Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г."

Сергей Кузнечихин

Сергей Кузнечихин родился в 1946 году в поселке Космынино под Костромой. После окончания химфака Калининского политехнического института уехал в Свирск Иркутской области, потом перебрался в Красноярск. За двадцать лет работы инженером-наладчиком изъездил Сибирь от Урала до Дальнего Востока, от Тувы до Чукотки.

Первое стихотворение напечатал еще школьником. Как прозаик дебютировал в 1981 году в альманахе «Енисей». Печатался в журналах «Предлог», «Коростель», «Арион», «Дальний Восток», «Литературная учеба», «Сибирские огни», «День и ночь», «Огни Кузбасса», «Юность», в альманахе «День поэзии – 1986», в коллективных сборниках.

Был составителем в книжной серии «Поэты свинцового века». Составил антологию интимной лирики «Свойства страсти». Автор нескольких книг стихов и прозы. Живет в Красноярске.

 
Разлегся поперек дороги
Убитый человек в исподнем.
И чей он – белый или красный, —
Теперь уже не разберешь,
Он к ослепительному солнцу
Остекленелый взгляд свой поднял,
А по краям дороги – поле,
А в поле – выжженная рожь.
 
 
Ему не знать того, что будет,
Не передать того, что было,
Лежит – земля к спине прижата,
И солнце светит супротив,
А рядом, путаясь в поводьях,
Ржет сумасшедшая кобыла,
Дробит копытами о камни,
Выводит яблочко-мотив.
 
 
И, пританцовывая, машет
Хвоста облезлою метлою,
Привыкнув к выстрелам и ритмам
Лихой частушечной бурды,
Она жеманно выгибает
Хребет, сравнимый лишь с пилою,
И щиплет рваными губами
Густую кочку бороды.
 

 
Напичканные чистенькими догмами,
На фоне бутафорской красоты
Мы слишком долго притворялись добрыми.
И, озверев от мнимой доброты,
 
 
Рванулись мы всеяднейшими крысами,
Хватая в спешке все, что на пути.
Зато какими были бескорыстными
Еще вчера…
О Господи, прости.
 

 
Как море в отлив, убывает
Бравурный аккомпанемент.
Долги и гондоны всплывают
Не в самый удобный момент.
 
 
Когда ты, казалось, отмылся
Росою
И сам как святой.
Но всплыли.
И дальше нет смысла
«Россию спасать красотой».
 

 
Косо в землю вросшая избушка,
Словно почерневший истукан.
На столе порожняя чекушка
И стакан.
Пара мух ощупывает крошки —
Видно, чем-то запах нехорош.
Ни тарелки на столе, ни ложки,
Только нож.
 

 
Мечта устала догонять,
Ну а надежда ждать устала,
И память стала изменять,
Гуляет, падла, с кем попало.
То не дозваться, то придет,
Когда ты чем-то важным занят,
И с ней какой-то идиот
С подслеповатыми глазами.
Рассядется и будет мне
Плести дремучую дурнину,
Как будто мы в Дарасуне
Делили лаборантку Нину.
Что Дарасун – дыра без дна
И гастроном без бакалеи.
Его? Не знаю! А она
Была, мне кажется, в Балее.
Брюнетка. Черное белье.
Уединиться было сложно.
И вроде не делил ее
Ни с кем, а впрочем, все возможно.
Лиса, но вовсе не змея.
Бывали и больней измены.
Не только женщины – друзья,
Родные люди, даже стены.
Смешно подумать – столько лет
Прошло, как в прорву улетело.
Но этот пиковый валет —
Облезлый, мятый…
А задело.
 

 
Вода черна от глубины
И от безветрия прозрачна.
Под берег жмутся табуны
Мальков – наверное, внебрачных, —
Пугливы слишком. А ветла
К воде протягивает ветку,
Туда, где словно пиала,
Поставленная на салфетку,
Белеет лилия. Над ней
Висит стрекозье опахало…
 
 
И вдруг как будто бы видней
И вместе с тем тревожней стало.
Луч солнца, высветивший дно,
Как бы играя злую шутку,
Напомнил, до чего темно,
И холодно на дне, и жутко.
 

 
Сквозь тишину в минус сто децибел,
Кажется, слышится марш похоронный,
Снег на площадке болезненно бел,
И на перилах четыре вороны
Молча чернеют погоде не в масть,
Каждая – как отключенный динамик.
Нежно поземка танцует, кружась,
Манит шалава, потом продинамит.
 
