Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г."

Парк Горького выглядел празднично. Аллеи и площади украшали флаги. Не только красные, но и голубые, желтые, оранжевые – да еще разной формы. Это придумали братья Владимир и Георгий Стенберги, известные художники-конструктивисты. Пусть в парке человек чувствует себя как на празднике, а не как на митинге.

Одно время в парке была Аллея ударников: там стояли гипсовые статуи передовиков производства. Но сделаны они были на скорую руку, не нравились даже самим ударникам. Поэтому неудачные статуи стахановцев-орденоносцев вскоре убрали, заменив их копиями античных скульптур. Мур не застал ударников, он гулял уже среди копий «Дискобола», «Дианы», «Венеры Милосской». Тоже гипсовых, конечно. Со временем их должны были заменить на бронзовые, долговечные. Увы, не успели или не смогли. Большинство статуй парка Горького так и остались гипсовыми или бетонными и со временем разрушились, пришли в негодность. Уж и обломков их не осталось. А вот бронзовая «Девушка на буме» (или «Девушка на бревне») – статуя гимнастки – и сейчас стоит в парке. Зато «Девушка с веслом», самая знаменитая статуя парка Горького, давно исчезла. Мур, вне всякого сомнения, не мог пройти мимо нее. Стоило войти в парк с центрального входа и миновать площадь Ленина, как он попадал на Фонтанную площадь – к Фигурному фонтану, где и стояла «парковая богиня грации», как назвал ее Юрий Нагибин. Мур в 1940-м видел второй вариант скульптуры. Первый оказался столь вызывающе сексуальным, что возмутил посетителей. Хотя нравы в СССР были вовсе не пуританские, обнаженные скульптуры смущали советских мещан.

Ленинградцы привыкли к своим обнаженным кариатидам и к статуям в Летнем саду, «одетым» явно не по погоде. Но вчерашние крестьяне, недавно приехавшие в город, не были готовы к столкновению со столь откровенным искусством. В Свердловске недолго простояла статуя «Освобожденный труд» работы Степана Эрьзи, скульптора не менее известного, чем создатель «Девушки с веслом» Иван Шадр. «Освобожденный труд» представлял собой совершенно нагого мужчину из уральского мрамора. Его тут же окрестили «Ванькой голым». Через несколько лет потихоньку убрали с постамента. Слишком раздражал. И неудобно было. Верующие корили: вот большевики-де церкви взрывают, а на их месте ставят голых каменных мужиков. По городской легенде, «Ваньку голого» сбросили в городской пруд. По другой – он еще долго пылился в запасниках музея. В Москве в это же время убрали с Лубянской площади фонтан, чашу которого поддерживали четыре обнаженных юноши. Его привезли как раз в парк Горького, точнее – в Нескучный сад. Но поставили не на видном месте, а спрятали во дворе.

Досталось бедной гипсовой девушке и от рядовых посетителей. Будто бы она напоминала не античную статую, а вполне земную бесстыжую девицу. Советская арткритика порицала Шадра, которому-де не удалось создать «цельного образа советской физкультурницы», хотя куда уж цельнее…

На «девушке» Шадра не было ни лоскутка одежды. Даже Афродита Книдская кажется рядом с нею безнадежно закомплексованной женщиной. В отличие от мраморной древнегреческой статуи, советская гипсовая (ее второй вариант – из тонированного бетона) богиня и не пытается прикрыться рукой. Она с гордостью выставляет себя напоказ. Левой рукой она упирается в бедро (поза стервы или бесстыдницы). Громадное весло в руке смотрится не спортинвентарем, а фаллическим символом, наследником античного тирса, прообразом шеста стриптизерши.

Потрясенные москвичи писали возмущенные отзывы в книге жалоб и предложений, посылали письма в газеты и в дирекцию парка. «Бесстыжую» первую «Девушку с веслом» увезли на Донбасс, в Луганск (тогда – Ворошиловград). Там она некоторое время стояла в парке, а затем исчезла. В войну или до войны, неизвестно. Только на фотографиях и сохранилась эта великолепная девятиметровая статуя.

