прокладывали автотрассы». Иными словами, тональность такого рода служит для поэта подобием брони, которая заслоняет от жестоких посягательств действительности, зияющей «чёрною дырой», сулящей «тяготы и пытки».

И – ещё один момент, не менее существенный. Подобный чуть насмешливый прищур, с которым фиксирует Салимон в своих стихах те или иные явления, содействует тому, чтобы (по его же словам) «не затупился острый взгляд». Плодотворный характер такой авторской позиции проявляется в самых разных ситуациях. Взять хотя бы философские стихи, в которых всё тот же х а о с существования нетривиально трактуется как игра маленьких н е б е с н ы х с о з д а н и й, чья детская беспечность граничит с детской же жестокостью (!):

«Ты думаешь, что буря подняла / пыль над равниной, / что огни / задула и за плечи обняла / метель? / Нет, это – всё о н и». И даже иные милые и радостные детали прорисовываются в данном случае беззлобным, но – достаточно колючим штрихом: «Мы полагаем, будто булькает / в бокалах пенное вино, / а это – Ангелочек п у к а е т, / что, право слово, не грешно».

Точно такой же иронично-жестковатый взгляд ощущается в том стихотворении, где перед нами предстаёт образ из прошлого: «кинотеатра зал пустой, / глубокий, узкий, как нора». Зорко подмечает поэт в данном случае не только сидящую в углу зала парочку влюблённых, горящих «на костре страстей», но и – забулдыгу, спящего на полу, «пустивши из штанов ручей». И – с демонстративной ворчливостью резюмирует: «О, Боже, Боже, как давно / всё это было: / зимний день, / Москва, советское кино, / наверно, г л у п о с т ь, д р е б е д е н ь». Впрочем, только ли с ворчливостью?..

Вслушаемся внимательнее в саму по себе рифму: д а в н о – к и н о! Звук, ощущающейся в ней, способен (так же, как в случае с Заболоцким) порождать неожиданные, но вполне конкретные реминисценции. Известно ведь, что – где кино, там и домино, и… в и н о, и «кажется, будто и музыка та же»!!! Иными словами, налицо явные ассоциации с «Над розовым морем…» Георгия Иванова. Как известно, этот автор также частенько бывал в своей поэзии и подчёркнуто сух, и язвителен. Вместе с тем, в упомянутых его стихах, ставших (с лёгкой руки Вертинского) едва ли не хрестоматийными, ощущается совсем иная, щемяще-ностальгическая нота… И вполне совпадает с таким настроем эмоция, внезапно прорывающаяся в концовке рассматриваемых стихов Салимона о кинозале: «Но у меня глаза в слезах, / и гложет сердце мне печаль. / И ветер, ветер в волосах. / Как жаль, как жаль, как жаль, как жаль!»…

В том-то и дело, что никакая горечь, никакой скептицизм не заглушают ноту ч е л о в е ч н о с т и, присутствие которой в поэзии Владимира Салимона является моментом несомненным.

Взять хотя бы нескрываемое удовольствие, с которым в стихотворении, давшем название всей рассматриваемой подборке, наблюдает автор за рыжей белкой, которая «против всякого здравого смысла» виснет на ёлке вниз головой: «Может, это – звериная йога, / у которой высокая цель: всякой твари подняться до Бога».

Или – стихотворение о любви, в начале которого поэт декларативно… отказывается от приёмов и попыток, не раз (по авторскому выражению, «талантливо и заурядно») предпринимавшихся им в с т и х а х. Всему этому автор в данном случае предпочитает какую-то полузабытую п р о з у, случайно найденную «в книжке записной» и, казалось бы, не имеющую прямого отношения к теме: «Мороз крепчал (поэт в данном случае не стесняется нарочито-затасканных формулировок! – Е. Г.), / но солнце жгло. / И потому в конечном счете/ невыносимо тяжело / нам стало к дому на подходе. // Тёк по лицу соленый пот. / Как по степи ручей. / От соли / глаза горели, нос и рот. / Н о м ы н е ч у в с т в о в а л и б о л и».

Думается, что эта (сознательно выделенная нами разрядкой) негромкая заключительная строка стихотворения по силе высокого чувства, отражённого в ней, не уступает многим и многим восторженным, открыто-эмоциональным тирадам.

2 «Трио поэтов ставит перед собой задачу донести <…> тексты до рядового читателя. Осуществляется это с помощью игровой подачи материала, перформансов, активного общения с аудиторией, синтеза жанров и видов искусств», – именно так охарактеризованы во вступительной заметке к публикации «Плавучего моста» принципы деятельности арт-группы #белкавкедах.