 
Здесь познакомился, втрескался здесь,
Не обращая вниманья на слухи.
Била фонтаном гремучая смесь
Юности, музыки и бормотухи.
Драться пришлось, а соперник жесток,
Сразу же складень достал из кармана.
Первая женщина, первый восторг,
Первой измены коварная рана —
Думал, смертельная, но заросло,
Может, уже на четвертые сутки.
 
 
Кстати, у входа красотка с веслом
Долго стояла и плоские шутки
Наши терпела. Упорно ждала.
Снег на площадке слежался и слипся.
Юность ушла и следы замела.
Где ты, красотка из хрупкого гипса?
 
 
Что-то вороны притихли? Мороз.
Крутит поземка подобие вальса.
Холодно. Выпить бы. Да не принес.
Не догадался.
 

 
Ну, времена! Наскучил эшафот.
Кого? За что? За кражу и за ересь —
Любого можно. И бесплатный вход
Не привлекает зрителя – заелись.
 
 
Устав бояться, начали скучать,
И поиск смысла стал потерей смысла.
Уже пресна свободная печать,
Свобода нравов на свету прокисла.
 
 
Как оживить? Построили помост
На площади. И власти не ругали:
Поп освятил, мэр города помог
Людьми, материалом и деньгами.
 
 
Добротный получился эшафот.
Гремели речи, развевались флаги,
И шел на представление народ,
Но охладел, и кончились аншлаги.
 
 
Казалось бы, с ума сойти должна
Толпа, вживую созерцая трупы.
Ну что еще? Какого им рожна?
Психует режиссер. Мрачнеет труппа.
 
 
Какое там заелись – зажрались
И тупо отворачивают морды.
Герой-палач – последний моралист,
Конечно, пьет, но в дело верит твердо.
 

 
Вот уже и нет азарта
Биться в стену головой,
Отложу-ка я на завтра
Этот подвиг трудовой.
 
 
Все равно не буду понят,
Благо что не в первый раз,
Хорошо, что Зойка гонит,
Невзирая на указ,
 
 
Превосходную микстуру.
Запах – Боже упаси,
А ее аппаратуру
Хоть на выставку неси.
 
 
Капля риска, капля страха,
Остальное – чистоган.
А с меня… талон на сахар
К государственным деньгам.
 
 
По края наполню флягу
В ноль десятую ведра
И засяду – и не лягу
Аж до самого утра.
 
 
Помечтаю и повою
Без вмешательства извне
И с чугунной головою
Вновь приду к своей стене.
 
 
Не изжита наша свара,
Распроклятая стена,
Ну-ка, вздрогни от удара
Удалого чугуна!
 
 
Ни березка, ни рябина —
Медицинское такси…
Вот такая, брат, судьбина
У поэта на Руси.
 

 
Всегда на подвиги настроены,
Идут, проламывая стены,
Вожди, первопроходцы, воины,
Изобретатели, спортсмены,
Творцы и прочие кудесники,
Но даже в этом славном строе
Герой ненормативной лексики
Достоин звания героя —
Лихого и совсем не гордого,
Который лишних слов не любит.
И пусть ни улицы, ни города
Пока что не назвали люди
Его коротким звучным именем —
Не в этом главная награда.
Но между тем при штурме Зимнего
И обороне Сталинграда
Был на устах у победителей
Он чаще, чем товарищ Сталин.
Потом союзники увидели
Три гулких буквы на рейхстаге —
Застыли в изумленном выкрике,
Узрев следы последней драки.
Но что за иксы? Что за игреки?
Что за магические знаки?
Война – сплошное поле минное,
Там все по самым нервным меркам,
Но и во время тихомирное
Героя слава не померкла.
В любых запутанных историях
Он откровенен беспощадно —
И в чистеньких лабораториях,
И на строительных площадках.
Училка – про тычинки, пестики —
Смущенная до красных пятен,
Но без ненормативной лексики
Предмет детишкам непонятен.
Его плоды в листву капустную
Ханжи предпочитают прятать,
Но славу истинную – устную —
Официозу не состряпать.
Пытались и мытьем, и катаньем,
Прививки всяческие вили
И на мозги обильно капали,
На психику вовсю давили…
 
 
Но от Японии до Мексики,
В Париже свой и на Бродвее,
Герой ненормативной лексики
Живет и всех живых живее.
 