Иван Шадр сделал новую скульптуру. Новая «Девушка с веслом» была тоже обнаженной и тоже не стеснялась своей наготы. Она также эффектно демонстрировала свое идеальное тело. Только теперь она напоминала не раздевшуюся физкультурницу, пусть и очень красивую, а настоящую греческую или римскую богиню. Недаром именно богиню увидел в ней умный и начитанный Юрий Нагибин.

Вторую «Девушку с веслом» до войны еще терпели, а позже она куда-то исчезла. По самой распространенной версии, была разрушена в 1941-м при немецкой бомбежке. Согласно другой, «Девушку» убрали после войны, в начале пятидесятых.

Наверное, прав был все-таки Иван Шадр, а не его образованные и малообразованные критики. «Девушка с веслом» исчезла из парка более чем на полвека, но с ее славой до сих пор не сравнится ни одна из статуй парка. Она стала легендой. Сейчас продают сумки, футболки, свитеры и платья с принтом «Девушка с веслом». Несколько лет назад в парке Горького установили копию «Девушки с веслом», но очень маленькую. И поставили ее не на Фонтанной площади, а на набережной, где она малозаметна.

А накануне войны богиня парка еще стояла посреди Фонтанной площади, мужчины и мальчишки тайком от жен, мам и бабушек с удовольствием ее рассматривали. Статуи античных богов и героев светлели среди деревьев. В парке тогда преобладали липы, березы, голубые ели, пирамидальные тополя, канадские клены, которые считали очень ценными: растут быстрее всех – метр за год. Озеленение спроектировали так, чтобы до середины лета продолжалось цветение. Сначала зацветала черемуха, за ней сирень, жасмин, барбарис, спирея японская. В мае газоны были алыми от многих тысяч тюльпанов. В июне отцветающие тюльпаны заменяли пионами. В розарии парка Горького коллекционировали розы со всего мира. В центре розария стоял фонтан с керамической скульптурой «Мальчик с голубями». Перед войной там было более сорока сортов. В наши дни – только пятнадцать. Но это и неудивительно. Парк Горького давно пережил свой расцвет, он пришелся как раз на предвоенные годы.

В конце августа – начале сентября, между ежегодным карнавалом и Международным юношеским днем, в парке устраивалась общегородская выставка цветов. В ней участвовали организации, домоуправления и простые москвичи-цветоводы. Композиции из цветов приносили пионеры – юные натуралисты. Цветовод Бехман своей грандиозной коллекцией роз конкурировал даже с розарием парка Горького. Академик Емельян Ярославский был постоянным участником этих выставок. Тот самый Ярославский, старый большевик (с 1898 года), обвинитель на судебном процессе барона Унгерна, бессменный председатель Союза воинствующих безбожников. Вдохновитель гонений на церковь, призывавший искоренить даже рождественские елки и церковную музыку (в том числе сочинения Баха и Генделя, в чем его, к счастью, не поддержали). Он был замечательным цветоводом. С 29 августа по 3 сентября 1940 года посетители парка Горького любовались на его «исключительные по красоте флоксы», напоминавшие сирень. Цветы в парке Горького не только радовали глаз, но и агитировали: цветочные портреты Ленина и Сталина не давали забыть, что вы не в каком-нибудь безыдейном парке буржуазной страны. «По вечерам на темно-зеленой стене Нескучного сада» горели слова «великого вождя народов тов. Сталина “Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее”, выписанные гигантскими неоновыми буквами».

