Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г."

Сергей Беляков

Сергей Беляков – историк и литературовед. Родился в 1976 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Заместитель главного редактора журнала «Урал», доцент Уральского федерального университета. Статьи и рецензии опубликованы в журналах «Новый мир», «Вопросы литературы», «Октябрь», «Знамя», в еженедельнике «Литературная Россия». Автор книг «Усташи: между фашизмом и этническим национализмом», «Гумилев сын Гумилева», «Тень Мазепы: украинская нация в эпоху Гоголя», «Весна народов: Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой». Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии «Большая книга». Живет в Екатеринбурге.

Книга выходит в «Редакции Елены Шубиной» (издательство «АСТ»). Фрагмент публикуется с разрешения издателей.

Третьего июля 1940 года в жизни Георгия Эфрона, более известного под домашним именем Мур (так его называла Цветаева, а вслед за ней и все, кроме разве что школьных учителей), происходит важное событие. В дневнике он впервые переходит на французский. Прежде старался писать по-русски, чтобы адаптироваться к русской советской жизни, ассимилироваться. Даже когда вспоминал Париж, писал по-русски. Внезапный переход на французский – первое отступление от мечты стать своим. И если писал по-французски, то, значит, в этот момент и думал тоже на французском. Иначе не объяснить. Уже на следующий день он вернется к русскому, но первый звоночек прозвенел.

В этот день Мур узнал, что из Башкирии в Москву возвращается Митя Сеземан, что он с бабушкой собирается на подмосковную дачу. Известие взволновало Мура больше, чем недавняя встреча с Иэтой Квитко. Девушкой, на которую Мур имел виды. «Если бы Митя остался в Москве! – восклицает Мур. – Это единственный тип, с которым приятно поговорить по-настоящему. У него свои недостатки, но есть и достоинства, как, например, настоящий ум, замечательные мысли, он очень блестящий, и мне с ним хорошо».

На следующий день Мур позвонил бабушке Мити, она передала трубку только что вернувшемуся внуку – и они договорились встретиться 5 июля в два часа дня на троллейбусной остановке у гостиницы «Москва». Мите надо было ехать из Замоскворечья, Мур, скорее всего, пришел пешком – путь с перекрестка Герцена – Моховой до гостиницы «Москва» недальний. «Огромный, белобрысый и голубоглазый Митька» должен был поправиться на башкирском кумысе. Мур немного восстановился после зимних и весенних болезней. В глазах Цветаевой он был все еще «худым» и «прозрачным», но Мария Белкина в конце июля увидит Мура уже «плотным» блондином. Два высоких мальчика ходили по московским улицам и говорили по-французски. Говорили вполголоса, чтобы на них другие люди не оглядывались. Иностранец в Москве – редкий гость, а у советских людей беседовать по-французски или по-английски тогда не было принято. Андре Жида поразило, как плохо русские молодые люди знают иностранные языки. Ему это пояснили так: «…сейчас нам за границей учиться нечему. Зачем тогда говорить на их языке?» Это было еще в 1936-м. А после нового всплеска шпиономании во время Большого террора люди, публично говорившие на любом европейском языке, вызвали бы подозрение у бдительных москвичей.

Больше всего друзья говорили о литературе. Митя был и старше, и читал много, но Мур превосходил его: «Мне в то же время было бы трудно сказать, что я думаю про Анатоля Франса или про Пруста, а у него было все», – рассказывал Дмитрий Васильевич. Разумеется, мальчики не только говорили «о сравнительных достоинствах романов Арагона и Мориака», но и обсуждали московских девушек. Митя будто бы хвастался, что спал со своей преподавательницей немецкого, и расхваливал ее достоинства: «Брюнетка, шикарная, старик, я тебя уверяю!» Мур завидовал другу, но утешал себя, что у него-то все впереди. Муру еще не исполнилось и шестнадцати лет: «Верно то, что у меня еще много времени впереди и что будут времена, когда я, чорт возьми, буду обнимать и целовать (и т. п.) девушек; и не так долго придется ждать этих сладких времен, oui, monsieur».