 
Окраина. Козий горох. Подорожники.
А все-таки город (над почтою – шпиль),
Но вот нападение шустрого дождика,
И в грязь превратилась пушистая пыль.
По ставням веселою дробью ударило,
И дождик затих, а затем на реке
Пристал катерок и отправился далее,
К домам подошел человек налегке.
Вдоль черного ряда штакетника мокрого,
Мостками промытыми до белизны,
Он медленно шел, наблюдая за окнами,
Сутулясь от свежести и тишины.
Вдруг пес шелудивый, а может, некормленый,
Лениво затявкал на стук каблуков,
И в лужу с поспешностью слишком покорною
Спустился он с чистых, но гулких мостков.
Потом замолчало животное глупое,
Утешась нехитрою властью своей,
А грязь под ногами вздыхала и хлюпала,
И редкие капли слетали с ветвей.
У дома с тремя молодыми березками
Он встал и, прокашлявшись, вытер усы,
Потом закурил и, светя папироскою,
Приподнял рукав и взглянул на часы.
И, вымыв ботинки с носками облезлыми,
Чтоб в дверь не стучать, он вошел со двора…
 
 
Потом два сердечка, что в ставнях прорезаны,
Зажглись и не гасли уже до утра.
 

Олег Рябов

Олег Рябов родился в 1948 году в Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт имени А. А. Жданова. Работал в Научно-исследовательском радиофизическом институте (занимался проблемами внеземных цивилизаций), в НИИ «Гипрогазцентр», облкниготорге, издательстве «Нижполиграф». Директор издательства «Книги», главный редактор журнала «Нижний Новгород».

Первая публикация состоялась в 1968 году. Печатался в журналах «Наш современник», «Нева», «Север», «Сельская молодежь», «Молодая гвардия», «Родина», «Кириллица», «Невский альманах» и других. Автор ряда книг стихов и прозы. Лауреат и финалист нескольких литературных премий. Живет в Нижнем Новгороде.

Тихоструйно бежит мимо нашей деревни речка Круча. Почему она Круча – никто не знает, я спрашивал у наших местных стариков. И скорее всего, она даже не речка, а ручей – только так тоже не скажешь, если у неё название есть и рыба в ней водится. Хотя какая это рыба: окушки да краснопёрки, а чтобы серьёзная какая-то, лещ или щука, – такой нет. Лещ и щука, они около запруды живут, в яме. Опять же, одно название, потому что никакой запруды там уже нет, а есть Колодовец, то есть озеро такое большущее-пребольшущее, которое осталось от водяной мельницы, ещё дореволюционной. Там гнилые столбы, не догнившие вместе с мельницей, до сих пор из воды торчат – разглядеть можно.

Говорят, мельница та когда-то здешнему барину принадлежала, только было это сто лет назад, и никто тут про того барина уже ничего не знает и не помнит, а про него я тоже расспрашивал. Про барина тоже они лишнего хватили: барин это ого-го как, это почти боярин! А откуда в нашей глуши бояре? Наверное, никакого барина тут и не было, даже двести лет назад, а был простой, но уважаемый местный мельник, к которому вся деревня на поклон ходила, если беда какая или нужда.

Владимир Ильич прикупил в нашей деревне домик себе семь лет назад. Отслужил он в каких-то секретных ракетных войсках на самом Дальнем Востоке, чуть ли не на Курилах, двадцать пять лет и с полковничьей пенсией перебрался жить к нам. Ну, конечно, у него в городе есть хорошая квартира, от государства даденная, а у нас он себе «охотничий домик» прикупил. Искал он такой, чтобы и рыбалка была, и охота, и грибы, и ягоды, и огород с редиской и огурчиками. А у нас всё это есть, и всё под рукой. Так и живёт он: зиму в городе, а с мая по октябрь у нас.

Хороший дом он себе купил, ничего не скажешь – пятистенок с двумя печками, русской и голландкой, крепкий такой. И рады мы в деревне все очень были. А всё потому, что купил он дом у Николая Гавриловича, а тот – ну просто дрянь, а не человек был. И не только я был рад, что эта зараза, Николай Гаврилович, от нас к своим сынам в город съехал, а, наверное, и ещё полдеревни тому порадовались. Уж больно мужик он был противный, да вредный, да кляузный, а Димку, пожарного нашего, вообще до тюрьмы довел: написал куда следует, что тот кабанчика под Новый год в лесу завалил.