«Миллионы цветов…», – вспоминала Бетти Глан, бывший директор парка, в сущности, его создатель. Она начинала стенографисткой у Луначарского. Потом сделала великолепную карьеру в Коминтерне, точнее – в его молодежном отделении – КИМе (Коммунистическом интернационале молодежи). Бетти многие считали американкой. Не только из-за явно англосаксонского имени. Ее деловая хватка, энергия, умение пробивать свои проекты ассоциировались с общепринятым образом американца: делового человека, бизнесмена. А была она не американкой, а еврейкой из Киева, Бетти Наумовной Мандельцвайг. В двадцать семь лет эта девушка стала директором парка. Она была на дружеской ноге со «всесоюзным старостой» Калининым (председателем Президиума Верховного Совета СССР, формально – первым лицом государства), с наркомом обороны Ворошиловым и еще со многими могущественными людьми. Связи она использовала, чтобы добиться финансирования для парка и освободить его от налогов. Обе задачи были решены блестяще.

Бетти превратила парк Горького в одну из витрин сталинской Москвы. Она умела принимать у себя высоких гостей, знаменитых европейских писателей: Ромена Роллана, Андре Жида, Герберта Уэллса. Автора «Войны миров», старого ловеласа, Бетти пригласила на танец. Танцевать он не стал, но 25 июля 1934 года оставил в книге посетителей свою запись: «Когда я умру для капитализма и воскресну для социализма, я хотел бы, чтобы мое пробуждение состоялось именно в парке культуры и отдыха и, надеюсь, в сопровождении Бетти Глан».

Впрочем, парк культуры и отдыха нравился всем иностранцам. Они могли ругать советскую бюрократию, советскую одежду, архитектуру новой Москвы, но только не этот зеленый цветущий рай. Андре Жида Бетти вряд ли могла очаровать, но и он рассыпался в похвалах. «Я часто туда ходил, – писал Андре Жид. – Это место для развлечений, нечто вроде огромного “Луна-парка”. Ступив за ворота, вы оказываетесь в особом мире. Толпы молодежи, мужчин и женщин. <… > Ни малейшего намека на пошлость, глупый смех, вольную шутку, игривость или даже флирт. Повсюду чувствуется радостное возбуждение. Здесь затеваются игры, чуть дальше – танцы. Обычно всем руководит затейник или затейница, и везде порядок. Но зрителей всегда гораздо больше, чем танцующих. <…> На Москве-реке – бассейны. В огромном парке повсюду небольшие эстрады, с которых вещают импровизированные лекторы. Лекции разные – по истории, географии, сопровождаются наглядными пособиями». Писателю особенно понравилось, что люди слушают лекции охотно, не скучают и не насмехаются, не расходятся. Еще большим успехом пользовались стихи. Актера, читавшего «Евгения Онегина» с летней эстрады, «в благоговейном молчании» слушали человек пятьсот.

Парк Горького был и парком спортивным, особенно известным своими волейбольными площадками. И Андре Жид с явным удовольствием описывает советских спортсменов – волейболистов и гимнастов. Нашлось зрелище, соответствующее его сексуальным вкусам: «Я не уставал наслаждаться красотой, силой, изяществом игроков».

Бетти Глан привлекала к работе, наверное, всех ведущих архитекторов Советского Союза – от конструктивиста Мельникова до неоклассициста Жолтовского. Жолтовский порекомендует Бетти Глан Александра Власова, который и станет главным архитектором парка Горького. За свой проект он получит Гран-при на выставке в Париже. Проекты, идеи, учреждение новых традиций парка, включая грандиозные карнавалы, завершавшие летний сезон, – все это дело Бетти Глан.

В 1940-м Бетти сидела уже не в кресле директора, а третий год «чалилась на нарах» советских исправительно-трудовых лагерей. Начал меняться и сам парк. В июне 1940-го случился пожар: сгорели Летний драматический театр и Театр эстрады, в огне погибли коненковские кариатиды. Но перед войной в парке сохранились порядки, заведенные при Бетти Глан, развивались изобретенные ею традиции. Самой яркой был ежегодный летний карнавал. Первый карнавал (в 1935 году) приурочили ко Дню конституции, который отмечался тогда в начале июля. Позднее время карнавала сдвинулось. В 1940-м его будут отмечать 24 августа, за неделю до МЮДа. Это будет последний предвоенный карнавал. Второй карнавал, который мог увидеть Мур. Карнавал 1939-го он пропустил, тогда они редко выезжали из Болшева. Пропустил и карнавал 1940 года. Он был слишком озабочен подготовкой к школе. С утра поехал сдавать экзамен по французскому языку. Сдал, разумеется, на отлично, о чем и получил справку. Затем поехал в магазин – купил двадцать одну тетрадь для школы. В трамвае встретился с Марией Белкиной. Цветаева купила торт и дыню, так что вечером Мур не пошел на карнавал – остался дома, чтобы просто хорошо поесть.