Вспоминали Париж и уверяли друг друга, будто там сейчас нечего делать, вовремя уехали. Обсуждали оккупацию Франции, но, в отличие от Ильи Эренбурга, не находили в ней пока ничего страшного: «Мы с Митькой много смеялись вчера и испытывали странное чувство: немцы на Елисейских Полях! Не знаю, как это воспринимать: в сущности, ничего особенно трагического в этом факте нет».

Дневник Мура издадут в 2005 году, и Дмитрий Васильевич Сеземан успеет его прочитать, прочитает и письма. Кажется, он был очень-очень удивлен. Особенно поразила его одна фраза из письма Мура, адресованного Елизавете Эфрон. Дмитрий прочитал о себе: «Он мой единственный друг». Это было так не похоже на остроумного, насмешливого Мура, который был холоден даже с матерью: «…ничто не было так чуждо, по моему мнению, натуре Мура, как такие слова – “мой единственный друг”», – скажет Дмитрий Сеземан.

Ясный и острый ум Мура, его беспощадность в суждениях о людях – все это было хорошо известно Дмитрию. Между тем Мур с нетерпением ждал каждой новой встречи с Митей, мечтал о ней, надеялся, что Митя не уедет на дачу, а пойдет с ним в театр или в ресторан. День за днем повторяются фразы:

«Непременно хочу с ним сегодня повидаться».

«Я непременно с ним хочу сегодня встретиться».

«Я буду непременно с ним видеться».

Летом 1940-го и Мур, и Митя искали себе новую школу. Митя собирался в 167-ю, действительно очень хорошую, одну из лучших в Москве. И Мур тут же захотел поступать в 167-ю. Он сам себя убеждает, что хочет там учиться, потому что это одна из лучших школ Москвы, хотя причина в другом: ему хочется быть рядом с Митькой. Пусть они и будут в разных классах, но все-таки под одной крышей, может быть, даже в одну смену будут учиться. План провалился. Митя пошел в школу рабочей молодежи, а Мур как раз в 167-ю, но с Митей они продолжали встречаться по выходным.

Если Митя звонил в квартиру на Герцена, 6 (летом 1940-го), или позже на Покровский бульвар, они с Муром встречались снова у гостиницы «Москва», или у метро «Охотный Ряд», или у Музея изящных искусств на улице Кропоткина (Пречистенке), или на улице Горького, около Центрального телеграфа – знаменитого здания с глобусом, обрамленным пшеничными колосьями (гербом Советского Союза). Бастион конструктивизма посреди торжествующего сталинского ампира. Отправлялись гулять. Переходили на четную сторону улицы, где не так давно открылись кафе «Мороженое» и «Коктейль-Холл». Как ни странно, в «Коктейль-Холл» они почти не ходили. А вот кафе-мороженое стало их любимым, почти культовым местом. Они ели мороженое не только в июле – августе, но и осенью, и даже в декабре. Едва ли не при каждой встрече, а они с Митей встречались часто. Обычно – каждые выходные, а бывало, и через день.

«В тот же день мы с Митькой опять жрали мороженое». «Вчера виделся с Митькой. Ели очередное мороженое».

«В воскресенье с Митькой в кино не пошли, а пошли есть мороженое (все там же – на ул. Горького)».

Золотой век советского мороженого только начинался. Лакомство королей в восемнадцатом веке. Десерт аристократа и буржуа в девятнадцатом. В 1940-м это сладкое для всех – от уличного мальчишки до ведущего артиста МХАТа. Нарком пищевой промышленности Анастас Микоян[4]4
  В 1940-м наркомат пищевой промышленности возглавлял уже Василий Зотов, бывший заместитель Микояна, продолжавший его дело. А сам Анастас Иванович руководил наркоматом внешней торговли.


