Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г."

Худое слово у Титова и есть само «худо». А доброе слово и есть само «добро». Таковы непреложные законы языковой этики писателя.

Елена Сафронова

Елена Сафронова родилась в 1973 году в Ростове-на-Дону. Прозаик, литературный критик, публицист. Редактор рубрик «Проза, критика, публицистика» литературного журнала Союза писателей Москвы «Кольцо А». Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Вопросы литературы», «Бельские просторы» и др. Автор двух книг критико-публицистических статей: «Все жанры, кроме скучного» (2013) и «Диагноз: Поэт» (2014), романа «Жители ноосферы» (2014), сборника рассказов «Портвейн меланхоличной художницы» (2017).

Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» (2006), премии журнала «Урал» (2006), премии СП Москвы «Венец» (2013). Живет в Рязани.

Гузель Яхина. Эшелон на Самарканд: роман. – Москва: Издательство ACT: Редакция Елены Шубиной, 2021. -507, [5] с. – (Проза Гузель Яхиной).

Неисповедимы пути критики. Два предыдущих романа Яхиной, «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои», были мне симпатичны – но я о них почти не писала. Если не считать упоминаний в обзорах и статьи в «Текстуре» «“Зулейха” равно “Асан” 2.0», посвященной холивару, вызванному экранизацией.

А вот оставивший меня практически равнодушной новый роман «Эшелон на Самарканд» именно поэтому вызвал желание написать о нем. Дело не в обвинениях Яхиной в плагиате у самарского исследователя Григория Циденкова. Об «Эшелоне…» невозможно говорить без упоминания конфликта, но постараюсь быть в этой части краткой и беспристрастной.

На середину марта 2021 года конфликт историка и писательницы находится в острой стадии и далек от разрешения. В «Газете. ру» 11 марта 2021 года вышла статья Марка Романова «“Украла мои работы”: историк возмутился ответом Яхиной на обвинения в плагиате». В ней собраны все претензии Циденкова к Яхиной. При этом сказано: «Историк также признался, что не ознакомился с романом полностью, однако не сомневается в заимствовании Яхиной именно из его блога – на это указывают «определенные подробности, которые Гузель не могла узнать откуда-то еще». Циденков опирается на интервью, которым писательница презентовала свой труд. В статье цитируется его обещание: «Но потом я сделаю детальный разбор всего романа, который произведу со своими коллегами-историками <…> мы коллективно будем разбирать ее творение».

Иными словами, спор пока основан больше на подозрениях, чем на доказательствах. Тот, кто решит ответить на вопрос, заимствовала ли Яхина изыскания у Циденкова, обязан сесть за письменный стол, положив перед собой роман и все труды самарца (ведь он упоминает и свой сценарий фильма о голоде!), и сличать их на предмет обнаружения построчных текстуальных совпадений, чтобы доказать факт плагиата и его «процент». Можно запустить то и другое в систему «антиплагиат». Но, насколько я знаю, есть разные «антиплагиаты» – более щадящие и беспримерно строгие. А по словам Циденкова, у него далеко не все наработки выложены в блог. Так что, если вопрос принципиальный, лучше по старинке работать с бумагами. И смельчак, начавший сверять тексты, будет потерян для мира на долгие недели или месяцы… Такая самоотверженность не входит в мои планы. Но, возможно, упомянутый Циденковым коллектив ученых справится быстрее.

Кроме того, ранее историк сулился обратиться в суд. Если он так и поступит, то сличение текстов проведут в рамках судебного разбирательства профессиональные эксперты, суд примет решение, признавать ли факт плагиата, а обществу останется довольствоваться вынесенным вердиктом. Но, судя по финалу статьи в «Газете, ру», до суда исследователь уже не намерен доводить. Он рассуждает, возможно ли, что издательство обяжет Яхину доработать роман с учетом его фактографии и внести его имя и труды в список источников, приведенный в конце книги и сейчас не содержащий отсылок к Циденкову. И признает такую вероятность слабой. В общем, вопрос «а был ли плагиат?» не комментируем.