Многое ли он потерял? Пожалуй, многое, хотя карнавал 1940-го заметно уступал первым карнавалам, которые готовила еще Бетти Глан. При ней было больше креатива, больше выдумки, инициативы. Москвичи давно отвыкли от таких праздников. Масленичные торжества остались в далекой царской России. Поэтому придумали множество разных средств, чтобы расшевелить и раскрепостить москвичей. Бетти Глан создавала молодежные «бригады скорой помощи», которые окружали степенных и скучающих посетителей, забрасывали их конфетти и лентами серпантина, «вовлекали в хороводный круг и общее пение».

Еще за две-три недели до праздника открыли продажу специальных карнавальных пакетов. В каждом были маска, клоунский колпак, манжеты, нарукавники, бумажный кошелек с конфетти, программа карнавала, листовка с текстами веселых песенок. Человек в маске и клоунском колпаке уже ведет себя по-другому. Он хотя бы ненадолго освобождается из бесконечного круга повседневной жизни, становится настоящим участником карнавала – веселым и безответственным. Но ответственности и серьезности советским гражданам и без того хватало в жизни. Сделать перерыв, отдохнуть, чтобы уже через пару дней вернуться к станку, к верстаку или к письменному столу. Карнавальный пакет стоил дорого – десять рублей, но за две недели было распродано сто тысяч таких пакетов. Люди хотели веселиться, хотели радоваться жизни. Даже в разгар сталинских пятилеток, в годы лихорадочной подготовки к неизбежной войне вкусно есть, танцевать, веселиться.

Живые люди никогда не превращались в роботов сталинских пятилеток, и начальство, от Бетти Глан до Анастаса Микояна и самого товарища Сталина, это понимало. Вместо ГТО на карнавале сдавали нормы ВО – веселого отдыха. Одевали голые античные статуи в ситцевые платья (не могу поверить, что пожертвовали бы и крепдешиновыми ради каменных дев). Поставили палатку с надписью: «Самый красивый человек карнавала». К ней выстроилась очередь, но входящий видел в палатке только собственное отражение в зеркале. По парку ходили белокурые гадалки: на карнавале, как известно, всё наоборот. И место черноволосых цыганок заняли блондинки из театральных студий. Над садовыми скамейками горели фонари в форме лун и полумесяцев. У Голицынских прудов стояли огромные вращающиеся «ромашки» на шестах: на лепестках были надписи «любит», «не любит». Конечно, было и театрализованное карнавальное шествие, в котором участвовали не только люди, но даже дрессированные животные из цирка. Был концерт, который вел Михаил Гаркави, лучший конферансье Москвы.

Чтобы люди не проголодались, в парке торговали мороженым, булочками, бутербродами в цветных обертках, бутылками лимонада и минеральной воды, пивом (тогда продавали «Бархатное»). Можно было и водки выпить. Бетти Глан обращалась лично к Микояну с просьбой обеспечить парк всем необходимым и помочь организовать торговлю. Микоян был отличным организатором, и отдыхающие ни в чем не знали нужды. Праздновали до самого утра, расходились, когда уже начинало светать. Многие так и шли по Москве в карнавальных костюмах, разбрасывая по улицам остатки серпантина и конфетти.