[Закрыть] сделал мороженое, как и шампанское, дешевым и доступным. Фабрика «Главхладпрома» в Филях (крупнейшая, но далеко не единственная в этом тресте) выпускала мороженое тоннами. Производство было уже автоматизированным, руки человека не прикасались к мороженому. В наше время ценят ручной труд, в те времена ценили машинный. Зато сырье натуральное: молоко (в том числе сухое и сгущенное), сливки, яйца, сливочное масло, сахар… На улицах продавали пломбир, эскимо, сливочно-клубничное, ореховое, миндальное, цукатное мороженое, мороженое с карамелью и даже с мятой. Мороженщик «вкладывал круглую вафлю в специальное металлическое приспособление, зачерпывал ложкой мороженое из металлического цилиндра, плавающего во льду, густо, горкой, намазывал его на вафлю и пришлепывал сверху еще одной такой же вафлей». Лидия Либединская вспоминала, что на вафлях были выдавлены имена: «И какая же это была радость, когда тебе вдруг доставалось твое имя!»

У обычного лоточника, торговавшего от «Холодильника номер два имени десятилетия Октября», можно было купить «питательное и исключительно приятное по вкусу фруктово-сливочное мороженое “сандвичи”». Эти «сандвичи» (двухслойное мороженое) были до войны хорошо известны, их производили и другие фабрики. На этих же лотках продавали и «ромовые бутылочки в шоколаде»: бутылочки из шоколада, наполненные ромом или ликерами разных видов. Вкусное мороженое – вовсе не привилегия столичных жителей. На рубеже тридцатых – сороковых это уже обычный десерт даже в небогатой российской провинции. В августе 1941-го в далекой Елабуге Мур будет есть «замечательное медовое мороженое».

И все-таки самое лучшее мороженое подавали в столичных кафе и ресторанах. У каждого был собственный рецепт. В «Метрополе» заказывали фирменный пломбир с шоколадным соусом и жареным миндалем. На улице Горького подавали мороженое с вином. О вкусе Мур написал кратко: «Мммм!..» Кафе «Красный мак» на углу Столешникова и Петровки, по свидетельству Юрия Нагибина, «славилось своим трехслойным, высоким, как башня, и невероятно вкусным пломбиром». В это кафе Мур впервые заглянет уже осенью, 15 октября 1940-го, и оценит его так: plaisirs gastronomiques – «гастрономические удовольствия».

«И как было прекрасно сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью». Это написал не Мур, не Дмитрий Сеземан, а Юрий Нагибин, завсегдатай «Красного мака». Нагибин вполне мог пересечься в кафе с Муром и Митей. Тем более что парижские мальчики проводили время примерно так же: разглядывали девушек и дамочек: «Мы с ним (с Митей. – С. Б.) глазели на московских женщин и оценивали их качества (чисто парижское занятие)», – замечает Мур. Как видим, не только парижское. Мальчик из обеспеченной московской семьи в предвоенном 1940-м хочет наслаждаться жизнью: носить красивый костюм, пробовать деликатесы в ресторанах, знакомиться с девушками или хотя бы просто любоваться ими.

Разумеется, советской Москве далеко до Парижа: «… вдоль всей пятикилометровой улицы было не больше дюжины кафе и ресторанов», – рассказывал герой романа Дмитрия Сеземана «В Москве все спокойно» о странных и непривычных для французского и американского читателя советских реалиях. В Париже первые этажи многих зданий полностью отданы под кафе, бистро, рестораны и магазины. И обедать в ресторане – дело обычное. Мур вспоминал эту парижскую жизнь, когда сочинял свои «Записки парижанина»: кафе «битком набиты посетителями: приближался час вечернего аперитива, после которого становится веселее и который должен «протолкнуть» предстоящий обед. Впрочем, после обеда люди опять шли в кафе – на этот раз аперитив должен был «помогать пищеварению». Некоторые уже начинали дуться в карты, другие довольствовались невинным домино, третьи поглядывали с вожделением на биллиард, предвкушая спортивно-виртуозные наслаждения».