В пандан с плагиатом «Эшелон на Самарканд» обвиняют в исторических неточностях. Ныне это просто тренд: кого из писателей и беллетристов еще не упрекнули в незнании истории?.. Правда, у традиции допускать в тексты исторических романов различные вольности для художественной красоты – двухсотлетние корни, заданные основоположником жанра Вальтером Скоттом. Вслед за первооткрывателем этого правила придерживались все романисты, пишущие на исторические темы. Может быть, правило не самое лучшее, но оно установилось в подлунном литературном мире. Исторический роман без вымысла и вольностей – это научная монография, которую читать станут только студенты, да и те из-под палки. А сколько монографий уличали в неграмотности и подтасовке фактов – широкая и волнующая тема, в которую вовсе не стану углубляться.

Одним из первых вольное обращение Яхиной с фактами отметил опять же Циденков: «Хотя бы пример со временем действия – 1923 годом. Если бы она открыла даже статью в «Википедии», она бы не выбрала этот год. Уже в это время голода не было. Эшелоны шли в 1921–1922 годах». Да, книга Яхиной начинается со слов: «…приказ о его формировании (санитарного поезда с пятьюстами детьми. – Е. С.) был подписан вчера, девятого октября двадцать третьего года». Вроде бы анахронизм налицо. Но уже во второй части романа «Вдвоем. Свияжск – Урмары» автор пишет, обрисовывая мотивацию командира эшелона Деева: «Деев любил жизнь и не любил смерть…Смерть принимала разные обличья: эпидемии, голод, лютые зимы, лютая бедность, лютый бандитизм…Свирепствовал голод: тридцать пять губерний – девяносто миллионов человек – который год стенали непрерывно: “Хлеба!” И пусть газеты уже докладывали робко, что голод побежден, в Поволжье знали – еще нет, и на Украине знали, и на Урале, и в Крыму».

Эта фраза – обоснование позиции автора. «КП-Самара», тоже посвятившая материал претензиям Циденкова, приводит прямую речь Яхиной: «Сейчас многие историки расширяют “классические” даты голода в Поволжье, 1921–1922 годы. Они говорят, что голод длился с 1918 по 1923 год. Именно поэтому я намеренно использовала дату 1923 год, чтобы подчеркнуть год окончания».

Можно сказать и иначе: Яхина делает акцент на том, что не всегда историческая действительность соответствует документам. Особенно газетам. Если воспринимать газетную информацию буквально, то в период Большого террора страна была буквально наводнена различными врагами народа, которые в 1950-х годах оказались невинными и получили реабилитацию (в основном посмертно). В ФБ Константина Мильчина под постом об «Эшелоне…» один комментатор поддерживал видение автора, несколько раз повторив: голод – не каникулы, по календарю не заканчивается. Точке зрения, что реляции о победе над голодом в СССР «опережали» реальное положение вещей, суждено оказаться непопулярной, но в таком случае это уже не грубая ошибка, а писательское представление.

Кстати, Мильчин в рецензии для портала Виго вообще говорит о том, почему к данной книге – да и ко всем произведениям Яхиной – нельзя подходить с меркой исторического соответствия: «Яхина пишет не исторические романы… Жанр Яхиной – притча. Эшелон на Самарканд – это, конечно же, Ноев ковчег, а красноармеец Деев не кто иной, как Ной. При этом он и комиссарша Белая – Адам и Ева на пустой земле; среди деяний Деева постоянное присвоение всем персонажам имен и прозвищ, а это как раз работа Адама. Но Деев еще и Моисей, ведущий свой народ в Землю обетованную…У Яхиной густо от метафор и отсылок, так было и в предыдущих книгах, но здесь этот прием особенно ярок».

Я вижу «Эшелон на Самарканд» так же. На мой взгляд, притчевость и метафоричность этой книги виной тому, что с нею что-то, как сейчас принято говорить, «не так». Эта история о спасении голодающих детей благодаря горю невинных и слабых должна была звучать надрывнее двух ранних книг Яхиной, где страдают взрослые, к тому же неоднозначные. Но увы: трагизма в ней столько же, сколько в советском неологизме «голдети», коим пестрит книга.

Из книг Яхиной наиболее органична в моих глазах «Зулейха». Не зря писательница говорила в интервью (https://rg.ru/2015/11/18/yahina.html) 2015 года, что воспользовалась для ее сюжета историей своей родной бабушки. Правда, бабушке было семь лет, когда их семью раскулачили и сослали на приток Ангары. Следовательно, судьба самой Зулейхи основана на биографиях более старших членов рода. Но это не так важно. Память рода, личная связь с глобальными событиями – мистическая и сильная вещь. Полагаю, она и водила пером Яхиной, когда та писала «Зулейху», и сообщила ее тексту какое-то особое вдохновение и эмоциональность (и то, что книга написана «картинками», как сценарий, видимо, из остроты авторских переживаний и сложилось). Тем самым меня роман о Зулейхе и впечатлил.