Карнавал 1940-го был уже несколько иным. Народу было много, как всегда, хотя билет стоил целых пять рублей. Но праздник был не таким долгим. Всего-то с девяти вечера до половины второго ночи. Недовольные посетители расходились не ранним июльским субботним утром, как на прежних карнавалах, а темной августовской ночью с воскресенья на понедельник. Переход с пятницы на воскресенье был явной ошибкой. Но было и карнавальное шествие с цирковыми артистами на лошадях и верблюдах. И народные гуляния с пивом, водкой и закуской. Концерт вел Николай Смирнов-Сокольский, в то время один из популярнейших эстрадных артистов Москвы. Играл на скрипке Давид Ойстрах, тогда уже всемирно известный музыкант. Клоун Хасан Мусин изображал Чарли Чаплина. В то время Чаплин был настолько популярен, что в редком цирковом представлении не появлялся свой советский «Чаплин». Гремел джаз, пела Регина Лазарева – примадонна столичной оперетты. Иллюминация была такой, что прохожие на Крымском мосту останавливались полюбоваться на сияющую огнями Пушкинскую набережную. Это был последний карнавал предвоенной сталинской Москвы.

Константин Комаров

Константин Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед. Кандидат филологических наук. Специалист по творчеству Владимира Маяковского, поэзии Серебряного века, современной литературе. Публикуется в российских «толстых» литературных журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал», «Нева», «Звезда», «Дети Ра» и других. Автор нескольких книг стихов и сборника литературно-критических статей «Быть при тексте». Лауреат и финалист ряда литературных премий («Лицей», «Дебют», «Белла», «Критерии свободы»). Участник форумов молодых писателей России (2010–2019). Член Союза российских писателей. В настоящее время живет в Липецке.

«Повесть Букейских лет» центрирована языком и «замагничена на языке». Языковые темы и мотивы насквозь пронизывают все слои текста.

Язык для Титова – и материал, и способ организации повествования, и объект, и субъект его (слова всегда живы и одухотворены), и сама художественная ткань, и состав волокон этой ткани. В совокупности всё это даёт уникальный стилистический сплав. Язык – живая глина, из которой «лепится» романное здание в симметричности и гармонии его линий. Язык этот звучен, гулок, полиинтонационен, суггестивен и ярок: «Так возопиша и взлайяй к небу товарищ Буркулик», «Мыслим бо есм аз яко орел по вздуху паряйяй! Телесовием же вельми огрузен есм аз яко бы аз отчем вепря имыя! Отверзи вепревье, воздай соколье, преблагий, многим крестотворением отвещу, велие храмовье тебе взвдвигну!» Густая звукопись, стяжение согласных, звукоподражания, элементы старославянской фонетики и графики, внимание к потенциалу каждой «буквицы» – всё это работает на оживление и «утепление» повествовательной речи, совпадая с психологической характерологией букейцев и общей мягко-добродушной интонацией рассказчика. В языке нет ничего лишнего, а языковые реалии описаны с особой, отеческой ласковостью: «Пиркуш же услышал от него последнее слово с лишней буквицей. “Вижу я здесь синее солонце!” – услышал Пиркуш».

К слову сказать, приёмы смешения разных лексических и стилистических пластов, встраивания в текст старославянских языковых элементов разных уровней Арсен Титов начал успешно применять ещё в первых своих вещах, задолго до того, как приёмы эти стали мейнстримом и пышным цветом расцвели, например, в заслуженно популярном ныне романе Евгения Водолазкина «Лавр».

Язык у Титова – это и звучные имена персонажей (кажется, среди источников книги была и «Философия имени» Павла Флоренского), и реалистично-экзотические топонимы, где происходит действие. Фактура названий, наименований особо важна для писателя, создающего эпос в духе магического реализма, своеобразный «букейский» извод «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсии Маркеса. Слово предстаёт как имя, а имя – как слово: «Знаю я имя себе! – младенец из пелен своих матери отвечает. – Коли ты меня в такой час родила, то имя мне Пиркуш, имя мне Угрюмоликий!»