После отъезда сестры и бегства отца из Франции Мур отчасти был предоставлен сам себе. Очевидно, уже в тринадцать и уж совершенно точно в четырнадцать лет он стал ходить по ресторанам и кафе. Мальчик выглядел достаточно взрослым, а потому ему не отказывали не только в кофе с пирожными, но и в стаканчике перно, анисовой настойки, что заменила парижанам запрещенный абсент: «…я с наслаждением потягивал холодную зеленоватую жидкость с привкусом аниса, она ударяла в голову; это был хорошо маскированный, но тем не менее сильный алкоголь». Мур прощался с Парижем, который не увидит больше никогда. А Марина Ивановна этому не препятствовала.

Летом 1940-го, когда у Мура появились карманные деньги, он, естественно, вернулся к старой привычке – ходить не только по магазинам, но и по ресторанам. Вернулся к парижскому образу жизни, насколько это было возможно в сталинской Москве.

Регулярно обедать в ресторане – для нормального москвича безумие. Зачем заказывать какой-нибудь шницель по-министерски или тратить деньги на крохотную чашечку кофе или рюмку коньяку, когда можно купить мясо на Смоленском рынке и приготовить домашние котлеты. Можно купить селедку, безграничная любовь к которой не проходила и не проходит, отварить картошки и приготовить простую, дешевую и вкуснейшую закуску. Обед в московском ресторане для простого человека – событие из ряда вон выходящее. Часть «красивой жизни», или, говоря языком современной социологии, – «престижного потребления».

«В ресторанах, хороших ресторанах, собирались разные люди: инженеры, ученые, артисты, более или менее обеспеченные, с красотками, естественно…» – вспоминала Раиса, сестра писателя Анатолия Рыбакова.

В сталинской Москве рестораны и кафе – для новой элиты (для артистов, преуспевающих писателей и журналистов) и золотой молодежи – детей больших начальников, начальников поменьше, а также и для тщеславных и безбашенных молодых людей, что подражали золотой молодежи. Такие в Москве встречались, и называли их уже тогда пижонами: «На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером» (Анатолий Рыбаков «Дети Арбата»).

Мур и Митя, несомненно, и были в глазах москвичей настоящими пижонами. Фланировали по Охотному Ряду, по улице Горького, по Страстному, по Гоголевскому и Покровскому бульварам, по Столешникову переулку, по Кузнецкому Мосту и Петровке. Сидели на скамеечке рядом с памятником Пушкину. Болтали по-французски. Москвичи, должно быть, оглядывались на эту странную парочку. Это была своего рода «эмиграция» в далекую Францию, род эскапизма: «Мы, не сговорившись, сделали вдвоем себе мир отдельно, и вот почему мы чаще всего говорили по-французски. Умственная и духовная нейтральная территория, ни он не бывал у нас, ни я. А вот так, в кафе “Артистическое”, или на скамеечке на Страстном бульваре, или в кино “Центральный”». Дмитрий Васильевич Сеземан говорил об этом шестьдесят с лишним лет спустя. Но вполне ли они это осознавали летом – осенью 1940 года?

Встреча Мура с Митей – это встреча соотечественников. Они чувствовали и понимали друг друга. Вот один из их вечеров – 26 августа 1940-го. Митя позвонил Муру (они с матерью еще жили на Герцена), договорились встретиться в кафе «Мороженое» на улице Горького. А после кафе пошли «обедать» в «Националь»: «Много болтали, смеялись, хорошо поели». Вообще – прекрасно провели время: «У меня деньги есть, и это хорошо – можно покушать. с… > Да, деньги нужно иметь».