В общем, нехорошим человеком наш Николай Гаврилович был. Был бы Сталин жив, тот бы непременно расстрелял Николая Гавриловича. Да и не только Сталин – Хрущёв тоже бы расстрелял такого: Никита ведь только с виду был такой лысый дурачок из села, а на самом деле он тех, кто американскими носками и штанами торговал и доллары ихние копил, запросто расстреливал, пачками.

Провёл Владимир Ильич ревизию всего дома: и печных дымоходов, и фундамента, один венец, подгнивший с угла, даже менять пришлось, а забор – так вообще весь новый капитальный поставил. А после того только уже привёз он хозяйку свою, Анастасию Ермолаевну, – солидная женщина оказалась, и умная, и всё знающая – наших баб стала сразу учить огурцы солить и бруснику мочить на зиму. Всё это на полном серьёзе, и бабы наши её слушали – как курицы. В общем, авторитета ей было не занимать, а так как она ещё и медицинским работником когда-то была, то уж тут все ею стали пользоваться.

А Владимир Ильич, чтобы так же авторитет хоть какой-то заполучить нужный, местный, стал на речку с удочкой ходить. И вот стоит он как-то на бережку с удочкой, а рядком с ним, ну, на десять метров повыше, местный мужик наш, Илюха, – и тоже с удочкой. Таскают они окуней по очереди да сорожек с ладошку величиной. Чего с ними делать – я вот до сих пор не пойму!

А тут выходит из кустов здоровенный рыжий котяра с двумя репьями, прицепившимися к хвосту, вальяжный такой, иначе не скажешь, подходит он к Илюхе, что-то сказал ему хриплым голосом и, зевнув во всю пасть, улёгся на солнце греться.

– Это твой, что ли, красавец такой? – спросил Владимир Ильич у Илюхи.

– Мой, – ответил Илюха, – а ты дай ему рыбину, он и твой тоже будет.

Владимир Ильич покопался у себя в полиэтиленовом пакете, достал краснопёрку жирную, крупненькую такую.

– Как его зовут-то? – спрашивает он у Илюхи.

– Хочешь, Васькой зови, – отвечает Илюха.

– Кис-кис-кис, Васька, – позвал Владимир Ильич.

Кот поднял голову, продрал глаза и мяукнул, будто ржавая калитка скрипнула.

– Васька, Васька, на рыбку, – снова позвал Владимир Ильич.

Кот нехотя поднялся, подошёл к Владимиру Ильичу и произнёс теперь уже что-то похожее на «мяу», но очень громко, будто обругал, и Владимир Ильич понял, что это животное знает себе цену и шутить с ним не надо. Хотя, как потом оказалось, при правильной постановке взаимоотношений и шутить можно – если правильно шутить.

За час рыбалки Васька сожрал ещё шесть краснопёрок. А когда Владимир Ильич смотал свою удочку и пошёл домой, кот Васька поднялся, зевнул, потянулся и пошёл сначала за рыбаком-кормильцем, а потом, безапелляционно обогнав его, двинулся впереди, иногда сердито оборачивая голову и строго посматривая на Владимира Ильича. А тому поведение кота было не просто смешно, но и сказочно.

С тех пор стал Васька-кот жить на крыльце у Владимира Ильича, хотя его родной дом был по соседству, чуть наискосок, но он как-то разлюбил его сразу. С Владимиром Ильичем он был строг по-мужски, а вот с хозяйкой, Анастасией Ермолаевной, он просто нечестно себя вёл, с подхалимажем: запрыгнет на стол, когда та чай пьёт, и вот об ухо её тереться, и песню начнёт петь, то есть мурлыкать. А раз как-то, я видел, в огороде запрыгнул ей на спину и, усевшись на плече, тоже что-то нежное своё стал рассказывать.

Анастасия Ермолаевна все эти знаки внимания без последствий оставить не могла и по-женски привечала Ваську, то есть подкармливала его, хотя, конечно, основной Васькин интерес был за Владимиром Ильичем. Васька обязательно ходил с отставным полковником на речку, и не напрасно: и краснопёрки, и окуни ему по душе были. А также он ходил с ним и на утреннюю утиную зорьку, и в лес за рыжиками, и на болото за клюквой, хотя и не очень хорошо понимал, зачем это надо делать. Правда, после таких походов он от хозяина получал обязательно большой отрубок ливерной колбасы, что тоже поддерживало его интерес к новому своему дому.