Посмотрим, как метатема, метаобраз и лейтмотив языка реализуют себя во второй и третьей частях титовского романа.

Время действия второй части романа – «первые времена». Язык «первых времён» рождается, по сути, из ритуала, шаманизма (он в романе гротесковый, но постоянный), когда процесс называния, собственно, материализует названный предмет, даёт ему существование. Рождаясь сам, язык порождает и мир, и поэзию, которая в эпизоде сочинения «первых стихов» предстаёт как «поиск божественного». Титов подвергает художественному осмыслению все без исключения функции языка (коммуникативную, номинативную, когнитивную, аккумулятивную и т. д.), и изобразительно-выразительная функция, отвечающая за поэтический потенциал языковых единиц, играет среди них первостепенную роль.

Язык – синоним народа в аспекте его целостности. Не случайно одним из существенных пластов романа является лингвистическая метарефлексия – развёрнутые и самостоятельные отступления об истории слов, неотделимой от истории народа, являющихся благодатной почвой для его становления. Вот один из примеров такого «экскурса», сразу опрокидывающего историю языка в историю его этнического носителя. Особенно нагляден отрывок о происхождении наименования букейцев: «Самым достоверным объяснением имени букейцев нам кажется с языка восточного народа киданей, – так табличка знание коз старому Пируа вещает. – Ведь в их языке и в языке букейцев столько много созвучий, что иной порой приходят люди в неподдельное изумление. Если букейское слово “женщина” у иных народов произносится: кали, рефика, фрау, зуда, ус, – то кидани называют ее “фужень”, то есть человек так себе, фу, что совершенно совпадает с букейским мнением, выраженным присловием “Курица не птица, баба не человек!”. “Пиво” в том же порядке иные народы называют: луди, бира, бир, йий, баганы. Кидани же говорят его “пицзю”. Угнетение они называют “босяо” – и разве это не есть букейское слово “босяк”! Вместо слова “умирать” кидани говорят слово “сыван”, то есть саван». Таким образом, фонетическая плоть слова становится писательской оптикой автора, «точкой входа» в рассказываемую историю.

Титов описывает становящееся время становящегося языка, когда «хазарейцы еще знали свой язык», а «долины были полны тьмой, и жизнь долин пугала», а женщины способны зачать от одного «взгляда ночного, решительного и твердого». Поэтому многие диалоги героев представляют собой свёрнутые лингвистические «дискуссии»: «-Зачем мне этот дет на глиняном ног? – спросил он про глиняных младенцев у своей женщины, именуемой Солнцеликой.

– Не дет, а дите. И не ног, а ноги, ибо две видишь! – поправляла Солнцеликая, и суть поправок заключалась в том, что она была чужеземной царевной, предположительно из древнего народа хеттов, и Мириан, жалея ее, одинокую, пытался говорить с ней на ее языке».

Такое «коверканье» слов идёт только во благо тексту, насыщая его здоровым умилением, хорошей сентиментальностью, душевностью. А главное – даёт почувствовать саму магму, цитоплазму, сусло «выпекающейся» в горле на наших глазах речи. Становление языка знаменует демиургическое становление времени и пространства – Букейской цивилизации.

Титову ведома глубинная неслучайность созвучия слов «читать» и «чтить». Пусть букейцы – люди и не особо грамотные, но языковое чутьё у них развито чрезвычайно остро, и порой они буквально «считывают» смысл с голоса, а главное в этом считываемом смысле – чувство непрерываемое™ связи времён, единой родовой линии.

Постоянные языковые искажения, смешения разных языков, лексических и грамматических пластов становятся мощным средством сделать ощутимой саму плоть художественного слова, взрывают само его «нутро», его «внутреннюю форму». Это не топорное смешение «французского с нижегородским», но виртуозная художественная работа, вызывающая в памяти, среди прочего, стихотворение Маяковского «Барышня и Вульворт», где англоязычные слова во всей шероховатости их фонетической транскрипции мастерски вплетены в диалог:

Сверху

разведывают

звёзд взводы,

в средних

тайпистки

стрекочут бешено.