Мур и Митя переходили из кафе-мороженого в «Националь», из «Красного мака» в «кафе «Артистик» («Артистическое»), где пили кофе со сливками и ели торт. В одном из ресторанов гостиницы «Москва» заказывали и пиво, в кафе (тоже в «Москве») – кофе с пирожными.

Старинные, с дореволюционным стажем рестораны сохранили свои названия: «Ливорно» на Рождественке, «Савой» на Пушечной, «Националь» на углу Моховой и улицы Горького, «Метрополь» в Театральном проезде, «Прага» на Арбатской площади (до своего временного закрытия). Новые рестораны отличались лапидарностью названий: «Спорт» (на Ленинградском шоссе), ресторан номер пять (на улице Горького) и т. д. Но и там кормили неплохо. Советский общепит тогда не был безликим, по крайней мере, столичный. В 1940 году каждый московский ресторан отличался своей кухней, интерьерами, традициями, музыкой.

Рестораны и кафе предвоенной Москвы сохраняли еще многое от нэпманского и даже дореволюционного шика. Так, ресторан «Аврора» на Петровских линиях, 2, был известен русскими блинами и лучшими в Москве расстегаями. Юрий Нагибин, большой знаток и любитель «красивой жизни», вспоминал, что «Националь» славился яблочным паем и кофе со сливками, «Метрополь» – бриошами и пончиками, «Артистическое», в проезде Художественного театра, – хворостом и какао. В знаменитом Красном зале «Метрополя» по субботам с пяти часов дня до половины девятого вечера приглашали на five o’clock. «Метрополь» вообще был шикарным рестораном, «с фонтаном, с иностранным оркестром во фраках», – вспоминала советская кинозвезда Татьяна Окуневская. Актеры МХАТа устраивали банкеты в этом великолепном ресторане. Валентин Катаев пишет, что метрдотель «Метрополя» носил смокинг. Помимо фонтанчика, в ресторане был бассейн, «где при свете разноцветных электрических лампочек плавали как бы написанные Матиссом золотые рыбки…»

Мур и Митя проводили время не только в ресторанах, не только фланировали по бульварам, оценивая московских девушек. Они бывали в парке Горького, самом известном и популярном парке сталинской Москвы.

Бывали они и в саду «Эрмитаж», но этот сад совсем маленький, там особенно не погуляешь. «Эрмитаж» – знаменитая концертная площадка, а не место для прогулок. До Сокольников Мур, кажется, так и не добрался, он слишком был предубежден против этого района. Еще в голицынской школе ему рассказали, будто в Сокольниках много хулиганов. В далеких тогда Измайлове, Филях, Серебряном бору Мур не бывал. Он не любил выезжать за пределы своей Москвы, Москвы Бульварного и Садового колец.

Старинные русские усадьбы, княжеские и графские дворцы, превращенные большевиками в музеи, его вовсе не интересовали. Однажды, в июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, Мур с Цветаевой, поэтом Алексеем Крученых и Лидией Толстой (Либединской) поехали в Кусково. Гуляли во дворце-музее, в парке, катались на лодке. Мур только катание на лодке и вспомнил, а музея и чудесного парка Кусково будто не заметил. Это все старая, дореволюционная Россия, которая была так дорога Цветаевой. Но не Муру. Ему нравилось новое, современное. Не русское, а именно советское. А парк Горького был новым советским парком. Он и задумывался как главный парк столицы, как образец для парков культуры и отдыха по всей стране. Одновременно развлекательный и агитационный: «Парк сам по себе очень симпатичный и занимательный», – замечает Мур.