В отличие от большинства своих соплеменников, а я их много повидал на своём веку, Васька не был жуликом и продуктовыми запасами хозяев своих не интересовался. Но однажды, вернувшись из соседней деревни, куда он уходил по своим делам на пару дней к знакомым кошкам, Васька обнаружил, что и полковника, и Анастасии Ермолаевны дома нет. Машины во дворе тоже не было, и можно было сделать вывод, что хозяева уехали. Но, забравшись в дом через открытую форточку, Васька понял, что хозяева уехали ненадолго – скорее всего, в райцентр. В кастрюле, которая была ещё теплой, лежала недавно сваренная целая курица.

Васька равнодушно относился к варёным курицам, но случай был таков, что надо было поесть, а главное – хозяевам наглядно объяснить, что о нём с заботой и постоянно вспоминать надо, а не просто так! Он и живых-то кур не очень любил с самого детства, когда его ещё котёнком здорово потрепал белый петух. Васька вытащил из кастрюли злополучную курицу, отгрыз у неё крыло, а саму всю исцарапал и раздербанил на части прямо на полу.

Конечно, Анастасия Ермолаевна ругалась и даже треснула Ваську веником, но он не рассердился на неё – порядок должен быть во всём. А потом она, Анастасия Ермолаевна, всё равно наложила ему полную миску творога со сметаной. А на веник, который стоял в углу, Васька теперь непременно шипел, когда проходил мимо.

Во всём основном Васька очень внимательно и бережно относился к своему новому дому. Он в нём всё исследовал и проверил, уяснив, каким образом мыши могут из подвала пробираться в избу. Зима придёт – все мыши с полей в избы прибегут. Забронировал он себе и три точки в избе, удобные либо для отдыха, либо для наблюдения: на подоконнике, на печке и в кресле.

Ночевал он всегда на веранде, прямо на столе, логично рассуждая, что на даче надо пользоваться свежим воздухом в полном объёме. Хотя он и пометил весь огород и участок своим специальным кошачьим способом, проявить свою любовь и внимание к полковнику и его Анастасии Ермолаевне таким же образом он не решился, хотя и очень ему хотелось через тапочки и туфли хозяйские этот знак внимания тоже им передать.

Полковник теперь ходил на речку ловить краснопёрок чуть ли не каждый день, даже когда моросил дождик. А в октябре дожди потекли без перерыва и не спрашивая ни у кого разрешения. Васька в дождь на речку не ходил – предпочитал сидеть под крыльцом. Полковник, если рыбы наловит, всё равно ему принесёт!

Дачный сезон кончался.

Сосед Владимира Ильича, Илюха, как-то раз, уже крепко пьяненький, заявился к нему днём:

– Ильич, – заявил он ему, – ты уважаемый человек и у нас в деревне, и в городе! Так вот, я хочу тебе сказать, что разрешаю тебе забрать моего Ваську с собой на зиму в город.

Вот как они понимают человеческие слова? Не успел Владимир Ильич ещё и ответить соседу Илюхе, а кот Васька уже огромными прыжками бежал через улицу к своему родному дому со своей летней дачи. Полковник улыбнулся:

– Илья, я говорил с твоим котом Васькой, и он отказался ехать с нами в город, хотя я ему обещал очень хорошие условия проживания. Он уже убёг к себе домой в твою избу. А я в свою очередь хочу тебе, точнее Ваське, оставить мешок кошачьего корма. Тут сорок упаковок «Вискаса», – Владимир Ильич протянул Илюхе сумку с подарками большому и умному рыжему коту.

Если бы вы знали, как мучился Васька всю зиму от этого «Вискаса», как ждал он весну, полковника и его ненаглядную Анастасию Ермолаевну! И знаете – дождался!

И опять у него началась дачная жизнь.

Драматургия

Ярослава Пулинович

Ярослава Пулинович родилась в 1987 году в Омске. Жила в Салехарде, Заводоуковске, Пыть-Яхе, Ханты-Мансийске. В 2009 году окончила Екатеринбургский государственный театральный институт (отделение драматургии Николая Коляды).

Лауреат премии «Дебют», фестиваля драматургии «Евразия», «Новая пьеса» (в рамках «Золотой маски»), «Арлекин», «Текстура», «Долг. Честь. Достоинство» и других. Автор двух книг пьес и киносценариев «Победила я» и «За линией». Живет в Екатеринбурге.