А в самом нижнем -

«Дроге со́да,

грет энд фе́ймус ко́мпани-не́йшенал».

Из частных языковых мотивов романа можно отметить также мотив перевода, являющийся лакмусом важнейшей для Титова темы человеческого понимания ⁄ непонимания. Разные народы и этносы в пространстве книги узнают и познают друг друга (и что не менее важно – себя самих) исключительно через язык, они существуют в насквозь оязыковлённой вселенной. Титов представляет нам целую россыпь видов и типов языков – мужской и женский, детский, козий и даже «тряпичный»: «Есть язык мадамски, а есть жентелменски, есть низки, а есть високи, есть язык царей, есть язык воинов, а есть язык пастухов и язык тряпичников». Весь роман в каком-то смысле является развёрнутой реализацией стёртой метафоры «найти общий язык». Многоязычие, языковая полифония становится структурным организующим принципом романа: «И от белого мрака, и от черного света, издыхая и никому не веря, бык его охраняет. Белое и черное, мрак и свет, день и ночь, сэри и хурри – и иными языками: мэра и нихта, бон и ахсав, де и буйса, жи и е, букиа и эйиа – он охраняет».

В отдельный подсюжет вырастает гендерное несовпадение языков – извечное непонимание мужчинами и женщинами друг друга, которое во многом и держит мир: «Как обласкать его, она не знает. Благодарного слова к нему она не изыщет. На языке мужа своего она их не знает. На своем языке она их забыла»; «Слова Закро Полуторного – слова мужчины. Их язык женщинам непонятен. Они языку мужчин не внимут, считая его грубым, не способным отразить всего переживания». Диалектика знания ⁄ незнания чужого, «другого» (в экзистенциальном понимании этой категории) языка, языкового понимания ⁄ непонимания между людьми, полами, народами составляет шарнирную смысловую ось «Повести Букейских лет».

Значим и мотив молчания, становящегося фоном для слова, которое в концентрированной тишине звучит особенно гулко и выявляет свою семантику особенно выпукло. Отметим и мотив слушания-слышания, работающий на общую одухотворённость языкового хронотопа.

Многообразны и тонки авторские языковые ремарки. В каждый коммуникативный акт он всматривается пристально, до самого дна вычерпывая индивидуальную речевую ситуацию. Разнообразны и глаголы, описывающие мыслительно-речевые операции – «скумекал», «гыргочет» и т. д.

Определяющее для романа слово – «вещанье». Титовские герои не столько говорят, сколько именно «вещают», даже когда речь идёт о самых, казалось бы, малозначимых, рядовых и бытовых вещах (этот стилевой контраст придаёт речи героев трогательно-тёплый ореол). «Вещание» подчёркивает весомость, тяжесть (и нежность, по-мандельштамовскому – «сёстры тяжесть и нежность») сказанного, его действенность. Сказанное в этом мире по умолчанию означает сделанное. Неслучайно и язык в значении «орган речи», «часть артикуляционного аппарата» неоднократно акцентируется в романе. Язык становится квинтэссенцией всего человеческого организма: герои романа не столько произносят слова, сколько выдыхают их. Слово буквально «лежит на языке», сливается со всей телесностью в одно, является её непосредственным производным.

Напоследок применим ко второй и третьей частям романа контекстуальный анализ и посмотрим, как и в каких контекстах реализуют себя определяющие для нашей темы лексемы «язык», «слово», «речь».