В 1935 году до парка Горького проложили линию метро. Кольцевой станции, облицованной мрамором из Грузии, еще не было, ее построят только после войны. Существовала только радиальная станция. Называлась она длинно и неуклюже – «ЦПКиО имени Горького». Относительно скромная. Пол не гранитный, а еще асфальтовый. Глаз радовали разве что колонны из крымского известняка да люстры (последние не сохранились до наших дней). Летом 1940-го Мур садился на станции «Охотный Ряд» и за несколько минут доезжал до конечной. Переходил реку по новому Крымскому мосту, самому изящному из всех столичных мостов, и оказывался на Крымском Валу, у центрального входа в парк. Самих входов было тогда девять, считая вход в Нескучный сад. Пять из них были на Крымском Валу. Плати тридцать копеек и гуляй хоть от открытия (десять утра) до закрытия (одиннадцать вечера). Для дошкольников – бесплатно, для детей постарше утром и днем тоже бесплатно, а начиная с пяти часов дня – десять копеек. В общем, недорого. Тут же, неподалеку от входа, можно было взять напрокат солнцезащитные очки, зонтик и даже резиновую подушку. В парке была аллея гамаков. Там трудящиеся могли отдыхать часами. Спать на свежем воздухе. Для рабочего человека – просто рай. Каждый день встаешь в пять или в шесть утра, выдержав давку в трамвае, добираешься до проходной завода. Не дай бог опоздать и попасть под суд (по указу от 26 июня 1940-го). Полный рабочий день у станка с перерывом на обед в рабочей столовой (суп, мясные котлеты из хлеба, компот из сухофруктов сомнительного качества). И снова трамвай, коммунальная квартира, надоевшая жена (для женщины – опостылевший муж). А в парке всего за тридцать копеек – такое блаженство. Но это же было самое скромное из многочисленных удовольствий парка, предназначенное для совсем непритязательных и, как говорили на моем родном Урале, «изробленных» людей. Мур к ним явно не относился. В начале лета 1940-го его печалило отсутствие друзей и денег. Без них и в парке Горького грустно, а без денег и в СССР никуда не пойдешь. Но начиная с июля они гуляют в парке с Митей. Иногда Мур приезжает туда с Цветаевой и с четой Тарасенковых – Анатолием и Марией.

С деньгами в июле – августе дела обстояли не так плохо. Да и цены в парке были умеренные. В среднем советская семья тратила три рубля тридцать копеек, не считая семи рублей на еду. В начале тридцатых в парке работали столовые, к которым выстраивались длинные хвосты очередей. К 1940-му их вытеснят рестораны. Там обедали за белоснежными скатертями, но и цены кусались, конечно. Аттракционы стоили от сорока копеек до рубля: колесо обозрения, мертвая петля, мост препятствий, воздушная дорога (род фуникулера). Самым дорогим и самым популярным аттракционом был прыжок с парашютной вышки, внешне напоминавшей конструктивистскую башню Татлина. Он и стоил рубль. Башня сорокаметровая. К ней обычно стояла очередь. Прыгали каждые две минуты. Государство получало двойную выгоду. И деньги в кассу лились рекой, и молодые люди приобретали начальную военную подготовку. В СССР уже были воздушно-десантные войска, они нуждались в подготовленных новобранцах. В парке Горького сдавали нормативы ГТО – «Готов к труду и обороне», там же действовал клуб ворошиловских стрелков.

На этой же вышке был и другой, менее эффектный аттракцион: спиральный спуск. На специальном коврике человек скользил по спиральному спуску от вершины к подножью. Если глядеть на вышку, то спуск покажется экстремальным. Но современники жаловались, что коврик скользил плохо, спуск был очень медленным и не вызывал выброса в кровь ожидаемой дозы адреналина. В отличие отчисто советской вышки, «вагон путешествий» был старым, еще дореволюционным аттракционом: человек забирается в стилизованный железнодорожный вагончик, вместо окна – экран, где ему показывают немое кино с видами России.

К сожалению, мы не знаем, интересовали ли пятнадцатилетнего Мура эти аттракционы. Может быть, он просто бродил по ландышевым аллеям, ел мороженое, слушал духовой оркестр на Пушкинской набережной. Заходил в библиотеку-читальню. Она была примечательной. В парке Горького открылись филиалы Ленинки и Библиотеки иностранной литературы. Заполни анкету, возьми книгу, садись в удобное кресло и читай себе на свежем воздухе. Для удобства посетителей, помимо основной библиотеки, существовали ее отделения в разных частях парка. Куда ни пойдешь, повсюду можешь взять книгу или журнал.