Крысолов

Действующие лица:

Крысолов,

Бургомистр,

Анни – его дочь,

Ганс,

Эмилия,

Мальчик,

Элизабет,

Андреас,

Жак,

Палач,

Башмачник,

Первый Советник,

Второй Советник,

Судья,

Глашатай,

Первый и второй мальчики,

Дамы,

Слуги,

Народ.

1

Пыточная камера была узкой, с низкими серыми нависшими потолками. По полу кое-где сквозь стены просачивалась вода. Когда Ганс вошел в нее, а вернее, его впихнули туда двое стражников, ему пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой потолок. Ганс огляделся. Перед ним за деревянным столом сидел сам Первый Советник Бургомистра. Его крысиные глаза хищно сверкали в полутьме камеры. Советник постучал пальцами по столу и кивком головы пригласил Ганса присесть. Ганс осторожно сел на краешек лавки напротив Первого Советника.

Первый Советник. Я хочу поговорить с тобой серьезно, Ганс.

Ганс с опаской посмотрел на дыбу, выглядывающую из темного угла.

Первый Советник. Нет, я не буду тебя пытать, по крайней мере, пока. Просто скажи честно – зачем ты кормил крыс?

Ганс. Господин Первый Советник, я не кормил крыс, я клянусь! Более того, я в жизни не видал ни одной крысы!

Первый Советник. Зачем ты врешь? Вот же в свидетельских показаниях у меня написано, что ты кормил животных!

Ганс. Животных, но не крыс. Да, мы с друзьями частенько после уроков подкармливали несчастных бездомных кошек и собак… Но не крыс, нет.

Первый Советник. Что? Вы подкармливали несчастных кошек и собак?!

Ганс. Ну да. Ведь они живут на улице, без крова над головой. Им часто бывает нечего есть.

Первый Советник. Ганс, скажи мне честно, кто вам за это платит?

Ганс. Никто.

Первый Советник. Ну кто? Безумный барон Фреденбург? Он, говорят, все хочет прослыть святым и дошел уже до того, что чуть ли не целуется с нищими попрошайками и без молитвы не ходит даже отлить.

Ганс. Говорю же, нам никто не платит. Мы сами кормим бездомных животных, потому что они нуждаются в нашей помощи.

Первый Советник. Животные? В вашей помощи?

Ганс. Ну да.

Первый Советник. Послушай, ты же сын уважаемых родителей, твой отец пророчит тебе будущее врача. Вот видишь, я все про тебя знаю. Ты же умный парень, Ганс. Зачем ты совершаешь эти глупости?

Ганс. Это не глупости. Это наша прямая обязанность, обязанность человека – помогать тем, кто слабее.

Первый Советник. Ты знаешь, что я могу тебя повесить?

Ганс. Знаю.

Первый Советник. Я не люблю вешать людей… Они некрасиво дергают ногами, хрипят, из них льются нечистоты. Это неприятная процедура. Но я вынужден ее совершать, потому что больше всего в жизни я ненавижу ложь. Ложь, Ганс, вот что губит людей! Я могу простить бандита, честно покаявшегося в своем злодеянии. Но я не могу помиловать человека, который даже перед лицом смерти продолжает лгать и притворяться! Зачем ты кормил крыс, Ганс, ответь мне?

Ганс. Я не кормил крыс.

Советник вдруг резко поднялся и со всего размаха ударил Ганса по щеке. Щеку обожгло словно огнем. Следующий удар пришелся под ребро. Дыхание перехватило, на глазах выступили слезы. И еще удар… И еще… Ганс не мог произнести ни звука, он задыхался, в его голове вихрем пронеслись воспоминания той страшной ночи, когда он попал в тюрьму. Наконец Ганс набрал в легкие побольше воздуха и закричал.

Ганс. Я не кормил крыс! Не кормил! Не кормил!

Первый Советник. Увести его!

2

Палач стоял на городской площади и насвистывал какой-то веселый марш. Настроение у него было чудесное – сегодня ему предстояло повесить всего троих бунтовщиков, а после обеда день обещал быть абсолютно свободным. Он без особого интереса наблюдал, как перед ним рабочие возводили эшафот. Но заметив оплошность одного из работников, палач перестал свистеть и крикнул.

Палач. Ровнее, ровнее кладите доски!

К палачу подошел Башмачник.

Башмачник. Ты уже здесь, кровопийца?