Казалось бы, всё объяснено достаточно членораздельно. Тем не менее мы видим, что все три автора, входящие в упомянутую группу, стремятся представлять свои т е к с т ы – или, попросту говоря, стихи – не только устно, но и в печатном виде. Соответственно, можно осторожно предположить, что поэтов к тому, чтобы объединиться, побудили, наряду с тягой к публичным выступлениям, ещё и другие, не менее существенные причины. В чём они могут состоять?..

Да, конечно же, помним мы, что примерно сто лет назад возникла в русской словесности ситуация, когда – что твой многоцветный фейерверк! – внезапно вспыхнуло невообразимое множество поэтических группировок и сообществ. Не последнюю роль в этом процессе сыграло стремление к поискам принципиально нового эстетического я з ы к а. Учтём, однако, что теперь, в наше время, всё в этом смысле обстоит по-другому. Никакой «пощёчиной общественному вкусу» никого не удивишь – и за примерами далеко ходить не надо: взять хотя бы рассматриваемый нами сейчас номер «Плавучего моста», где под одной обложкой сверхтрадиционные стихи Василия Казанцева вполне себе мирно соседствуют со сверхавангардной подборкой Петра Казарновского, включающей в себя даже образчики в и з у а л ь н о й п о э з и и. Как мы помним, наряду со стилистическими поисками и символисты, и футуристы, и те же самые обэриуты стремились также к созданию коллективного мировоззрения. Но для нас ведь эти обстоятельства давным-давно отступили на второй план. Главным оказалось совсем другое – самобытность и значительность, которой отмечен путь каждого в отдельности из представителей знаменитых литературных направлений. Сегодня всё это уже осознано интеллектуальной и творческой средой. Членов арт-группы #белкавкедах подобная ситуация, однако, ничуть не остановила. И стихи участников рассматриваемого трио любопытны, на наш взгляд, прежде всего тем, что они-то как раз отчасти и проливают свет на глубинные (более существенные, чем внешняя сторона деятельности группы!) п с и х о-л о г и ч е с к и е мотивы, побудившие этих авторов к объединению.

Возьмём, к примеру, представленные в рассматриваемой публикации стихи одной из участниц группы – Евгении Джен Барановой. Наиболее впечатляющими в её подборке представляются рифмованные абсурдистские притчи, явно отмеченные влиянием того же (упоминавшегося нами выше, в связи со стихами Владимира Салимона) Заболоцкого эпохи «Столбцов», отчасти – Хармса, а особенно – ещё одного из известных представителей обэриутского (или, скорее, около-обэриутского) круга, Николая Олейникова.

Герой одной из притч – н е в р а с т е н и к, человек крайне неудобный и, может быть, достаточно несимпатичный, но яркий: «Собирал ошмётки звуков, / с мразью выпивал. / Он бубнил, шипел, мяукал – / никому не лгал». И, непрестанно сопоставляя себя с ним, автор ещё в первой строфе стихов беззащитно проговаривается: «н е б ы л о меня». То есть, воспринимая – в сравнении с судьбой диковатого героя – свою собственную жизнь, как предельно приземлённую, заурядную («Ну а я купаюсь в гриппе. / Н а ч е р н о живу»), поэт готов приравнять её к н е-с у щ е с т в о в а н и ю.

Или – ещё одна притча. Речь в ней идёт о железнодорожном составе, внезапно остановившемся на путях. Ход, казалось бы, типичный для фабул из разряда «ужастиков». Но вот развитие этой завязки представляется достаточно любопытным: «Поезд дальше не поедет. / Забирай своё, рванина. / И вот этого Ивана, / И Степановну – под дождь. / И пошли они отрядом, / кто с пакетами, кто с внуком, / кто с тележкой продуктовой, / кто с ровесником вдвоём. / И остались только пятна. / И осталась сетка с луком. / И остался тихий поезд / под невидимым дождём».

Иными словами, дождь – н е в и д и м. Причины остановки поезда – неясны и н е п о с т и ж и м ы. А вот люди, высаженные из состава, чувствуют себя неприкаянными, не нужными никому, брошенными на произвол судьбы…

Думается, что такой образ многое говорит о том, как автор воспринимает и своё собственное место, и место людей своей среды в раскладе, характерном для сегодняшней общемировой цивилизации. Не случайно поэтому в концовке ещё одного из стихотворений Барановой, воссоздающего ощущение неизбывной скуки, бесцельного прозябания, унылой рассредоточенности, при которой (приведём характеристику дословно) «один другому не принадлежит», всё сводится к совсем уж откровенной констатации: «Человек – труба без дыма. / Ящик без вещей». Разумеется, иным, по-настоящему серьёзным поэтам такая мотивация не покажется веской причиной объединяться в группы. Но и авторов, для которых подобные аргументы являются достаточными, как руководство к действию, в нашем социуме вполне хватает.