Вторая книга Яхиной, «Дети мои», по словам автора, была построена намеренно таким образом, чтобы как можно больше отличаться от первой. Потому она и подана не как сценарий, а как литературный текст. Потому в ней действуют не татары, а немцы Поволжья (хотя Яхина говорила, что в начале задумки был роман о татарском мальчике, попавшем в немецкую семью, – но выходило так похоже на «Зулейху», что она отказалась от этой идеи). То есть человеческая заинтересованность в изложении драмы рода сменилась заинтересованностью писателя сочинить и преподнести историю «незнакомого» ей человека.

Думаю, именно эта мотивация и сработала. Яхина придумала образ немого Якоба Баха, живущего «изнутри, ощущениями» и сочиняющего сказки. Основным ключом к этому роману автор называла мифологию и немецкие сказки. В итоге «Дети мои» напоминают сильно разросшуюся сказку братьев Гримм – а они, известно, не для детей, а для взрослых, очень жестокие и чаще всего не нравоучительные, а подобные стихийному бедствию. Так что роман о Якобе Бахе и его богоданной семье удался как страшная сказка.

Возможно, успех рассказывания романа как сказки Яхина захотела повторить и в третьей книге. Но теперь сделать эту сказку не жуткой, а назидательно-оптимистичной (что гуманно). Именно потому роман помещен в изначально сказочную условность. Помимо 1923 года, Циденков указывал на то, что эшелоны с «голдетьми» из Казани отправлялись не в Туркестан, а в Сибирь, а на Самарканд был снаряжен всего один такой поезд. Но Яхина писала не о следовании того конкретного поезда и даже не давала собирательный образ санитарных эшелонов с беспризорниками. У нее отбытие эшелона на Самарканд – типичный сказочный ход, когда героя отправляют в далекое и опасное путешествие. Как Геракла за яблоками Гесперид. Как Ивана-Царевича – за Кощеевой смертью. Или как Федота-стрельца – за тем, чего на белом свете вообще не может быть.

Исходя из мифологии, облегченной в фольклоре и иронизированной у Леонида Филатова, развивается стандартный сказочный сюжет «Эшелона на Самарканд». Из сказки, как мне кажется, взято и то, что эшелон прибывает в Самарканд с пятьюстами детьми, как и вышел из Казани, несмотря на то, что в пути голод и холера погубили много мальцов, и их имена в одном месте перечислены эдаким мартирологом. Деев со своей невероятной мягкотелостью, предметом ненависти комиссара Белой, подбирал по пути всех обездоленных детей, обещая всех прокормить и доставить до Самарканда, – вот и оказался счет ровным. Но за этим материалистическим объяснением проглядывает сказочная реальность: то ли механизм действия живой воды, то ли целительная сила матери-Земли…

В довершение к фольклорно-сказочным мотивам роман богат отсылками к Священному Писанию. Что отлично подметила в «Медузе» Галина Юзефович: «Из реальной национальной и общечеловеческой трагедии писательница конструирует добрую сказку, позитивную притчу в условных исторических декорациях, на манер булгаковского Иешуа восклицая “все люди добрые, игемон” и от души ожидая, что читатель разделит ее просветленный оптимизм».

В это высказывание Юзефович вложила главный упрек роману по художественной части: «Эшелон…» выглядит очень «сделанным» из-за благой цели благостности, извините за каламбур. Книга сконструирована так, что бросаются в глаза не одиночество и голод несчастных детей, не гуманитарная катастрофа начала 1920-х годов и даже не отмеченная выше коллизия несоответствия действительности документам, благодатная для исторической прозы. Если бы роман Яхиной строился на том, как Деев не может найти нигде помощи, потому что голода в СССР уже официально нет, вышло бы совсем иное повествование.