Палач. Я прихожу сюда ровно во столько, во сколько мне предписывает закон.

Башмачник. Кого сегодня казнят?

Палач. Каких-то бунтовщиков…

Башмачник. У нас теперь в кого ни плюнь – бунтовщик…

Палач. Оно и верно. На прошлой неделе казнил двоих, на этой вот трое…

Башмачник. Много работы, говоришь?

Палач. Работы всегда много. Одно хорошо – их всех вешают. По мне, это самое простое. Сжигать людей я не люблю – запах горелого мяса так въедается в одежду, что моя хозяйка еще долго потом отстирывает мою мантию…

Башмачник. Тьфу, кровопийца!

Палач. Я делаю лишь то, что предписывает мне закон.

Башмачник. Ну и работенка у тебя…

Палач (пожимает плечами). Работа как работа…

Башмачник брезгливо отвернулся и заковылял дальше. Меж тем на площади собиралась толпа. Люди разного толка – мужчины, женщины и дети, беднота и знать – со всех концов города стягивались к эшафоту. Палач с отвращением посмотрел на людей – он считал их зеваками и бездельниками. С другой стороны, в глубине души ему льстило, что на его работу приходит посмотреть так много зрителей.

Наконец все собрались: судья, глашатай, газетчики, господин Первый Советник. Последний пришел значительно позже остальных и, кажется, запыхался. Судья – маленький скрюченный человек – нервно царапал пером свиток бумаги. Остальные выглядели совершенно спокойными. Первый Советник кивнул палачу.

Первый Советник. Пора начинать.

Палач в свою очередь кивнул охране. Те вытянулись по струнке и торжественно зашли в ратушу, откуда вскоре вывели троих несчастных со связанными руками. Когда всех троих пленников подвели к эшафоту, палач невольно вздрогнул. Приговоренным к казни, кажется, не было и шестнадцати лет. Два мальчика и девочка с худеньким беличьим лицом глядели на него неотрывно, в их глазах явственно читался страх. Охрана завела несчастных на эшафот. Следом за ними поднялся палач. Он жестом попросил охрану уйти. Эшафот был его сценой, и он не любил присутствия на ней посторонних. С уверенной ловкостью палач скрутил виселицы из свисающих с трех крюков толстых веревок и надел на шеи заключенных по петле. При каждом прикосновении к коже пленников палач чувствовал, как тех бьет нервная дрожь. Впрочем, ему было не привыкать – он видел, как люди от ужаса сходили с ума прямо на эшафоте, и потому к чужому страху давно привык. Но внезапно почувствовал, что ему жаль девочку с беличьим лицом, ведь она выглядела совсем ребенком – не старше его тринадцатилетней дочери. Палачу захотелось успокоить ее, приободрить, и он успокаивающе шепнул ей на ухо.

Палач. Не переживай. Я сделаю все в лучшем виде. Ты даже ойкнуть не успеешь.

Судья заскорузлыми пальцами развернул свиток, водрузил на нос пенсне и стал медленно и невнятно зачитывать приговор.

Судья. Именем Бургомистра, а также нашего короля, наместника Бога на земле, за призывы к мятежу, за вольнодумство, за кормежку крыс вы приговариваетесь к смертной казни через повешение…

Глашатай прокричал слова судьи в толпу.

Глашатай. К смертной казни… Повешение!

Один из мальчиков на эшафоте вдруг зарыдал.

Мальчик. Вы не можете нас казнить. Ведь мы же дети. Дети!

Палач осторожно подошел к краю доски, на которой стояли подростки, готовясь ловко, как он это умел, одним ударом выбить ее у них из-под ног. Но тут, распихав толпу, на эшафот стал протискиваться маленький толстенький человечек. Это был господин Второй Советник. В руках у него был свиток, которым он торжественно размахивал.

Второй Советник. Помилование. Помилование!

По площади пронесся вздох разочарования. Зато мальчик на эшафоте перестал плакать и теперь во все глаза смотрел на Второго Советника.

Второй Советник. Бургомистр милует одного. Ганса Шмидта!

Лицо Ганса, которое до этого было абсолютно спокойно, свела нервная судорога.

Ганс. А что же с другими?

Второй Советник. Их повесят. Поздравляю, Ганс. Сегодня день твоего второго рождения.

Палач равнодушно принялся снимать петлю с шеи Ганса.

Ганс. Нет, я не уйду отсюда. Я не могу бросить своих друзей.