Есть, в то же время, и ещё одна, не менее существенная сторона вопроса. Уже в самом по себе названии группы – б е л к а в к е д а х – ощущается нечто от образов, носящих подчёркнуто м у л ь т я ш н ы й характер. Нечто от рисованных и кукольных анимационных фигурок. Иначе говоря, персонаж в кедах – то бишь человек (!) – предстаёт в данном случае перед нами… опустившимся на ступеньку ниже, уподобившимся чему-то вроде шустрого, прыгучего зверька. Такая эмблема представляется весьма симптоматичной. Вполне под стать ей ощущающаяся в стихах участников арт-группы тяга к сфере и н ф а н-т и л ь н о г о с о з н а н и я. Особенно отчётливо проявляется это в стихах самого старшего (!) по возрасту члена группы – Олега Бабинова. Сразу заметим, что подобного рода демонстративный инфантилизм ничего общего не имеет с пастернаковским (ау, бессмертное определение Ахматовой!) «вечным детством», проявлявшимся в предельной открытости, чистоте и свежести восприятия мира. Речь идёт совсем о другом. О готовности рассматривать все стороны существования сквозь призму неизжитых детских комплексов, низменно-физиологических проблем. Нет, конечно же, вроде бы силится автор от подобных явлений отстраниться, вроде бы с отвращением реагирует на несовершенства, гнездящиеся в любом человеке: «Нассал на пол, но горе не беда – / там живы мама с папой за стеною. / А я такой же нудный, как тогда. / Такой же дым над тою же водою». И всё же – непрестанно купается (!) именно в этих темах и эмоциях. В неоправданно-педалированном ключе подаёт и противноватое сюсюканье («Есть там в Пушкине одна / Девочка, / А по имени она / Леночка. // Босоножки, голытьба, / Пяточки, / Но играет, как судьба, / В пряточки»), и обсценную лексику, которую временами в стихах употребляет напрямую, а временами, в духе примитивных подростковых хитростей, испытывает удовольствие от утайки подобного словечка – к примеру, непристойного глагола: «Ты ж прости меня, голубя / Вертухая Насильича, / что на голову Гоголя / Николая Васильича».

В том-то и проблема, что за обилием каламбуров, за стёбом, которому охотно предаются и Бабинов, и другие участники #белкивкедах, зачастую не присутствует каких-либо самобытных образов, глубоких мыслей. Чувствуется за всем этим, напротив, совершенно иное – инфантильный по своей природе недостаток доверия к собственным творческим силам. Соответственно, если говорить о мотивах, побуждающих и членов рассматриваемой группы, и многих других сегодняшних авторов к тому, чтобы сбиваться в стайки, приходится, к сожалению, отнести к их числу и подобное чувство н е у в е р е н н о с т и.

И всё же порой прорывается в стихах членов #белкивкедах совсем иная форма тяги к межличностным контактам. Особенно выделяется в этом смысле позиция третьей участницы группы – Анны Маркиной.

«Приблизиться на вытянутый слух, / Короткий взгляд, подснежное волнение, / На комнату, на локоть, прошептать, / Что мир, как мальчик, ждущий на продлёнке, / Провел по полю белого листа / Еловые каракули зелёные / И человечков. Это я и ты»… Вроде бы образы двоих человечков, предстающие в этих стихах Маркиной, носят также характер чуть-чуть игрушечный, мультипликационный. Но искренность чувства, которое они испытывают по отношению друг к другу, несомненна.

И такой же искренний характер носит у того же автора ощущение опасностей, грозящих сегодняшнему человечеству: «Вдруг между вами войну объявят? Ходили в гости, лежали в штиле, / а тут бомбежка, воронки, ямы, а тут границы разворотило. <…> Как трепетало, как колыхалось, чувство, что мир для двоих вас свёрстан, / и вот уже подступает хаос, другое солнце, другие звезды».

Душевное тепло, ощущаемое как надёжное противоядие от подобных гибельных поворотов, побуждает Анну Маркину к простейшим, не надуманным метеорологическим ассоциациям – и эти строки (в отличие от целого ряда других случаев в стихах участников #белкивкедах) способны задевать за живое: «Я жду, когда ты просквозишь / Вот там за почтой вдоль фасада, / Как возвращаются осадки / Бить в барабаны тёплых крыш. / Ты как бы в тучах говоришь, / Звучишь из сна, тумана, с краю. / Всё оживёт, я это знаю»…

Прмечание: Ефим Гофман – критик, публицист, эссеист. Постоянный автор журнала «Плавучий мост». Живёт в Киеве.