Но Яхина сосредоточилась на том, что детям все кругом считают своим долгом помочь. А как иначе, если в сказках всегда так происходит? Иван-царевич целится из лука в утку, а та кричит: «Не губи меня, я тебе еще пригожусь!» – и ведь действительно, пригождается, но нескоро, а пока милосердный Иван пропускает обед. Как обходится без добычи и, соответственно, без еды путешественник за Кощеевой смертью, сказка умалчивает. Но в романе так не получится: маленькие пассажиры поезда хотят есть. Поиск пропитания для них становится главной заботой начальника эшелона Деева и комиссара Белой – и краеугольным камнем книги. И начинают вершиться друг за другом добрые дела в совершенно сказочных коннотациях…

Чтобы босые дети добрались из детдома в эшелон, Деев выпрашивает в военной академии сапоги у кавалеристов: «Одна тысяча штук, пять сотен левых и пять сотен правых… Кавалерийский сапог был так велик, что некоторые дети могли бы поместиться в нем целиком». Командир академии (из царских офицеров) дает Дееву обувь на два часа. Но рассадка по вагонам затягивается на весь день, и Деев, как мальчишка, прячется от командира – однако тот его находит. И не только не накладывает санкций за нарушение, но и «вознаграждает» Деева двумя Георгиевскими крестами третьей и четвертой степени: «Мне уже вряд ли потребуется. А вам в пути – наверное» (кресты потом сменяют на провизию). Кавалеристы еще и одаряют детей нательными рубахами, сняв их прямо с себя на перроне, – и эти белые рубахи становятся облачениями спасаемых детей (образ прозрачен).

Эшелон отправляется в путь, и только Деев знает, что провизии в нем – кот наплакал. В ближней к Казани станции Свияжске он в отчаянии бежит… в ЧК. Не сдаваться, а просить провизию из тех излишков, что изъяты у населения и хранятся до особых распоряжений на ссыпном пункте. И чекисты, описанные как варвары, от скуки стреляющие по мухам… к утру привозят детям целый автомобиль продовольствия, в том числе живых кур (понятно, что все было добыто этой же ночью). Сверху всего этого великолепия лежит… яблоня, усыпанная зелеными плодами. В дальнейшем от белоказаков эшелону достанется целый вагон соленой рыбы.

Если это аллюзии на символы из Священного Писания (яблоко Евы, знак Христа), то с ними автор обошлась пародийно. Одно яблочко или одна рыбина имели бы христианский смысл – но не практический, потому в тексте появляются щедрые дары, спасающие детей от голодной смерти. Вопрос, у кого они отобраны, скольких людей спасение детей, напротив, обрекло на гибель, остается «за кадром» повествования. Так в сказке выпадает из поля зрения читателя судьба «промежуточных» героев – например сестер Золушки, которые отрубили себе пятки и пальцы на ноге, чтобы надеть заветную туфельку. Сказки и евангельские притчи все время перемешиваются, не уступая места правдоподобию.

Доброта мира к несчастным детям достигает апогея в шестой части «И снова пять сотен. Казалинск – Арысъ», когда поезд застревает в Голодной степи. Застревает буквально: перед ним кончаются рельсы. «Полотно под ногами обрывается – дальше чугунка не идет. Это – как? Не веря глазам, Деев падает на колени и ползет по земле, ощупывая почти вросшие в нее последние шпалы и концы рельсов… Затем еще ползет, дальше, долго, в поисках продолжения путей. Ничего не находит». Ужасный момент – в эшелоне кончились еда и вода, нет топлива и лекарств, все упования были только на близкий конец пути – и вот он недосягаем!..

Но литература жестока. Всякий провал действия для художественного текста – прежде всего интересный поворот: что будет дальше?.. В этом месте мне показалось, что Яхина внезапно сменила тональность своего почти святочного рассказа и нашла мощнейший символ, перечеркивающий все предыдущие красоты. Богоборческая власть завела свой Ноев ковчег в песок, в беспутицу!..

И какую же развязку приготовил автор?.. Или развязки не будет, и в этом – трагический пафос истории?.. Именно здесь мне предстало сходство романа с поэмой Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», которое раньше проявлялось лишь в намеках: названия глав – по железнодорожным перегонам, экстатический местами слог, библейские параллели. Но вот то, что эшелон никуда не доехал, как и Веничка, выглядело мощно. Но нет – в продолжении сюжета два этих текста разошлись в разные стороны, как поезда со стрелки.