Второй Советник. Хочешь все-таки быть повешенным вместе с ними?

Ганс. Могу я обменять свою жизнь на жизнь Эмилии?

Второй Советник. Нет, это не обсуждается. Вон отсюда! Вон!

Ганс. Я не уйду без них.

Второй Советник. Стража! Уведите его!

Стражники проворно вбежали на эшафот и схватили Ганса. Довольно бережно его спустили вниз. Гдне не сопротивлялся – понимал, что это бесполезно. А лупоглазая, глупая, ненасытная толпа продолжала молча наблюдать за происходящим. И, собравшись с силами, Ганс закричал этой толпе.

Ганс. Их кровь будет на ваших руках! На вас – молчаливых зрителях! На вас – равнодушных ротозеях!

В этот момент господин Первый Советник махнул платком. Палач молниеносно выбил доску из-под ног детей. Девочка и мальчик забились в судорогах, задрыгали ногами, раскачивая каждый свою веревку. Но через минуту затихли. Они были мертвы. Толпа ахнула и начала расходиться. Два маленьких мальчика, сидевших до этого на заборе близлежащего дома, спрыгнули и, обнявшись, зашагали вниз по мостовой. Один мальчик пожаловался другому.

Первый Мальчик. Меня сейчас вырвет…

Второй Мальчик. Видел, как они корчились?

Второй мальчик, словно паяц, изобразил предсмертные корчи повешенных.

Первый Мальчик. Не надо, меня сейчас вырвет.

Второй Мальчик (голосом Глашатая). Они кормили крыс! Они заслуживают смерти!

Первый мальчик отчего-то засмеялся, и оба они скрылись за поворотом.

3

Бургомистр стоял у распахнутого окна в своем кабинете в ратуше. Он был серьезен. У него болела голова, к тому же он явственно чуял, как в городе накаляется атмосфера. Даже воздух, чудилось ему, пропитался ненавистью, хотя, по правде говоря, воздух в городе пах весной и цветущими липами. Но отчего он так чувствует – объяснить это Бургомистр не мог. Об этом он как раз хотел спросить своего Первого Советника, но тот все не шел. Наконец дверь кабинета скрипнула. Бургомистр обернулся. В кабинет зашел Первый Советник и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло.

Бургомистр. Вы неторопливы.

Первый Советник. Прошу простить меня покорнейше. Я не далее как четверть часа назад успокаивал безутешных матерей. Не так-то просто уйти от рыдающих женщин.

Бургомистр. А что случилось?

Первый Советник. Дети заигрались в чулане, и крысы… В общем… Некоторые матери так и не смогли опознать своих детей…

Бургомистр. Как? Где это случилось?

Первый Советник. На Липовой улице, это недалеко от ратуши…

Бургомистр. Я знаю эту улицу… Как? Как такое возможно? Каким образом дети оказались в этом чертовом чулане?

Первый Советник. Дело ведь не в чулане…

Бургомистр. А в чем?

Первый Советник. Крысы заполонили город, ваше сиятельство… Крысы повсюду. Они сжирают наши запасы. Они убивают наших детей.

Бургомистр. Вы действительно их видели?

Первый Советник. Кого? Детей?

Бургомистр. Крыс.

Первый Советник. Не далее как сегодня утром.

Бургомистр. Странно, в моем доме крыс нет совсем…

Первый Советник. Не все живут в таких прекрасных домах, как ваш, ваше сиятельство. К тому же, быть может, вы просто о них не знаете?

Бургомистр. То есть вы хотите сказать, что и в моем доме тоже…

Первый Советник. Крысы повсюду. Они везде.

Бургомистр. А кошки… Что делают кошки?

Первый Советник. Увы, говорят, крыс в городе стало так много, что они сбиваются в стаи и нападают на кошек…

Бургомистр. Какое-то проклятие…

Первый Советник. Но есть в городе люди, которые еще и кормят этих крыс…

Бургомистр. Слышал, слышал… И что за люди? Они в своем уме?

Первый Советник. Не знаю, ваше сиятельство, по-моему, просто ненавистники всего рода человеческого.

Бургомистр. Но тогда они не должны жить в нашем городе. Они вообще не должны жить.

Первый Советник. Мы стараемся, ваше сиятельство. Мы истребляем их с ястребиной яростью… Но, к сожалению, меньше их не становится. Понимаете, на самом-то деле уничтожать нужно не их, а крыс…