Может быть, Мур из любопытства ходил в городок науки и техники, где читали лекции ученые, полярники (в том числе и легендарные челюскинцы), инженеры-конструкторы.

Если с Муром был Митя Сеземан, любитель музыки и балета, они наверняка направлялись на Пионерский пруд, к Острову танца. Там давал представления Театр на воде. Остров отделял от зрителей «водяной занавес» – стена воды из фонтанных струй. Зрители тем временем собирались на скамьях открытого амфитеатра. Он вмещал семьсот-восемьсот человек, но обычно зрителей было гораздо больше, поэтому многим приходилось стоять все представление. Наконец водяной занавес падал. Сцену Острова танца освещали цветные прожектора, установленные на специальных вышках. Театр на воде ставил и классический балет, и современный, и пантомиму, и танцы народов СССР. Зритель мог увидеть классическую «Жизель» или очень яркий революционный балет «Пламя Парижа», необыкновенно популярный в предвоенной Москве. Зажигательные народные танцы в нарядных костюмах: провансальская фарандола, испанская сарабанда. Парики аристократов, фригийские колпаки революционеров, живописные наряды провансальцев, овернцев, басков, трехцветные республиканские знамена, отважная революционерка Жанна, танцующая с копьем в руке. Вооруженный до зубов кордебалет: танцоры с пиками и ружьями. Звуки революционных боевых песен – «Марсельезы» и «Карманьолы».

Представления Театра на воде были камерными в сравнении с грандиозными постановками на сцене Зеленого театра в Нескучном саду. Этот старейший московский парк, помнивший Прокофия Демидова и Алексея Орлова-Чесменского, считался главным зеленым массивом всего комплекса парка Горького. Зеленый театр должен был напоминать сцену древнегреческого театра, когда представления давали не для нескольких сотен гурманов, а для населения всего города. Конечно, четыре миллиона москвичей в зрительном зале не разместишь, не разместишь и сто тысяч ежедневных посетителей парка. Но и двадцать тысяч зрителей, а именно столько вмещал Зеленый театр, – просто грандиозно. Представления там давали лучшие советские театры, не только столичные.

Большой театр привез в Парк Горького «Кармен». Московский театр оперетты – «Свадьбу в Малиновке». Харьковский музыкальный театр – «Сорочинскую ярмарку». Это все очень яркие, эффектные представления, которые нравились и простому, неискушенному в театральном искусстве зрителю. Вообще-то театры не очень-то хотели везти в парк Горького свои постановки. Опасались, как бы их театры не потеряли зрителя. Напрасно. Большинство зрителей Зеленого театра увидели «Кармен» впервые в жизни, до этого только слушали арии из оперы по советскому радио. Артистов Большого театра увидели тоже впервые в жизни.

Хотя более привычным и популярным зрелищем был цирк-шапито, где выступали жонглеры, канатоходцы, клоуны, акробаты и, конечно, всеми любимые дрессированные животные: лошади, пони, медведи, попугаи и даже собаки-футболисты.

А ведь для трудящихся существовала еще и база однодневного отдыха. Санаторий на выходной день. Четырехразовое питание (еду хвалили, но жаловались, что порции маленькие). Культурный отдых: слушать лекции, поэтические вечера, ходить на концерты и спектакли. С оздоровительными процедурами, прежде всего – воздушными и солнечными ваннами. Их принимали совершенно голыми – легальный и освященный авторитетом медицины вид нудизма. Базы однодневного отдыха располагались в самых зеленых и живописных местах: в Нескучном саду и на Ленинских горах. Путевку на однодневный отдых можно было приобрести, но обычно их распределяли через профсоюзы для работников столичных заводов и контор.