Деев удаляется в пустыню, точно Христос. Вроде бы искать дорогу, но ясно же, насколько это неразумно… На деле у начальника эшелона нервы сдают, и он вспоминает и переосмысливает свою жизнь, исповедуясь вместо Бога фельдшеру Бугу, которого видит перед собой в мираже. В таких метаниях духовных и физических проходит четыре дня (!), и Деев попадает в плен к бандитам Буребека, которыми его стращал инспектор еще в Оренбурге. Тот даже не желал пропускать дальше поезд с детьми, убеждал, что Деев везет ребят на верную смерть. Начальник эшелона настоял. Неужели сейчас инспектор окажется прав, и жестокий мир покарает прекраснодушного Ноя?..

Ничего подобного. Деева держат взаперти, поят-кормят, потом призывают на пир Буребека со сподвижниками и издеваются над ним, швыряя в него кусками мяса и показывая отрезанные головы красноармейцев. Деев тем временем проповедует им необходимость помощи детям: «Спасти сироту – богоугодное дело. Спасти пять сотен сирот – это пять сотен богоугодных дел. Когда еще тебе выпадет такой случай, Буребек?»

А потом его возвращают к эшелону (гирлянде, как зовут его Деев и пассажиры). Все дети живы, здоровы, вымыты и накормлены. Оказывается, буребекцы нашли эшелон в песках и стали «опекать» детей, снабжать продуктами и водой. Рельсы переложили и даже командира «гирлянде» вернули!.. Это, на минуточку, басмачи (слова Яхина не произносит, но мы его помним).

Прямо говоря, то была самая неубедительная и странная глава в романе. Она настолько явно сделана ради счастливого финала, что при ее чтении катарсиса не испытываешь. Это просто конструкт. Дети уже без приключений доберутся до Самарканда, а Деев обретет счастье взаимной любви с санитарной сестрой Фатимой и новый рейс. Но в сказочном рейсе точка поставлена.

Того, кто читал написанные предшествующими поколениями книги о голоде – «Ташкент – город хлебный» Неверова, «Донские рассказы» Шолохова, главу о Помголе в «Циниках» Мариенгофа, – роман Яхиной не может растрогать и порадовать. Хотя автор очень старалась именно растрогать и порадовать. Прав подзаголовок рецензии Галины Юзефович: «Трагедию в Поволжье автор превратила в комфортную сказку». Может быть, в сказку. Может быть, в притчу. А может, и в проповедь. Но ни один из этих жанров не соответствует выбранной теме. Да простит меня «кормчий нового Ноева ковчега» Деев.

Александр Чанцев

Александр Чанцев родился в 1978 году. Окончил Институт стран Азии и Африки МГУ. Кандидат филологических наук, специалист по эстетике Юкио Мисимы. Печатался с 2001 года в «Еженедельном журнале», «Книжном обозрении», «НГ Ex Libris», с 2004 года – в журналах «Новое литературное обозрение», «Новый мир», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Неприкосновенный запас». Публиковался также в журнале «Пушкин», интернет-изданиях «Взгляд» и др. С 2011 года – колумнист «Частного корреспондента».

Автор нескольких книг, в том числе «Время цикад», «Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова», «Литература 2.0: статьи о книгах», «Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка».

Лауреат Международного литературного Волошинского конкурса в номинации «Критика» (2008) и премии журнала «Новый мир» «за литературно-критические публикации 2007–2011 годов» (2011). Живет в Москве.

Дмитрий Галковский. Письма сестры. Москва: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2019. -176 с.

После своего термоядерного кирпича – двух, вернее, ведь два тома – под названием «Бесконечный тупик», гиперрозановского компендиума всего и вся, который сейчас действительно изучают исследователи (смотрите, например, недавнюю книгу Сергея Оробия о Галковском), Дмитрий Галковский выпускал только то, что можно было бы назвать паралитературой. Сборники своих статей, антологию советской поэзии, «2331 отрывок из произведений и писем Николая Ленина» и так далее. Второго «Тупика» или чего-либо подобного никто и не ждал – такие вещи пишут за жизнь в одном-единственном экземпляре.

Но «Письма сестры» при этом – паралитература даже в квадрате. Ибо это – действительно письма сестры (поэтому, возможно, в книге и нет аннотации). По-настоящему паранойяльные, склочные, обиженные, исполненные ярости. «Мне представляется, что эти письма представляют собой законченное художественное произведение», – сообщает автор (в роли составителя-публикатора – его любимая ипостась в последние десятилетия) в своем предуведомлении к книге в абзац объемом.