По количеству и разнообразию контекстов уверенно лидирует «язык»: 1. «Свой язык», выражающий мотив принадлежности, притяжательности, единства «народа-языкотворца» и «языка-народотворца»: «Одного языка они, народ, и люди, и челядь Утупуршина, и он, Мириан. Одного языка, из-под одного дерева». 2. Внутреннее единство языка, его цельность, центрирующее начало: «Видит он правду свояка царя своего Мириана. Одного языка они, одного народа», «Раньше же все понимали, потому что раньше все вместе жили, и язык был всем один. Все раньше язык этот знали». 3. Язык как дифференцирующий параметр этноса: «Холмы их далеки, а языки странны!» 4. Язык как демиургическое номинативно-творящее начало: «И они в языке своем не знают ни нивы, ни сада, ни виноградника. Потому им их как бы нету». 5. Множественность, многообразие, различие языков. 6. Непосредственное влияние языка на психосоматику, на когнитивный и гносеологический потенциал человека, на его поведение. Знание языка в титовском мире обеспечивает понимание, дарует покой и коммуникативную гармонию, а незнание чревато деструктивом, коммуникативным неуютом. Эта нехитрая механика облекается писателем в художественную плоть, акцентируется на эстетическом и философском уровнях: «Солнцеликая заклинания и гимны на своем языке ему вещает. Они, младенец и собака, друг друга язык знают. Понятна им речь каждого. Но их речи никто не внимет».

Примечательно, что при всём изобилии и разнообразии контекстов со словом «язык» контексты со словом «речь» практически отсутствуют. Таким образом, важнее речи становится язык как целостная, пластичная, живая система и слово, как его отросток, ветвь этого раскидистого дерева, его живая часть. Слово в мире Титова натурфилософично, космично, природно, возникает из самой стихии: «Умер Вася Шибирский, дурак. Был, ходил он и зимой, и летом босой и полуголый в Букейке. Ветер цапал он в ладонь и подставлял к уху, слушал. Слово он ловил из ветра, искал».

Наиболее же частотный контекст слова «слово» – это идиома «убить словом», вновь возвращающая нас к ключевой мысли о ритуальных истоках языка, о речевом акте как непосредственном действии: «Худое слово убить может», «слово худое все забрало», «убило его недоброе слово». Такое понимание слова – одна из опорных точек сближения прозы Титова с эстетикой модернизма. Речь идёт об изначальной и неизбывной словесной магии, которую пытается (конечно, безуспешно) растворить, уничтожить мёртвый бюрократический язык «словопрений», артефактов которого – иронически остраненных (по Шкловскому) – много в третьей, «современной», части романа. Это «невнятная чужая речь, несущая недоброе». Маяковское противопоставление слов с творческим потенциалом, «испепеляющих слов жжения» и «тления слова-сырца» проходит через весь роман. Мертворождённое канцелярское слово зримо контрастирует с языком живой древности: «И услышен быст и езда, ибо шляпа премозглая, яко пахнувшю ветру, вдруг полетела куда-то в сторону и взлетела на трибуну около здания райкома и возопила: “Други! Демократия в опасности!" – тем давая товарищу Буркулику, яко вепрю стремучему, траншеи и ямы, валы, засеки, запоры, и заплоты, и прясла, и гряды, и теплицы, и кусты берсеньи колючие, и все на его пути вставшее в единый миг преодолеть, и себя явити на крыльцо райкомовье, и во чревие евонное себя встрмити, и к кабинету первого взлетети, и дерзко инструктора от двери толкати, и глаголати: “Аз есмь царь вам!" При этом убивающая и воскрешающая сила слова никуда не делась и в современности, и – лишь слегка видоизменив свои формы – присутствует даже в чиновничьем дискурсе: «Собравшись в кучки или приехав друг к другу, определенного они не говорят. Они только друг на друга внимательно смотрят и ждут, кто первым что-нибудь скажет. Нет им говорить свое мнение. Ибо, сказанное, оно может оказаться губительным». Подобное всемогущество слова происходит из того, что само оно – в высшей степени оплотнённое, овеществлённое, отелесненное: «Каждое слово обретает меру веса. Каждое слово становится в локоть шириной. Стеснен он душой от повеления. И легче ему сокрыть знание. Кротко и печально смотрит он в глаза Нинии. Старую Нинию ему жалко. Но стеснен он душой от повеления, и слово в меру весом, в локоть шириной из уст его не выйдет».