Да, розановская традиция выставления самого интимного, дорогого и постыдного, копания в складках своего грязного белья и почти incestuous sheets («Гамлет») еще как присутствовала в «Тупике» – пассажи об алкоголизме, болезненной любви к жалкому отцу, о конфликтах с семьей, о прекрасном и жутком детстве. Но здесь – сто сорок страниц писем сестры и тридцать его опровержений, оно же – история семьи. Семьи – и болезни, historia morbi.

Сестра пишет, вопрошает, воет – почему Галковский не пускает ее к себе домой, увидеть племянников, почему ей одной тянуть старуху-мать, что делать, чтобы покрыть кредитом кредит. «Мать на рынке мою молодость изломала, в Польше насиловали меня и выгоняли на улицу. Ты меня в жизни только обижаешь, за что? Почему вы такие все злые, жестокие? Сколько в вас гадости! Почему мое сердце доброе и заботливое, а вы все звери? Я сейчас шла и на всю улицу плакала, кричала от боли. Разве ты брат? Кто ты?»

И через двадцать с лишним страниц ответ – в этом монологе с самим собой («мои ответы опубликованы тоже, но в общем потоке это менее одного процента» – это уже Галковский): «Ты не Галковский, ты – черт. У тебя нет фамилии, ты – черт. За тобой нет рода, ты черт, ты нехристь, ты от дьявола не отрекся, ты – черт. У тебя нет друзей. Это чертоногие с перепонками на ногах. У тебя нет сестры, была однофамилица, потому что ты – черт. Альбом семейный мой, с моими детскими фотографиями верни, черт! А то я в суд буду обращаться…» Галковский, его жена и даже дети – «свечкозатухатели».

Галковский дает ей выговориться – письма, кстати, за самые последние годы – и приводит краткий дайджест своих семейных отношений. Раскрываясь, обнажаясь тут опять же и давая хороший материал для будущих биографов, кстати. О двух детствах: его – в квартире на Патриарших, с блестящими еще родителями и их друзьями, и сестринского – позже, уже в Нагатино, «жили мы в панельном угробище с соседями-дебоширами, отец спился, а мать остервенела от поломатой жизни». «Из детских воспоминаний, редких встреч и телефонных разговоров я создал иллюзию семейной жизни – если зажмурить глаза, похожую на жизнь настоящую». И если уже «Бесконечный тупик» был автобиографичен и сверхоткровенен, то тут к нему такой бонус-довесок, еще и продлевающий жизнеописание уже после создания своего метафило-софского бестселлера.

И еще это история – очень из девяностых и последующих годов. Описывая, как мать его не любила, зато обожала сестру, которая ему всячески вредила, Галковский вольно или невольно живописует эти годы. Как мать «поднялась» в кооперативе по пошиву шуб – устроила сестру на журфак МГУ, снабжала брильянтами, затеяла строительство усадьбы под Москвой. Затем суд в кооперативе, не вписалась в «новые экономические условия», все потеряла. Галковский же и не успел приобрести – работа на заводе (в одном цехе, заметим от себя, с Л. Якубовичем), вечернее отделение философского, без работы до тридцати с чем-то лет. Сестра же после неудачного романа с А. Кашпировским дошла до буйных отделений.

«Больше всего мне хочется, чтобы мама жила со мной, мы с ней сидели за столом, пили чай и, посмеиваясь, вспоминали смешные истории из детства. Ведь я уже старый человек. Мама жива и на удивление в ясном уме и твердой памяти. Сестра запрещает ей встречаться со мной, но ей особо и не хочется. Иначе бы встретилась. Бедная мама. Что ты наделала. Господь застил тебе глаза».

Неизвестно, конечно, кому из них троих застил, может быть, всем сразу. Такое же так часто бывает. Что у всех своя правда – и своя ложь. Говоришь, яснейше, кажется, говоришь, все доказываешь, куда логичнее – а человек в ответ свое. Те обиды, ссоры-споры, зависть и любовь давних, седых уже лет, что не переломишь. И с этим только жить. И хоронить ⁄ умирать. Ибо все равно не убедишь и не разрешишь.